banner banner banner
Вестовые Хаоса: Игра герцога
Вестовые Хаоса: Игра герцога
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Вестовые Хаоса: Игра герцога

скачать книгу бесплатно


«Совсем без костей, во рту прямо тает! И дорогая, наверное», – подумал Пётр. Он привык к простой речной рыбе, в которой костей столько, что облеваться можно.

– Видите ли, в чём дело, – произнёс странный человек и изящно поставил на стол выпитую рюмку, и зелёный камень блеснул на тонком пальце. – Я ведь тоже сразу понял, как и этот дерзкий мужчина, как только вы вошли, что никакой вы не извозчик. Не ваше это занятие. Не по вам, и не по вашему славному коню, – он аккуратно вытер рот и руки салфеткой.

«Непонятный, заковыристый какой-то… и откуда он знает про коня, вроде бы сверху, говорит, стоял, не выходил… Да кто это вообще такой?» – подумал Пётр, и помрачнел.

– Вот того ловкого гарсончика, выхолощенного молодчика, с которым вы изволили мило побеседовать, я бы к хорошему делу и на версту не подпустил. Я не этот, как он назвал… Еремей Силуанович. Мне такие «лихачи» крайне несимпатичны. Я бы даже сказал, отвратительный наглец. Ещё ведь и Ваньком назвал. Мерзко звучит, верно? И мне было бы обидно. Не про вас, не про вас сии слова… А вот вам, милый сударь, мне бы хотелось предложить службу, притом постоянную.

У Петра глаза округлились и забегали. Совсем растерялся:

– Я вообще-то из крестьян, это… из Серебряных Ключей, то есть, другим делом занимаюсь. Извоз – вынужденно, зимой только, и только от нужды…

– Я всё-всё понимаю, не извольте утруждаться излишними объяснениями. Но нанять на службу я хочу вас, Пётр, вместе с вашим бравым конём… на всю жизнь, можно сказать, навечно, – Пётр поперхнулся. – Не удивляйтесь только, да-да. И у вас будет время подумать, прежде чем мы подпишем с вами деловой договор.

– Деловой, что? Да и пишу-то, как курица…

– Неважно. А пока вот, примите задаток, – незнакомец щёлкнул пальцами, и, непонятно как появившись, кожаный мешочек отяжелил его ладонь. Внутри что-то хрустело, будто там скребся небольшой многолапый паук. Ослабив узелок, иностранец достал большую золотую монету, протянул Петру:

– Одна монета, но какая! Не жалкая медь, что дают за извоз. Да-да, это можно считать задатком, авансом, называйте, как душе вашей угодно. Это ни к чему не обязывает. Если откажетесь, решив, что не хотите поступать ко мне на службу, что же, никто вас за то не обвинит, не осудит. Что ж, не захотите трудится на дело добра, и ладно. Вернётесь, братец, к себе в свою тихую захолустную деревеньку, будете считать каждую соломинку в закромах и думать, хватит ли до выпаса… А если нет, – он подбросил в ладони кошель. – Мы подпишем контракт, и все эти деньги осчастливят вашу семью, Пётр. Ваши родные получат их буквально сразу же, я обещаю! И тут столько, что они ни в чём не будут нуждаться, ни супруга драгоценная ваша, ни дочери, ни их будущие дети, ни дети их детей… Они получат от меня это добро! Ведь творить добро – как раз то, для чего я и приехал сюда недавно… издалека.

«Откуда ему знать про дочерей? И моё имя, и вообще? Что-то совсем уж нечисто!» – но эта здравая мысль утонула в хмельном кружении. Голова почти ничего не соображала, лицо Петра раскраснелось. Но монету он всё же взял, попробовал на зуб.

– Чистейшее золото, мой дорогой, – сказал человек в иностранном костюме, и встал. – За такую монету можно сеном набить закрома всех окрестных селений. Но… вынужден вас покинуть. Если надумаете согласиться послужить мне и подписать контракт, приезжайте на своей замечательной расписной повозке и вороном коне ровно в полночь… через три дня.

– В полночь? Виданное ли дело?.. Какое же такое добро можно делать в тёмный час? И куда же мы двинемся? К тому же метели грядут, по всем приметам…

– Двинемся в путь дальний, – странный человек улыбнулся, вновь блеснули оранжевые ободки глаз. – Но в это я посвящу вас только после подписи нашего договора. Гвилум, – он громко щёлкнул пальцами, вновь блеснув большим зелёным камнем на перстне. – Дорогой Гвилум, прикажи мальчику-половому, чтобы взбил мне как следует постель. Мне пора прилечь – что-то я пока так быстро устаю…

Пётр ещё долго сидел и смотрел, как в безжизненном свете трактирных свечей поблёскивала на его ладони большая золотая монета…

Глава четвёртая

Господин в лисьей шапке

Следующим утром Пётр поехал в извоз больше из-за упрямства, хотя самому не очень-то и хотелось покидать натопленную избу и запрягать Уголька. Да и смысла не было: зачем собирать жалкие медяки, когда уже получен такой аванс в трактире? Но жена, как бывает, испортила настроение: упала в ноги, со слезами молила остаться дома. Слушать причитания, и тем более выполнять её слезливые просьбы было не в его правилах.

Да и не такого поведения он ждал от неё – ведь Пётр покрутил перед глазами Ульяны блестящей монетой, и сказал, что это только задаток перед большим делом. Таких денег, что ему предстоит заработать, в их краях никому из крестьян отроду видеть не приходилось! Но Ульяна не слушала его спокойных доводов, и ревела, причитая:

– Ой, нехорошо, Петрушенька, это дело кончится, ой нехорошо, чует моё сердце! Брось, оставь этот извоз Христа ради! И от этого предложения странного тоже откажись! Переживём, протянем как-нибудь, разве оно нам впервой? Будет зима – будет и лето, недаром говорят. Да и одного этого золотого нам хватит!

Старшая дочь крутилась радостная и веселилась, как собачонка, и всё спрашивала, как много нарядов можно купить на такой золотой? Пётр тешил старшую и говорил, что исполнит все её прихоти, лишь бы мать слушалась, да за сёстрами следила со строгостью.

Младшая же Есия его опечалила. Может быть, именно от её ясных бирюзовых глаз он и уехал в извоз, лишь бы только не видеть этого взгляда. Ни о чём она не просила, но смотрела с какой-то обречённой и нежной тоской. Она протянула руку, чтобы подержать монету, и отец с радостью дал. Но лишь девочка положила её в ладонь, как тут же вскрикнула, и золотой, поблёскивая и будто даже пульсируя, как уголёк, покатился по полу. Есия плакала:

– Что случилось, краса моя? – Пётр взял её за плечи, и вздрогнул от её неожиданных слов:

– Из печи огненной монета сия! Выплавили её на тех же кострах, где грешников на вечные муки подвешивают!

– Что ты такое говоришь, радость моя? А ну брось, глупости! Откуда такие разговоры пошли! – Пётр пытался утешить, но не получилось. Ульяна поддержала младшую, и выдержать бабский гомон он не смог.

Потому, насупившись, запряг утром Уголька, и уехал.

Он не поднимал бровей, хмурился, и потому даже не заметил, как доехал до перекрёстка. Конь проехал его мимолётом, и потому, когда Пётр огляделся, так и не понял – а была ли трактирная вывеска на старом здании? Вроде бы как и нет… Неужели ему вчерашнее только померещилось? Тогда откуда эта странная монета? Что за чертовщина кругом? Он хотел было уже развернуть коня, чтобы проверить – так есть ли треклятая вывеска, как впереди запестрела фигура. Снова какой-то нездешний, подумал Пётр, совсем уж в странном одеянии – похож на охотника времён царя гороха. Незнакомец помахал ему:

– Голубчик, милый, не торопись, мне тебя сами небеса послали! Слава Богу!

«Бога поминает, и то уж хорошо, – подумал Пётр. – А ну как я!»

И, подъехав к незнакомцу, он остановил лошадь, и трижды с молитвой перекрестился! Ничего не поменялось – незнакомец не исчез, не провалился под землю.

– Рад человеку богобоязненному, – ответил путник, улыбаясь. Пётр рассмотрел его ближе. Был путник молод, с рыжеватой бородой, в шубе и шапке с пушистым лисьим хвостом, который укрывал его шею, словно шарф. За плечами – длинный, украшенный узорами в виде танцующих зверей чехол. Должно быть, там хранилось изысканное зарубежной ручной работы ружьё, решил Пётр. Вновь в нём заиграло уважение в смеси с желанием угодить, поддакнуть. Наверняка незнакомец богат.

Но то, что тот сказал, шокировало Петра. Лицо крестьянина от услышанного стало белее снега:

– Голубчик, то, что я встретил тебя на пути, большая удача! Я с самого утра хочу поймать извозчика, а человек я приезжий, недавно только прибыл на станцию. И мне много где нужно побывать! Но ни одного, представляешь, ни одного извозчика с утра! Говорят, все напуганы! Будто бы, как мне рассказал один нищий, которому я подал, дикие звери задрали некого «лихача» Матвея. Прямо по дороге к городу! Будто бы ехал он, да так и запропал по пути. А нашли его: лучше и не видеть. А главное – не съеден! Растерзали беднягу, аж кожа сорвана. Да что это я, и тебя пугаю!.. Выручишь, братец, ой как надо! Я уж тебя отблагодарю, в обиде не останешься!

Пётр ничего не ответил. Он сидел, держась за вожжи, вспоминая вчерашний вечер, нагловатого «лихача», который угощал его и учил жизни. А ещё почему-то вспомнил, какими недобрыми глазами проводил его до двери трактирщик, похожий на чёрную птицу… Как тот что-то говорил про волков и советовать домой ехать. Как же это всё странно! Странно и нехорошо…

Человек в лисьей шапке не стал ждать приглашения, запрыгнул ловко в сани, поправил полы шубы, и, уложив на колени чехол, погладил с нежностью, будто кошку. Затем достал из-за пазухи кошелёк и протянул Петру монету:

– Честность – превыше всего. И это – пока задаток, – Алатырев повертел в руках серебряный рубль с профилем царя и датой выпуска: 1878 год. Новенькая совсем!

«Что ж это такое творится? – удивился он про себя. – И этот платит так, что я скоро сам барином заделаюсь!»

– Не удивляйся, мил человек! – сказал человек, располагаясь удобнее. – Говорю же: извозчиков нет, я рад, что чудом увидел тебя! И потому не поскуплюсь. А поедем мы, – он огляделся. – Ты ж местный, сударь? Так вези меня к старой шахте.

«Ничего себе!» – Пётр аж подпрыгнул.

В пяти верстах от города на слиянии реки с ручьём Гнилушка была старая запущенная шахта. Будто бы в том месте ещё в петровские времена пытались найти золото, да не докопались до него. Сколько раз пытались и потом, не раз, да всё тщетно. Этим местом никто давно не интересовался. И более всего потому, что ходила о нём дурная слава. Со всеми, кто заходил в полуразрушенные шахты, происходили несчастья. Потому особенно следили за детьми, чтобы и думать не смели убегать и играть там. Старики поговаривали, что на глубине шахты живёт её хранитель – огромный злой крот по имени Кродо. Хотя он и слеп, но, если попасться ему в лапы, или загрызёт, или утащит в своё подземное царство, заставив там вечно работать на него… Да и помимо нечистой силы, если даже она и была, опасность шахта представляла также и из-за возможного обрушения. А теперь этот странный богач вдруг задумал ехать прямо к этому гиблому месту!

Пётр тут же захотел вернуть серебряную монету:

– Уволь, барин, не поеду я туда!..

– Знаю-знаю, всё знаю, – он не принял, а сложил протянутые пальцы Петра в кулак. – Не надо мне рассказывать бабушкины сказки, я тоже, хотя и прибыл издалека, все их прекрасно знаю. Да тебе и не придётся меня сопровождать. Доедем до слияния рек, а там уж я, уверяю, сам пройдусь, один. К нему же прямая дорожка идёт, верно мне всё рассказали? – человек в лисьей шапке говорил размеренно, поглаживая бороду. – А затем вернусь, и мы поедем дальше. Только и всего. Впрочем, если боишься, я могу пойти и пешком, но у меня так мало времени. А деньги, наоборот, имеются, чтобы тебя благодарить.

Пётр снова вспомнил о дочерях и представил, как накупит им разного добра. Не знал, где и как ему разменять золотую монету, а вот с серебряной будет проще. К тому же – сам он к шахте не пойдёт.

Они поехали в объезд Лихоозёрска. Утро только начиналось, и Пётр подумал: всё же встретить такого путника – большая удача. Но заговорить с ним он не решался, да и человек в лисьей шапке надолго ушёл в свои думы. Но затем тот всё же произнёс:

– Ты, милый человек, должно быть, подумал обо мне, что я – ловчий. До ловства зверей охочий барин? Что ж, так и есть. Нужно мне выследить и кончить одного ярого зверя, для того и прибыл в эти глухие края. Моя чуйка охотничья подсказывает, что где-то тут он, гадина, упрятался. Затих покамест, но скоро проявится. А как проявится, так даже башни, что стоят на въезде в Лихоозёрск, и те взвоют!

– Про ведмедя какого говорите поди, барин? Так их теперь в наших местах и не сыскать. Не те времена пошли, вот раньше – да. Как чугунку эту стали строить – начала она шуметь паровозами, так тут не то что косолапого, так, зайчонку ещё поискать надобно. Забился зверь глубоко в чащу.

– Нет, мил человек, медведь мне совсем неинтересен.

Пётр слышал, что в далёких заморских странах, где лето круглый год и куда он мечтал когда-нибудь попасть, водятся разные чудные звери – мелкие и огромные, голые и лохматые, ушастые, с рогами и клыками. Да каких только нет! От одного вида их можно помереть. Неужели этот странный барчук в их места умудрился приехать искать таких чудо-зверей? Да ещё для этого к шахте ехать собрался? Кто знает, шахту православный люд за версту обходит, может быть, там что и развелось досель невиданное? Но расспрашивать более он не решился.

Чем ближе к месту, тем тяжелее становилось везти Угольку сани по непролазному снегу. Пётр уже несколько раз спрыгивал и помогал сам тянуть, барчук же, казалось, задремал. По правую сторону стоял высокий лес, и по приближению к нехорошему месту чаще встречались деревья сухие и даже гнутые до самой земли – будто бы кто-то огромный и сильный бродит тут ночами и забавляется так от скуки. И, на что ещё обратил внимание Алатырев, – ни звука в безветрии. Ни стука дятла, ни падения снега с ветвей, ни даже лёгкого древесного треска от мороза. Ничего: лес был молчалив и пустынен. Тишина эта холодила, вела к нехорошим мыслям. И только одна из них выглядела разумной: оставить тут барина, без слов развернуть сани и, не оглядываясь, ехать назад.

Наконец они спустились с небольшого взгорка. За ним сплошняком стоял лес, и только узкая тропинка вела между вековыми деревьями, которые напоминали злых молчаливых стражников.

– Вроде здесь, барин. Спите? Приехали!

Путник открыл глаза:

– Слияние реки там вроде, правее.

– Да, но эта вот дорожка, будь она неладна, она туда выведет. Странное дело – ведь тут уж несколько веков рука человека не касается, а тропка эта и не заросла мелколесьем, сором каким. Стоит чистенькая.

– А так и должно быть, – человек в лисьей шапке выпрыгнул из саней, перекинул через плечо расписной чехол, и пошёл, говоря на ходу и не оборачиваясь. – Не знаю, скоро ли управляюсь, иль нет. А ты меня всё же дождись. До самых сумерек, если что. Ну, а уж если не вернусь, тогда поезжай, как темнеть начнёт.

– Свят-свят! – перекрестился Пётр. – Да не ходил бы, барин! Дурное место, ей Богу! Народ – он лишнее говорить не будет.

– Вот и посмотрим, что там.

И он ушёл. Пётр привычно укрыл Уголька тёплой попоной, сел в сани, поднял воротник и укутался поглубже в тулуп. Слушал, как хрустит снег под ногами странного охотника, но вскоре всё стихло. Алатырев стал думать, как заживёт, когда заработает много золота и серебра.

«Можно попробовать и в город перебраться, хоромы какие-никакие, а построить, – мечтал он, стараясь не уснуть. Перед глазами рисовался образ этого дома – крепкого, рубленного, с коником и резными украшениями. Видел, как радостно бегают по двору дочери, а жена кричит на какую-то девку – у них обязательно будут слуги.

– Эх, вражьи мечты! – выругался он, и расправил плечи. – Только бы не уснуть – замёрзну тут. Вон, и на бороде уж ледяные иголки.

Уголёк стоял спокойно, выдыхая из ноздрей пар. Пётр снова вспоминал вчерашний вечер, странного, похожего на ворона трактирщика, и не менее странного постояльца в дорогом иноземном кафтане. Владелец заведения всё время поминал какого-то хозяина, щуря чёрные глазки. И перед господином этим раскланивался. Может, о нём он и говорил? Пойди догадайся… Ульяне он твёрдо сказал, что на предложение о службе непременно согласится, но только представлял, что снова перейдёт порог этого странного трактира, дрожь пробегала по спине. Тепло, спокойно, чисто, но почему же там так неуютно, и хочется бежать, не оглядываясь?

Он чихнул, утерев нос рукавом, и огляделся.

– Мать честная! – вырвалось вместе в паром.

В мертвенной этой тишине послышалось, будто глубоко под землёй кто-то молниеносно пробивает путь. Пётр привстал. Земля качнулась, Уголёк заржал и попятился, упёршись задом в сани. Огромная сухая сосна накренилась и упала с треском, перекрыв тропинку, словно шлагбаум на ямщицком тракте.

Кто-то или что-то стремительно двигалось там, в глубине, даже снег вздыбился и пошёл полосой, как будто по нему прошёлся невидимый пахарь, оставив борозду.

Пётр хотел было перекреститься, но застыл в ужасе. Из глубин раздалось, чётко и глухо:

– Кродо!

Глава пятая

Золотой землишник

– Есюшка, ну почто тебя ждать приходится! Да что ж ты у нас копуша такая-разэтакая! Догоняй, без тебя пойдём! Чай, не барыня, ждать тебя ещё! – старшая сестра Фёкла, как всегда, сердилась. Средняя Дуняша ей поддакивала.

«Вот Фёкла как расфыркалась!» – подумала Есия, но ничего не сказала. Она никогда не перечила старшим, и все замечания, ехидные смешки сносила с ангельским терпением.

С того времени, как отец решил заняться извозом, и прошёл то всего день, а жизнь девочки круто изменилась, будто разделилась на две части. Её и саму стало не узнать: Есия замкнулась, ни с кем не разговаривала. Такой же стала и их мать Ульяна, и та больше серчала, ругалась на дочерей, а затем долго молилась у икон, бормотала и плакала. Вот и этим утром, когда глава семьи умчался на санях в город, Есии не хотелось идти с сёстрами на обучение. Нет, она любила занятия, и более того, просто обожала Антона Силуановича. Он был из дворян, жил в запущенном особняке в центре Серебряных Ключей, и слыл умным, внимательным, глубоким человеком. Только вот – весьма бедным. Он сам вызвался учить крестьянских детей счёту и грамоте. Больше было и некому: барин был едва ли не единственным по-настоящему образованным на всю округу. Возить же детей в город к дьяку Евтихию в теснотах крестьянской жизни ни у кого не было ни времени, ни возможности.

Антона Силуановича в народе, конечно, уважали, но и посмеивались над ним. Благодушно так, с сожалением и любовью. Он был младшим братом помещика Еремея Силуановича, который жил в богатом доме в Лихоозёрске и по праву слыл истинным хозяином этих мест. Вот тот знал толк, как преумножить состояние, и жил по принципу: «Деньги должны приносить деньги». Вся округа ходила у него в должниках и знала, насколько опасно, если к сроку и с хорошим процентом не вернуть взятое в долг.

Младшего отпрыска старинного дворянского рода Еремей Силуанович презирал, стараясь как можно реже видеться и общаться с братом. Антону Силуановичу досталось в наследство имение в Серебряных Ключах, которым он не сумел распорядиться с умом, и потому довёл до столь нищенского, убогого положения. К тому же младший брат в своё время, не слушая наказов, уехал из этих мест в столицу, долго учился наукам, а потом вернулся. Поговаривают, вынужденно, не по своей воле. Связался, мол, там с нехорошими людьми, входил в какой-то тайный кружок, за что его и сослали обратно в родные края без права появляться в Петербурге и вообще в крупных городах. Так и осел в опостылевшем ему медвежьем краю, мечтая, что когда-нибудь лучшие люди изменят положение дел в России, и наступит время свободы, процветания и благоденствия. Для всех – и для люда простого в первую очередь. И потому вызвался он сам учить крестьянских детей, чтобы они затем, в скором новом времени, стали счастливыми людьми просвещённого общества.

Антон Силуанович был робок, застенчив и тих, но когда начинал после привычных уроков письма и счёта рассказывать о дивном мире книг, о героях и злодеях, дальних странах и путешествиях, Есия замирала, слушая. И теперь, вспомнив его умное лицо, внимательный взгляд, она быстро собралась.

– Иду, иду, сейчас! – ответила она.

– Так догоняй, сестрица! – сказала Фёкла, произнеся последнее слово с едкой иронией.

Усадьба Антона Силуановича Солнцева-Засекина была хорошо заметна со всех сторон небольшого села. И только издалека могло показаться, что это имение принадлежит знатному, обеспеченному человеку. Но, подходя ближе, становилось понятным, что лучшие деньки, может быть, и текли неспешно в этих крепких стенах, но очень давно. Во всём чувствовался недостаток рабочих рук. Три сестры шли по неметёным дорожкам мимо мраморной ограды – потемневшей, покрытой местами мёрзлым мхом, отчего казалась та неуютной, кладбищенской. Они шагали длинной аллеей, обрамлённой старыми, давно потерявшими форму липами, обогнули пустую, увитую сухими лианами беседку и поднялись по скользкой мраморной лестнице.

Над дверью висел слегка покосившийся герб рода Солнцевых-Засекиных: золотой диск, который с двух сторон поддерживали крыльями дивные птицы. Несмотря на всю бедность хозяина, у него оставался слуга, который чтил старинные правила. Девочки должны были дёрнуть за тонкий шнурок и дождаться, когда дверь отварит угрюмый Пантелей – приказчик Антона Силуановича с мохнатыми, как у старого кота, бровями, и густыми нестриженными бакенбардами. Вот и сейчас, встретив их, по обыкновению бранился, но так, что слов было не разобрать. Он носил затасканный допотопный камзол, но всем видом пытался показать свою степенность, превосходство. Девочки поклонились ему, и вошли.

В вестибюле было немногим теплее, чем на улице, и оттуда на второй этаж вела лестница. Пантелей, сходив по ней прежде к хозяину, вернулся. Сгорбившись и заложив руку за спину, молча проводил их наверх. Барин в просторном длиннополом сюртуке стоял у окна, и, отогрев ладонью небольшой кругляш на окне, смотрел на заросший, укрытый снегами парк. В комнате почти вдоль боковых стен от низа и почти до самой лепнины у потолка возвышались ряды толстых книг. Мебель стояла изысканная, старинная, но её вид портила оборванная обивка.

– Доброго утра вам, сударыни, проходите, – сказал хозяин, и взглядом приказал Пантелею удалиться. – Присядьте там, на диване, подождём остальных.

Есия медленно опустилась на краешек, и затихла. Каждый раз, попадая в эту комнату, не могла отвести глаз от картины. Неизвестный художник изобразил большого и странного крота золотого цвета. Тот лежал, распластав огромные когтистые лапы, и то ли спал, то ли был мёртв. Этого не понять, ведь животное это создатель обделил глазами. Она всматривалась в фигуру зверя, и не знала, что заставляет её вздрагивать, переживать. Словно бы это был не простой крот, а какой-то особенный! Сказочный. Только сказка эта была вовсе не доброй, какую обычно рассказывают на ночь, а таящей тревогу, опасность, и старинную неразгаданную тайну. Не раз она пыталась поговорить об этом с сёстрами, но Фёкла лишь ехидно перебивала:

– Ох, и горазда ты на выдумки, Есюшка! Всё тебе глуповство какое-то мерещится! Ну крот, самый что ни на есть простой. Странный, конечно. Но на то они и баре, чтоб было у них всё такое вот было. Не копну же сена намалёванную им на стену вешать!

Пантелей возвращался несколько раз, приводил с собой мальчишек и девчонок, и не только. Были среди учеников и люди возраста постарше, даже старик один – в деревне его звали Вихранком. Он больше слушал да посматривал, сидя в уголке, а барина просил соизволить его допустить к занятиям, так как сам хотел на старосте лет обучиться грамоте, чтобы читать вечерами Евангелие. Поговаривали, что Вихранка в барский дом подрядили местные бабы, дабы иметь там глаза и уши. Почтенный человек Антон Силуанович, да мало ли, что в голову может взбрести молодому и почему-то неженатому затворнику.

Когда все собрались, Пантелей распахнул двери соседней комнаты. Та была большой и просторной. Видимо, в далёком прошлом она предназначалась для званых ужинов и других вечерних увеселений, но теперь рядами стояли грубо сколоченные некрашеные парты, а на стене висела чёрная доска. Когда все уселись, Антон Силуанович по обыкновению прошёлся из угла в угол, сложив руки на спиной и, собравшись с мыслями, стал рассказывать. Начать занятия решил с истории, говорил о Петровских реформах и их значении для страны, о необходимости постоянных перемен, о том, к чему ведут застой, закостенелость, запущенность:

– Множество таких вот слов, начинающихся на «за», приводят к тому, что великая страна наша отстаёт, и потому надо учиться, чтобы преодолеть это. Если вы думаете, что ваш день завтрашний зависит от высоких господ, что живут в столицах, то нет. От вас он только и зависит, – свои революционные мысли он старался донести как можно более иносказательно. Чтобы никто из слушателей не вздумал доложить исправнику в город, будто он проповедует лихое вольнодумство.

Местные власти и так смотрели на него искоса, и не трогали только потому, что побаивались его старшего брата. Тот хоть и недолюбливал и посмеивался над обнищавшим родственником, но вряд ли уж хотел, чтобы тот пострадал. Да и на него тень упадёт. Хотя не раз во время их редких личных встреч и так, и эдак просил братца прекратить занятия. Больше ввиду их бессмыслия. Зачем учить тех, чьи предки из рода в род землю пахали и спину гнули, и их роды наперёд ещё сто веков в этих глухих краях этим же и будут обречены заниматься?

Антон Силуанович применял новую методику в обучении: на его занятиях каждый мог в любую минуту говорить, спрашивать, если только по делу, и это помогало усвоению предмета. Поэтому, когда закряхтел на самой дальней парте старик Вихранок, он остановил рассказ:

– Вы что-то хотели сказать, Яким Иванович?

– Да так, ваше сиятельство, – он поправил длинную бороду, которая лежала на парте. – Вот вы, значится, про Петровские времена хорошо так сказываете, а ведь при Петре-батюшке у нас как раз золото искать пытались.

– Это хорошо, говорите, – Антон Силуанович подошёл к нему. – Я думаю, что в будущем непременно будет отдельный, выделенный, так скажем, раздел в истории, посвящённый не всеобщему прошлому, а местному. Не только губерноскому, но даже уездному. Кто знает, может быть, кто-то из тех, кто сейчас сидит за партами, потом об этом расскажет на бумаге.

– Да можно было бы, особливо если нас, стариков, порасспросить. А то ведь мы уйдём все на красную горку-то, да большинство уже и на ней давно собрались, и обсказать, выходит, некому уж станет. Стало быть, при Петре-батюшке приезжал в наши края некий барин, высокого-превысокого чину, вроде бы как цельный герцог даже. Ведением этих приисков и занимался. Поговаривают, что золотишко-то он нашёл, и много-много. Токмо чёрный он был, этот герцог, от самого лукавого к нам запослан. И, прежде чем отбыл в неведомые края, то золотишко-то и заколдовал, дабы никому неповадно было на него позариться. Да ещё привратника призвал из самой что ни на есть глубинной преисподней, чтоб его охранять. Огромного злого крота. Его потом наш крепостной, что дар об Бога малевать получил, и изобразил, у вас, ваше сиятельство, по сей день и висит картина. Оттого-то народ богобоязненный к той шахте ни-ни, не ходит.

– Эх, уважаемый вы человек, хороший. Много поработали за свою жизнь, честно прожили, но вот верите в небылицы. Они ведь идут от тьмы, отсутствия знаний.

– А я так и сказал, барин, от самой что ни на есть тьмы тот крот. И звать его Кродо. Это так по-народному, то есть, выходит. Кто смел в ту шахту спускаться, да целым иметь счастье вернуться, рассказывали, что слышали из-под земли такой вот громовой гул: «Кродо»! А многие-то ведь из тех, дюже любопытных, и не возвернулись. Зажал-заел их там, горемычных, златой землишник.

Есию передёрнуло, на щеках заблестели слёзы, и Антон Силуанович заметил это:

– Что ж, лучше перейдём с вами к счёту. Есия, раздай всем палочки.

Когда окончились занятия и все разошлись, Есия задержалась. Учитель тоже заметил её рассеянность – он несколько раз задавал ей вопросы по арифметике, и смышлёная девочка не могла решить простейшие задачи. И потому решил спросить, как остались одни:

– Есия, с тобой всё в порядке?

– Я боюсь за папку, – и она рассказала обо всём, что произошло за последние несколько дней, но больше делилась страхами, догадками, предчувствиями: