скачать книгу бесплатно
Немец пошевелил ключом, и когда замок поддался, пригласил меня войти первым…
Глава 5
Я поднял глаза – фруктовые поленья прогорели, угли ярко пульсировали тёмно-красными огоньками, но так почему-то не хотелось вставать, нанизывать шашлык и жарить… Не скажу, чтобы меня сильно захватила история, но всё же было в записках нечто особенное.
Тем не менее я поднялся и занялся шашлыком. Пока жарил, переворачивая шампуры с ароматными, шипящими кусочками, думал… о дяде Гене и себе. Мне казалось очевидным, что рассказчик и странноватый немец непременно подружатся на следующих страницах, иначе не описывал бы он в таких красках эту встречу. И снова между мной и Николаем Звягинцевым, истинным хозяином этой дачи, оставившим внуку воспоминания, пробежала искра. Так получилось, что и я сблизился с человеком намного старше меня, нашёл общий язык, причём получилось это тоже словно само собой, нечаянно.
Я оставил мангал – жар слегка ослабел, и можно было переворачивать реже. Отошёл чуть от домика, в темноту, и зашагал по тропинке к шелестящей прибрежной осоке. Подумалось – ведь мы живём в прекрасном месте! Моя дача – у воды. Недавно читал в интернете, что наше «воронежское море» уникальное, что в мире вообще нет второго такого большого водохранилища, полностью находящегося в черте города. Вдохнул влажный воздух… Эх, морюшко. Сколько о тебе сказано плохого – что по составу твоей воды можно изучать таблицу Менделеева, что грязное ты, вонючее. Будто само себя сделало таким, без людского участия. А ведь пора бы остановится, задуматься, и богатым мира сего совместно с властью выделить средства на очищение, а не конференции проводить бесконечные по теме спасения Воронежского водохранилища, о которых мне приходится писать…
Я спустился к мостику и стоял, положив руки в карманы. Далёкий левый берег горел множеством окон. Подуло ночной прохладой, и стало как-то особенно легко, чисто, хорошо на душе. Вновь пришла мысль, что я провожу первую ночь на своей даче, и так получилось, что она складывается незабываемо! Я опять вспомнил дядю Гену, вечера в беседке, и даже с некоторой ревностью обернулся в её сторону – до неё отсюда было рукой подать… Пойти, что ли, посидеть там?
Но запах подгоравшего мяса заставил меня вернуться к себе. Здорово, – к себе! Каждый раз, возвращаясь к этой собственнической мысли, я только радовался. Никакая власть не победит в нас, простых людях, это счастье: ощущать личное пространство, пусть даже это избушка пять на пять метров.
Перед домом кто-то сидел на корточках, переворачивая мясо. Мангал дымил, так что, подойдя совсем близко, я не смог рассмотреть лица.
– Ты что ж гуляешь, когда у тебя тут пожарище? – сказал незваный гость. Это был человек лет пятидесяти, в очках.
– Здравствуйте, я ваш новый сосед, – сказал я. – Только сегодня вот дачу купил.
– Да знаем, – сказал он, и я удивился. Ни внук Звягинцева Михаил, человек довольно молчаливый, ни я ни с кем не обсуждали покупку, но, видимо, в каждом домике уже в курсе, что здесь новый хозяин. Мне вспомнилась коммуналка, о которой читал только что, и понял, что со временем меняется немногое.
Не разговаривая, мы дожарили мясо, сняли его с шампуров, и я быстро сбегал в домик, нашёл ещё одну кружку, разлил остатки вина из пакета, не спрашивая, будет ли мой гость. Он не отказался.
– Ну, за знакомство, шашлычник! – сказал он, выпив немного и закусив обугленным кусочком.
– Спасибо, что помогли!
– Давай на ты, мы же дачники, – сказал он, немного развалившись на стуле, в котором недавно сидел я. Нечистыми после шашлыка руками он взял тетрадь и стал её небрежно перелистывать. Мне было неудобно его одёрнуть. Я спросил:
– А вы знали Николая Звягинцева?
– Дядю Колю что ли?
Я помедлил, глядя с облегчением, как собеседник оставил тетрадь в покое, вернув на лавочку рядом с торшером.
– Дядя Коля был очень хороший человек, – произнёс сосед после долгой паузы. – Стоп, а когда он умер? – он посмотрел на меня так, будто я должен знать. – Я его видел в последний раз… Да, наверное… Хотя, какая разница. Хороший был дядька, рыбак, всегда и радостный такой, и немного грустный… Выпить у него всегда было, хотя он чаще угощал, а сам не пил. На баяне здорово умел играть, помню вечер…
Он замолчал, думая о чём-то, а потом вдруг поднялся с кресла.
– Рад, что ты дачу купил, хороший, видно, парень! – он протянул мне руку и потеребил, уходя. – А за огнём следи – это тебе не шутка! Чуть что, все загоримся, тут тебе не того! Раз затеялся жарить, да ещё мангал поставил у крыльца – изволь следить, а не по надобности бегать!
Я проводил его взглядом, улыбаясь. Сходив к колонке, набрал в пустой пакет от вина воды и залил огонь. Посидев и пожевав ещё шашлык, подумал – то ли пойти спать, то ли ещё почитать немного… Впрочем, лучшее решение – хороший чай и чтение. Быстро нагрев электрочайник, я заварил пакетик и, прихлёбывая, вернулся к тетради.
Глава 6
Карл Леонович жил в тёмной каморке, и на фоне заката в единственном узком окне кружились пылинки. Оглядевшись в этом маленьком пространстве, я подумал – куда бы положить книги? Опустил ношу на пол рядом со стоящим на кирпичах матрацем. Высвободив пальцы от бечёвки, почувствовал облегчение, поднёс раскрасневшуюся ладонь к губам. Карл Леонович смутился:
– Простите, что заставил вас так потрудиться. Я не знаю, как и отблагодарить. Могу ли угостить чаем?
– Нет, я пойду, – ответил я, но Карл Леонович остановил меня.
– Ни в коем случае! Поверьте, я угощу вас, Коленька, особенным чаем, – в его глазах я прочёл искреннюю просьбу остаться. – Побыв немного ещё и составив мне компанию, вы доставите истинное удовольствие! Я мигом сбегаю к Наденьке! – и, не выслушав мой повторный отказ, он закрыл дверь.
Я сел на низкий табурет, положив на колени журналы «Наши достижения». Только теперь глаза привыкли к полумраку, и я увидел, что вся комната завалена книгами и папками, а в углу стоит громоздкая подзорная труба.
Кто же этот странный человек?
Мне подумалось, что каждый из потёртых томов хранит древние, утерянные миром знания, и Карл Леонович – последний на земле алхимик. Он собирает их в своей тайной лаборатории и по крупицам сшивает лоскуты прошлого, чтобы однажды пролить свет, выдать из этой душной кельи великую истину. И, как потом выяснилось, я был прав – пожилой немец действительно заглядывал из этого чулана в неведомые дали.
Старик вернулся довольно быстро. Из носика алюминиевого чайника шёл пар, и комнату наполнил приторно-сладкий аптечный запах.
– Я очень люблю заваривать ягодки калины, – говорил он, разливая по железным кружкам. – Удивительное растение. Вы слышали про Калинов мост?
– Это сказка, в смысле?
– Да. Я давно открыл для себя удивительный, глубокий мир русских песен, сказок и понял, что славянские народы ещё в древности владели знаниями многих тайн космоса и мироустройства. Калина – от слова раскалить, я понял так, что мост в том предании был горящим, и ягоды калины по осени горят в лесу, как последний предзимний закат…
Я не очень понял, зачем это было сказано, но слова мне запомнились. Наступила пауза, и я взял кружку, поднёс к губам, но тут же обжёгся и поставил обратно. Я никогда раньше не пользовался железной посудой. Заметив моё замешательство, немец улыбнулся:
– А это просто физика, мальчик мой, замечательная наука! Металл ведь отлично передаёт жар этого напитка! Я люблю пить из таких кружек, чтобы обжигаться калиновым огнём!
Любой другой на моём месте мог бы подумать, что старик не в себе. Но я понимал, что его надо научиться понимать:
– Вы учёный? – спросил я, глядя на старую подзорную трубу.
– Не знаю, как лучше ответить, Коленька, – он помолчал. – Учёные бывают разные, некоторые люди, относящиеся к ним, вызывают у меня восторг и желание прислушаться к их мыслям, но немало и тех, кто имеет высокие степени и награды, при этом суждения их лженаучны и вредны.
– Так значит, вы просто так читаете, занимаетесь, интересуетесь? Из любопытства? – спросил я и подумал, что задаю много вопросов, словно и вечером остаюсь корреспондентом на работе. Видимо, это уже вошло в привычку.
– Нет, не только, я ещё и пишу сам. И довольно много пишу.
Я ждал продолжения мысли, но Карл Леонович спросил:
– А вы любите науки, Коленька?
– Честно сказать, в школе легко давались литература, история, языки. А вот когда изучали науки точные и естественные, меня они как-то не интересовали вовсе, – старик располагал к простому и откровенному разговору. – Скажем так, яблоко упало на голову Ньютону, знаете?
Он тихо засмеялся.
– Так вот, на уроке все обсуждали, какой закон он открыл, а я, услышав эту историю, задумался больше, а съел ли он яблоко потом, или нет?
Карл Леонович сказал:
– У вас особый склад ума, это сразу видно. А познание точных и естественных наук зависит от того, кто и как учит. Нет человека, который не смог бы постичь их, был бы талантливый педагог.
Он пил розоватый чай, морщась от удовольствия и прихлёбывая:
– Да, я собираю познания, и у меня много книг. Но они нужны мне не сами по себе, а только для того, чтобы получить дополнительные знания, факты для моей теории космогенеза.
– Простите, не понял…
– Развития космоса, планетообразования. Я работаю точно по такому же принципу, как, скажем, многие писатели. Когда они пишут исторический роман, то читают не всё подряд, а отбирают именно те крупицы, которые нужны им для конкретного сюжета.
– Ну, у вас здесь собраны не крупицы, а целая библиотека, которой позавидовал бы мой отец!
– Бросьте, что стоят все эти знания, и даже то, что пытаюсь понять я, по сравнению с законами космоса! – он привстал. – Если хотите, я расскажу вам.
Я кивнул и приготовился к долгому и малоинтересному рассказу, в котором я, скорее всего, не пойму и слова.
– Так вот, Коленька, – он достал из-под матраца несколько увесистых папок. – Это мои главные труды.
Названия были выведены аккуратными буквами. Причем как на русском, так и на немецком языках. Первая папка была тоньше других: «Теория атома».
– Я создал модель атома, отличную от предложенной Нильсом Бором, – пояснил он. – В его модели много недостатков: она не объясняет интенсивность спектральных линий, справедлива только для водородоподобных атомов и не работает для атомов, следующих за ним в таблице Менделеева. Моя же теория основана на более общих и непротиворечивых исходных положениях.
Я пролистнул жёлтые листы, однако содержание не захватило меня, а больше поразила аккуратность почерка, длинные вереницы формул, рисунков и пояснений к ним. Также стало ясно, что работа выполнена на двух языках. Ни единой помарки, исправления, ни одной косой линии в чертежах – вот она, немецкая аккуратность.
Вторая папка называлась: «Новая космогоническая теория». Карл Леонович, понимая моё замешательство, сказал:
– Вы, Коленька, наверное, думаете, что мои измышления сложны для понимания, но я смогу объяснить главную идею, как говорится, на пальцах. Вот смотрите, – он отодвинул чашки, достал лист бумаги, нашёл огрызок карандаша, и стал рисовать Солнечную систему. Но спросил неожиданно:
– Вы упомянули отца. Значит, у вас есть родители?
– Конечно, отец и мать.
– Замечательно! Просто замечательно! И во всем мире так – у любого материального тела также есть родители! У молекулы, амёбы, червячка, птицы и зверя есть нечто, что их порождает. И даже у камня есть скала-прародитель, от которой он когда-то откололся для долгой самостоятельной жизни. И скала возникла не сразу. И планеты, в том числе и наша замечательная матушка Земля, тоже когда-то появились на свет. Конечно, Земля сначала была не такой зелёной и цветущей, но ведь и ребёнок выходит из чрева матери кровавым и мокрым, и только спустя время у него отрастают волосы, появляются зубы, он начинает развиваться.
– Так кто же – родитель планеты? – спросил я.
– Вот! Умница! Это и есть вопрос всех вопросов для нас, её жителей! – мой собеседник волновался, и я понимал, что он говорил на самую важную для него тему. Даже бакенбарды нервно дрожали, когда он шевелил губами. – Но начну с другого, чтобы вы поняли суть! Основа мироздания – непрерывность движения, изменчивость, взаимосвязь внешних и внутренних процессов, цикличность, чередование спокойного периода и резких перемен, взрывов, после которых происходит переход в новое качество. Иными словами, в космосе нет пределов, нет пауз, нет смерти и нет одиночества! Я провёл много-много ночей, раздумывая над этим, и однажды, в полной тишине, мне стало совершенно ясно – планеты рождаются звёздами! Да, да! Появление планет находится в связи с циклическим характером ядерного синтеза в недрах звёзд, они формируются в недрах так же, как дети в лоне матери, и затем отторгаются! Каждая планета уходит на свою орбиту, но не отрывается от матери, а зависима от неё, питается её солнечным молоком!
– Не пойму, как же всё-таки происходят эти… роды? – удивился я.
– Эти роды – энергетическая перестройка звезды, и сам процесс, безусловно, связан с выбросом большого количества энергии. Речь идёт о накоплении энергии и мощном взрыве! Ещё Декарт говорил, что природа тел космоса гораздо легче познаётся, когда мы видим постоянное развитие, чем когда рассматриваем их, как нечто вполне образовавшееся. Но вы знаете, до сих пор! – он поднял палец, пробежался глазами по завалам книг, – до сих пор ни в одной гипотезе процесс формирования Солнечной системы не взят в развитии от атома до возникновения планет! Вот смотрите!
Он подошёл к окошку и открыл его. В комнате посвежело, и мне стало легче: казалось, что Карл Леонович до предела накалил воздух, наполнил комнату такой энергией, будто бы здесь взорвалась и обожгла все углы роженица-звезда:
– Весна – она ли не воспета в стихах, не её ли мы хотим сделать вечной? – говорил старик. – Все народы, все эпохи поют о весне! А почему? Да потому что она – символ жизни, её пробуждения, рождения всего! Казалось бы, холодная, укрытая снегами почва – мертва и некрасива, но придёт срок, и она освободится от оков, и мы поймём, какая сила в ней скрыта! Пробьются первые травинки, набухнут почки, а затем весь мир наполнится запахами, движением! И всё вокруг поёт: слава жизни! Так вот!
Он склонился надо мной:
– Так вот, Коленька. И на Солнце бывает Весна! – он помолчал. – Да, Весна!
Мы помолчали.
– На Солнце время Весны становится главной эпохой, и длится не три месяца, как принято мерить в наших земных широтах, а миллионы лет! Женщина вынашивает ребенка девять месяцев, самка слона – два года, а Солнце – громадное время! С приходом галактической весны в каждой звезде просыпается Великая Мать, и постепенно она вынашивает малышей, отдаёт всю себя им… И потом, я уже сказал, до самых последних дней она заботится о них, живёт только ими и ради них, отдавая всё своё тепло. И Солнце понимает, что если оно умрёт – не станет и её детей.
– Вряд ли ваши взгляды признают научными, ведь ни один учёный не согласится с тем, что у Солнца есть… некая осознанность действий. Если я правильно понял, то Солнце – живое существо?
– Нет, звезда не выступает живым существом в привычном понимании, она не похожа на людей, ведь мы отождествляем жизнь лишь с биомассой Земли. Слово «космос» – не пустой звук, я нашёл, что в одном из вариантов перевода с греческого оно означает «порядок». Мироздание устроено сверхлогично – я имею ввиду, выше логики человеческой. В силу физической ограниченности у нас мало ресурсов, чтобы осознать до конца организованность этой структуры. Я и сам ухватил травинку с огромного поля познания космоса, осознав, что роды у живых существ и роды звезды по своей сути идентичны, что космос так же цикличен, как, например, наши времена года. Но мои познания – это прозрение кузнечика, который сумел запрыгнуть на ветку и увидеть чуть дальше своих собратьев. Но не это главное, совсем не это!
Я не смел даже дышать – так был взволнован мой собеседник:
– Нет смерти! Сверхлогика космоса доказывает это. Ничто не рождается из пустоты, и значит, ничто в неё никогда не уходит. Опять же возьмём пример со скалой, от которой откололся камень. Он – уже не часть чего-то большого, только кусочек, но по своей структуре совершенно похожий на мать. Но у него новое качество! Древний человек поднимает этот камень и с его помощью убивает мамонта! Разве он мог бы убить зверя с помощью скалы? Нет, хотя опять повторю, что по строению скала и камень суть одно. Дерево сгорает, превращаясь в пепел, но оно обжигает горшок, придавая ему новые качества, и само становится частью этого сосуда. Всё в мире перетекает, и ничто не теряется. Да, это не моё открытие, скорее всего. Но важно другое!
В комнате повисла пауза.
– Я прочёл много-много научных трудов. Но ни один из них не смог опровергнуть бытие Бога.
Я съёжился и вдруг понял, почему Карлу Леоновичу был неприятен мой рассказ про комсомольскую «Красную пасху».
– Не существует никакой пустоты, этот термин придумал человек по причине своей понятийной беспомощности и узости. Ему нужно было дать название тому, что он не понимает, он испугался неизведанного, – продолжал старик. – Каждое движение в мире подчинено закону. Этот закон и есть Бог. Недаром в церкви столетия изучали «Закон Божий», а в Библии написано: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было – Бог!» В основе мира лежат правила, которые им управляют.
– Вы знаете, но с такой теорией у вас мало шансов получить сочувствие у советских людей!
– Я не ищу сочувствия. Я ищу истину.
– Спасибо вам! – сказал я.
– За что?
– Вы открылись мне, малознакомому человеку. Потому что, видимо, поверили мне. Хотя делать этого и не стоило. Я же комсомолец.
Он не ответил. Я добавил:
– Но, Карл Леонович, ваше доверие стоит очень дорого! Что-то я понял, что-то нет из вашей теории, но судя по записям, формулам, таблицам, вы ведь не только мечтатель, но и учёный.
– Все мои записи основаны на научных знаниях, и они доказывают бытие Бога и торжество жизни, – ответил он.
Я подошёл, чтобы пожать руку, и только встав лицом к лицу, я заметил, как в полумраке блеснули слёзы на его щеках. Не знаю, почему я так поступил, но в тот же миг обнял Карла Леоновича, такого незнакомого, но уже дорогого мне человека, и он похлопал меня по плечу.
– На самом деле я ничего не могу, совсем ничего, живу, будто и правда выброшен в космос, – он помолчал. – Большинство книг, собранных здесь – самая настоящая макулатура. Целыми днями я охочусь за знаниями, но чаще мне попадается ерунда, разная идеологическая, – он запнулся, чтобы не сказать лишнего. – Идеологическая литература попадается, в общем. А мне нужны знания, чтобы вести математические, астрономические расчёты, которые могли бы подтвердить мою теорию взаимосвязи атома и планетообразования. И я очень хочу знать, чего достигли учёные там.
– Где… там? – удивился я.
– Там, на дальней планете, в другой жизни.
– Не понял?
– В капстранах, Коленька.
Я поёжился и стал прощаться. Уходя, сказал Карлу Леоновичу, что буду навещать его, и, наверное, лучше было бы, если эти слова стали формальностью и я больше никогда не входил в эту каморку.
В тот вечер я пришёл домой поздно. Мать удивилась, пыталась поговорить со мной. Она, наверное, решила, что у меня появилась, наконец-то, подруга. Но я её разочаровал, сказав правду.
– Молодец, что помог пожилому человеку, – ответила она. – Только в другой раз предупреждай меня, когда решишь где-либо засидеться так долго. Я же волновалась!
И, когда она ушла, я вспомнил, что библиотечные журналы остались там, у Карла Леоновича. Так что следующим вечером я не просто вышел покурить, а шёл и дымил прямо по курсу на дом по улице Чернышевского. Его жильцы поначалу удивлялись мне, бросали фразы и скабрезные шутки, но потом привыкли и я стал частью этого балагана. Удивительно, но я, юнец, крепко сдружился с человеком, который был намного старше меня! В то время я даже перестал читать, хотя раньше находил в этом главную отраду – мне стали не нужны книги, потому что каждый вечер пожилой немец рассказывал мне много нового. Часто он слушал меня, про работу, комсомол, повторяя:
