скачать книгу бесплатно
Тень пропускала через себя тот свет, который насыщает и согревает их души. Она пропитывала собой небо, но оставалась так бледна, что казалась только отблеском, самым мимолетным ощущением, на пределе всякой чувствительности.
И опять, без видимой причины по телу пробегала легкая, быстрая судорога. Затем еще и еще. Тень превращалась в поверхность бешено бьющегося студня, сплетения из тончайших стальных нитей, зудящих в неопределенности.
Просыпались ее сила и предназначение. Движения обретали общий смысл. Нити напрягались так, что звенели сами для себя. Эта была музыка сказочной гармонии. Она звала в небеса, она открывала высший смысл и предназначение происходящего! Одной стороной Сеть приближалась к кромке поверхности океана, другая, нижняя сторона волочилась, обдирая дно. Тень обретала великую жажду жизни, и Сеть двигалась, двигалась, набирая немыслимую, всепоглощающую скорость.
В маленьком театре падал занавес. Несмотря на громкие бис и браво, актеры не спешили на сцену раскланиваться публике. Таково особое устройство нашего маленького театра. А на новое представление набирали новых актеров.
Вдумайтесь, как удобно, рационально, когда одна и та же премьера длится на протяжении тысячелетий! Даже то, что пьеса откровенно не нова, не замечается совершенно. Ведь каждый актер вносит свое, личностное, неповторимое дарование в побитый молью сюжет. Он играет один раз. Он не надоедлив. Он бесподобен. Он не требует комиссионных.
Сеть очищала все. Ее не успевали заметить, и смерть не успевали осознать. Такая смерть подобна вспышке молнии. В конце концов, каждый хочет видеть ее такой. Зачем подозревать, догадываться и ужасаться своих ожиданий?!
А моллюски по-прежнему не любили путешествовать. Кто хочет отрываться от родного дома, когда все хорошее заключается только в нем? Наша уверенность в общественной правильности и безопасности безгранична. В градациях и смысле Великого Голоса моллюсков не имелось терминологии для точных обозначений мест и количества поселений. Единственным свидетелем перемещения Сети оказывался тот самый, не слышимый остальными, предсмертный крик на предельной частоте.
Потом, со временем, почувствовав неодолимую тяжесть усвоенного, переваренного Сеть опускалась на дно. А немногие оставшиеся в живых, осваивали новые территории, отпочковывали новые колонии и создавали новые, распрекрасные сады карликового благополучия.
Но что-то сместилось в наших песочных часах. Ведь именно в тот достославный момент на галерке появился первый зритель нашего представления. Правда, к мнению галерки мы почти не прислушиваемся. Но времени, чтобы внять его голосу, похоже, остается предостаточно. Монос не знал ни одного моллюска, умершего естественной смертью. А может, костлявая смерть, еще не вооружилась печально знаменитой косой в те самые докембрийские периоды.
Мой друг Дан
Только что окончился праздник. Разом опустевшая площадь слегка подрастерялась в столь негаданно наступившей тишине. Да и не удивительно. Творится, понимаешь ли, что попало.
Сморщенные, усеянные проседью пыли и песка резиновые обрывки, по инерции и скудоумию считают себя яркими воздушными шариками. А маленькие, втоптанные в асфальт красные тряпочки, продолжают мнить державными флагами.
Но их праздник кончился, и сновали оранжево – синие бомбовозы-жуки поливальных машин, и вода, словно грязь, уносила ушедшее. Их влекло вниз бурлящими ручейками сточной воды, которые на несколько минут, как есть попревращались в движение воли судеб.
Впрочем, кто знает – было ли маленькое маленьким, и станет ли большое большим? Кто знает… По крайней мере, не я в теперешнем положении.
А как славно нам было. Каким раскатистым, тысячеголосым эхом неслось по прямоугольным изгибам улиц троекратное ура. Дребезжали стекла, и стаи городских, пижонистых голубей веером рассыпались в иссине – чистом небе. А они шли вперед, и смеющиеся девчонки бросали в их сторону букетики цветов. Так было, как поется в уважаемой песне, и даже не понарошку.
Да, каждому фрукту свое время и свои зубы, – праздник окончился. Скрылись в поворотах и подворотнях колонны демонстрантов, оставили за спинами площадь, усыпанную просроченными атрибутами веселья. После наполненности мир кажется безлюдным.
Я не могу не сказать о том, что именно сейчас, произошла еще одна замечательная победа нашего трудового народа. Еще один гигантский шаг в светлое, трудовое будущее коммунистического характера.
Идеологически грамотный народ ужасно радовался, и как следствие столь халявной радости, местами оказался пьян совершенно как свинья.
Т.е. весь в целом, народ попадался пьяным умеренно и понемногу. Иногда он даже шел навстречу кучками довольно симпатичных гражданок молодой, еще нетронутой наружности и навеселе.
Да вот отдельные, тут и сям снующие экземпляры, необычайно смахивали на немытых поросюков и соответственно, гнездились по канавам и арыкам социалистически не подобающим способом.
Некоторые (уже упомянутые) гражданочки навеселе, пытались запечатлеть на юном и благородном челе нашего Героя отнюдь не невинные поцелуи. Они (поцелуи) пахли ягодным перегаром и тайком выкуренными сигаретами.
Аль-пенистка моя! – дразнились дамы строками из популярной до оскомины песенки и разражались смехом и шушуканьем. (Нина-а, ну перестань. Ну вот, налилась же коза! А я теперь провожай ее до дому).
Сложившиеся обстоятельства и в комплексе, и в частностях приводили Дана в не шибко хорошее настроение. А вопрошающая пожрать подошва левого ботинка, вовсе навевала уныние однообразным шарканьем и губопришлепыванием.
Тем более что ботинки эти назывались вибрамами расхваленной московской фабрики «Скороход». Новые, моднячие, из толстой свиной кожи с проклепанными дырочками под шнурки. Ан нет, надобно их теперь прошивать заново. Да еще и заклеить вонючим, но сверхнадежным клеем кустарного производства.
Ну, увидели девоньки человека живьем, а не на трибуне. Ну, в газете пропечатали. Так это еще не повод… (Дан в который раз четырехался на шикарный внешний иллюзион, так неосторожно подаренный природой матерью).
А был он высок ростом, но прекрасно сложен, без этих всяких сутулых плеч а-ля крылья грифа за спиной баскетболиста. Курчавые, темные волосы извечно свивались в замысловатую, приятного вида прическу.
Желающие могли бы обозвать его волооким, да не стоило связываться. Герой очень вспыльчив и уверен в драке. Опыт есть… Слишком часто лицо его вызывало прилив раздражения у таких же юных ловеласов.
Натура его охарактеризовалась одним словом – широкая. Некоторым из нас, в том числе и ему, отпущено видеть мир в ярких, беспрестанно меняющихся тонах. Что Герой и делал, переживая все, стараясь помочь всем, думая обо всем в целом, иногда забывая о самых непростительных частностях.
В общении, Герой быстро выходил из себя, но не успевал проявить нетерпимости, т.к. тут же забывал про обиды, увлеченный новыми поворотами, несущейся прямо вперед судьбы.
Только несколько дней назад что-то разом перечеркнуло весь мир. Какая-то пара слов, сделала его абсурдным до неузнаваемости. Ни за что не поверить в собственное сумасшествие. Но ведь Федор же был!? С его размашистым шагом носками ботинок наружу, с его извечной неустроенностью и причудами наискосок.
Дан помнил друга, будто само свое детство, игры во дворе, первые находки и потери. Он даже не знал, когда они встретились в первый раз. Федор был как данность, как нечто, чего уже никогда не выбросить из жизни. Но теперь, был ли он вообще? Зябко, внутри незнакомая, колющая в дых пустота.
День исчезновения друга, отложился в памяти до мельчайших подробностей. Дан хотел ехать тренироваться на скалы, но зачем-то раздумал и провалялся с детективом в руках с утра и до самого обеда. Наконец солнце заглянуло и в западную спальню. Тогда стало жарко по-настоящему. Лето было в разгаре, прохлада оставалась только высоко в горах. А в городе плавился асфальт, и духота после двух часов дня невыносимая.
В голову пришла спасительная идея съездить на Аэропортовское озеро, побултыхаться в воде и посмотреть на местных дам в купальниках. А для столь интимного мероприятия, доподлинно годилась компания Федора. Не сновать же среди них одному!? Наскоро поев, Дан вывалился из квартиры и запер входную дверь на два оборота.
Ему показалось, что в подъезде излишне сумрачно. Будто весь испепеляющий свет южного дня почему-то не мог преодолеть узкие окна. Оплетенные кожистыми каналами стволов и листвой дикого винограда, бойницы в мир были практически непрозрачны. Мытые неведомой уборщицей, бетонные ступени отдавали сыростью и чистотой.
Еще – необычная прохлада, которая заставила тело покрыться тысячами пупырышков. И полная тишина. Ни хлопанья дверей, ни музыки, ни единого возгласа не доносилось извне.
Уже тогда появилось неудобное чувство зыбкости, нереальности происходящего. Казалось, что в этом мире чего-то не достает, чего-то не хватает. Но Дан отмахнулся от неудобоваримого ощущения, как от назойливой, глупой мухи.
Перед тем, как позвонить в дверной звонок, он почему-то думал, что у Федора никого нет. Но открыла тетя Лида.
– Федор дома? – спросил Дан.
– Какой Федор?!
Ее глаза неожиданно стали влажными, а губы скривила нелепая, тревожная улыбка. Казалось, еще секунда, и она расплачется. А потом, Тетя Лида сказала, что Федора нет и никогда не было. И что она не слышала более дурацкой шутки. Не слышала… Но Дан настаивал, вначале виновато улыбаясь столь нелепому розыгрышу, затем начисто стерев уверенность с лица.
Что-то сломалось в привычно отлаженном механизме окружающего мира. Избегающие прямого взгляда родные и близкие. Я не сумасшедший, просто не могу доказать обратного? Мир, рассыпающийся на части, исчезающий по кусочкам. Вечно занятые делом и собственным сарказмом люди в белых халатах.
Удивительно, как быстро меняется отношение других. Мать, тщательно скрывающая слезы. Не на шутку озабоченный, разом постаревший отец. Вся эта канитель с проверкой в психоневрологическом диспансере. В конце концов ему пришлось отступить, замолчать. Попытаться согласиться с тем, что твердили родные и доктора.
Ладно еще другие, но ведь нужно доказать самому себе. Если бы не короткая встреча с Очкариком, не его слабые намеки – полные кранты. Но Очкарик, конечно же, знал о Федоре, только сам трус и мямля. Господи, закончилось бы это скорее. Хорошо, что эта бодяга до тренера не дошла.
И не радовали некоторые покупки, сделанные на деньги Спорткомитета и спонсоров с ткацкой фабрики. И надвигающийся расчет в заводской бухгалтерии за три месяца лета, с сохранением среднего заработка не грел душу. И беззаботность будущего бесплатного похода на озеро-курорт Иссык-Куль с девчонками и мальчишками младшаками. (Вот где теплая компания переростков любителей.) И фотография на первой полосе в республиканской газете, где улыбка начиналась от правого уха и кончалась левым, увы, не радовала.
Ему посоветовали тихо, почти шепотом. В тот самый момент, когда, брызгая слюной, Дан пытался доказать несуществующее. И он сник, наверное впервые, ощутив непробиваемую стену чужого непонимания.
Есть что-то, чего надо бы забыть. Даже если вся твоя петушиная натура настаивает на обратном. Да вот забывать друга и больно, и невозможно. Разве можно забыть частицу себя? Случается, но очень редко, вернее не так сразу.
Тем временем стемнело. Вспыхнуло вечернее освещение, разом отгородив звездное небо от земли. Погруженный в нелегкие думы, Дан шагал через маленький сквер, что по улице Виноградова. Тощее в дневном свете лесонасаждение, в сумраке ночи казалось неразгаданным лабиринтом из росчерков света, тени и ухоженной зелени.
Теплый ветер нежно шевелил листву на деревьях и кустах. Вот же странность, ни одного прохожего! Никого, только нудное шарканье собственных ботинок. Повороты, тонкий веер тропиночных пересечений. Одинокие пустые скамейки, под обнаженными стволами электрических фонарей.
Невозможно. Все так же, как и в то самое, гадкое утро. Никого, он не видел ни единой души до самого исчезновения Федора. Расширенное пространство, в котором не от чего оттолкнуться, не в чем увериться. Сыплющийся с прикосновением карточный домик. Как странно меняется мир в отсутствие других людей. В пустыне может произойти что угодно. И это «что угодно» абсолютно невозможно доказать!
В то памятное утро, даже бабуля не выходила из своей комнаты. И сейчас зябко внутри, предчувствие охватило сердце, и не повернуть голову влево. Убыстрить шаг, втянуть голову в плечи и проскочить мимо, если еще можно. Но нет, Дан уже видел. Ларька не было.
Еще с утра, он стоял в этом самом месте. Красная стрелка весов на белом циферблате буднично отмеривала сладкую жизнь мальчишкам и девчонкам. А теперь ларек мороженного пропал, пропал бесследно. Никаких тумб основания, даже урны с пустыми скомканными обвертками. Он изъят из реальности чьей-то недоброй рукой полностью и бесповоротно. Точно также как и друг Федор, абсолютно бесследно, без всякого намека на прошлое, мирное существование. Кому это нужно?! В чем цель этой гадкой круговерти?! Если кого спросить, наверняка скажет, что не имелось того ларька от самого его рождения… Неужели это возможно?!
И не было толстой бабы Hюры в белом накрахмаленном колпаке, и не было воскресной очереди. Не было вкуса пломбира, до сих пор вызывающего слюну. Ничего не было. Нет мороженного.
И вдруг Дан понял самое главное. Когда-нибудь, еще не сейчас, но когда-нибудь, не станет его самого. А скамейки, все также будут стоять под фонарями в немыслимой пустоте. И листва будет шуметь волнами непознанного моря с неизведанными течениями и тайнами, голосами и вздохами.
Но не будет в мире самого главного. В нем не найдется места для него, для его детства, для любви. И все покроется тьмой и бездушием. А чьи-то, абсолютно чужие руки заполнят жуткие дыры нечеловеческим действом.
***********************************************************************
Тоном пастельным вычерчу лето
Мягким и светлым за горизонт
Будто в нем детство спрятано где-то
Доброй загадкой, быстрым штрихом
С робкой надеждой, с первым отчаяньем
С вихрем желаний, до самых небес
С только моею дорогою дальней
Пыльной дорогой, за поле чудес.
Раковина появляется на сцене
Ранним, свежим утром …надцатого числа, не помню какого года, я вышел из двери распахнутой в лето. День обещал стать знойным. Хорошо было бы смотаться на парковые пруды и прохладится во взбаламученных водах. А еще хочу пару эскимо на палочке, чтобы обязательно в шоколадной оболочке.
Солнечные лучи у самой земли перемежались зеленью. Составляющие ее листочки заигрывали с небесным теплом и что-то ласково шептали на неизвестном мне наречии.
Асфальт у входа в слегка потрепанные двери подъезда дышал прохладой от вечерней поливки. Я вспомнил, как вчера, уже в темноте, хорошо подвыпившие мужики поливали не только растения, но и друг друга, повизгивая радостными, нецензурными междометиями.
Начинающийся день сиял чистотой, как новый лист писчей бумаги. Мне предстояло всего на несколько километров поистоптать дышащие хлябью башмаки. Конечно можно отправиться в кино или прогуляться к однокашникам в парк, попытать разнообразных ощущений, в местах гражданского отдыха.
Я поковырял носком утоптанную земельку около нашей беседки, но решение главного вопроса не обозначалось. Потом задрал голову вверх и посмотрел на покинутые мной окна. Они утопали в солнце. Духота в темном зале? Сделав окончательный выбор, я устремился в парк КИОИГ (культуры И отдыха имени Горького).
Место нашего обычного сборища – скамейка в тени тополиной листвы, подле памятника Чапаю, с распростертой в революционную даль рукой, оказалась занятой. На ней сидел немолодой и как-то не по-нашему разодетый товарищ.
Видно в ожидании чуда, гражданин елозил задом и нервно покачивал наложенной на ногу ногой в востроносых, до блеска начищенных полуботинках. Он курил терпкие сигареты, опять же импортного производства так смачно, что захотелось и мне.
Я постоял перед ним для создания вида нерешительности, затем как бы набравшись наглости, подошел вплотную и сказал:
– Дядь, дай закурить, а то уши в пельмень опухли, и слюна через губы перехватывает, а?
Товарищ вздрогнул, надолго уставился на меня немигающе круглыми, белесыми глазами, но все-таки выдавил из себя:
– А вот курить не нужно с первого класса и бычки по улицам собирать. Тогда и уши в вареники не превратятся.
Теперь я испуганно вытаращил глаза и кое-как смог ответить на нахрап столь неожиданный:
– Да я вообще, вчера курить начал. Меня от запаха табака тошнит. Как ты сам можешь вдыхать вредоносную гадость. – И что на меня нашло?!
– Ну и брешешь родeмый, как ты курить начал, я хорошо помню. 20 сентября 19.. года вместе с Колобком, вы насобирали долбанов на остановке двадцать девятого и засмолили их в канализационной шахте, напротив дома номер 32.
Тут уж я в штаны чуть не навалил и сразу же перестал понимать, что такое вокруг меня происходит.
– Товарищ! – заорал я благим, но приличным матом, – мы ларьки с арбузами, как есть не брали. Это Куба с компанией кавуны выкатил. А мы и взяли то, что по кусочку на рыло. Да я в тот вечер, всю дорогу просидел дома.
– А в парке Панфилова, год назад, ты тоже носа не показывал!? Небось, еще до сих пор эклерами отрыгается.
Тут я сдрейфил окончательно и даже поднял руки вверх, как в кино про бандитов. Дело в том, что дело было на самом деле. Год назад, наш дворовый придурак Мартышка втянул меня в пренеприятную историю с полнейшим криминалом.
Обнаружив отсутствие решетки в вентиляционном отверстии цеха кулинарных изделий от ресторана "Достык", что рядом с танцплощадкой, он вовлек нас на путь крупного хулиганства.
Когда мы попали вовнутрь и увидели гору аппетитных, кулинарно упомянутых изделий, то остановить нас стало просто невозможно. Взыграло постоянное недопотребление сладкого в обыденной семейной жизни.
И самое обидное в том, что съели мы сравнительно не много. Вот я, например, после трех эклеров, газировки, пары кексов, батончиков в шоколаде, только икал надсадно и боялся, что обратно не вылезу.
Но потом же, как нам упомнить, кто первый принялся кидаться пельменями и остатками дважды недобро упомянутых кулинарных изделий? А ведь получился такой разгром, какие наносил противнику, исключительно нежно любимый Чапай, т.е. полнейший. Мы неделю потом на улицу с опаской появлялись. Просыпались и вздрагивали от каждого стука, в каждую дверь. А он знает! Нет, теперь мне каюк. Что мне за сей криминал отвалится?
– Что сдрейфил, в штаны наложил трубач сопливый, – гнул прежнюю линию гражданин начальник. – Небось в колонию-то, не хочется?
– Дяденько, вы меня тюрьму содить будете? – сдавлено проблеял я.
– Нет пацан, повезло тебе. Есть для тебя настоящее дело.
И тут то понял я окончательно, что будут сейчас вербовать в заправдишные шпионы. Я набрал полные легкие для храбрости и выдохнул:
– Товарищ, вы только скажите. Вы наш советский?
Он хитро прищурился и ответил, слегка скривив тонкие губы под заграничными усами:
– Наш, точно наш, и задание у меня особое.
Я опустил руки по швам, козырнул и по военному четко доложил об ожидании дальнейших указаний.
Майор
Майор Пенкин был немного суетливым, и ужасно натренированным человеком. Но качества сии оказались далеко не самыми главными в его стремительной уголовно – розыскной карьере. Дело в том, что Коля Пенкин уродился еще и оперативным уполномоченным с западным, забугровым наименованием – экстрасенсом, причем экстракласса.
Конечно в милиции, таких вот странных явлений, по идее существовать не должно, но тонкость в том, что существовало. Наверное кому-то сверху, нетрадиционного блюда очень хотелось. Ведь нужно же кому-то, кое-где, у нас порой, разварить круто заваренную кашу. Вот и находился мужик при месте, еще как находился.
Первый раз Пенкин почувствовал себя сыщиком экстракласса, в прошлом году, во время знаменитого криминала "о динарах с дырками дубль-2".
Положение тогда сложилось, ой не шуточное. Многие великие боссы уже задумчиво чесали потные лысины, предугадывая скорое расставание с родными креслами. А они (и кресла, и непосредственно сидячая начальственность) давно стали не только местом работы, но и единственно возможной средой обитания.
Речь о том, что именно в те дни, именно в нашем городе, чуть не у самого верхнего командира, таинственно, в одночасье исчезла коллекция золотых монет с дырками.
