скачать книгу бесплатно
Комар был не торговец-мешочник, которые иногда имеют неплохой гешефт, так что некоторые баре позавидуют, а такой же бродяга-старатель, как и сам Окурок, заходивший иногда очень далеко в Сталинград, чуть ли не до самого пекла. Вроде как кореш. Но он долго не соглашался поменять это «стеклышко» на целую кучку добра, среди которого был и карманный дозиметр (у Окурка завалялся лишний). Под конец пришлось добавить сверху увесистую стопку журналов. Глаза у долговязого Комара сразу стали масляные: «Че ж сразу не сказал? Только давай без голых мужиков, одних баб. Можно даже в одежке, если ее маленько. Мне главное, Димон, чтоб всегда новые были… А то приедаются, хе-хе». Жил он в деревянном срубе у подножья Родины-Мамы, от которой одни ноги остались, лук-чеснок на кургане выращивал. Если совсем прижмет, мог и принять у себя на пару дней.
Мамка рассказала Окурку, что четыре дня назад они в деревне слышали звуки боя со стороны фазенды и видели в небе отсветы пламени. Но тогда барин, похоже, отбился. А еще через два дня его архаровцы приехали в деревню, начали всех строить и кошмарить. Хотя вид у них был довольно бледный, и смотались они быстро. А когда одна раздолбанная «Тойота» не сразу завелась, ее даже бросить хотели.
И вот сегодня, сказала она, стрельба началась снова. Сперва вяло – потом часто-часто, как отбойным молотком. А час назад внезапно оборвалась. Окурок пришел с востока, со стороны Сталинграда и поэтому был не в курсе. Асиенда хозяина находилась южнее, ближе к Морю. Но стреляли не только возле нее, а и на большом отдалении, то у железнодорожного полустанка, то у бывшего совхоза, как будто кто-то пытался охватить кого-то в клещи или догнать убегающего врага.
Поэтому все калачевцы сидели по домам и никто не собирался спать в эту ночь. Люди выжидали, кто победит – их прежний хозяин или чужаки. По этой же причине и Окурку не стоило уходить – старушку же с собой не потащишь. К Комару разве что… Судя по рассказам о прежней жизни, журналами ее не напугаешь.
В том, что на Гогу наконец-то напали, не было ничего удивительного.
От матери Окурок знал, что сразу после того, как «наши» с америкосами друг друга раздраконили, началась зимушка-зима и стало темно как в заднице у одного из бывших президентов долбанной Пиндоссии.
Тогда люди только тем и занимались, что грызли друг другу глотки за кусок хлеба. Или мяса.
Зима эта была такая, что даже сопли в носу и струя, если помочишься на улице, на лету замерзали. Эти морозы, если не врут, пережил от силы один из ста. Кого холод скосил, кого голод, кого люди добрые убили. И именно после этих катаклизмов на один дом, где живут, можно было найти сотню пустых. А если дом большой – во много этажей – то с гарантией никто в нем жить не будет и сам он будет стоять без окон и без крыши. А то и вообще одни стены или один подъезд из трех будут стоять.
Но тогда в самые холода и сразу после них, люди редко объединялись в большие группы. Больше были каждый за себя. Разве что те, кто и до войны был в кучке, вместе держались. Хорошо было тому, кто захапал какой-нибудь склад с добром и, главное, смог удержать. А которые не сумели захапать ничего, просто вымерли. Так прошла зима, длившаяся почти год.
Но когда она только закончилась и наступило первое лето, схватки вспыхнули с новой силой. Оказалось, что даже для тех немногих, кто уцелел – некоторых вещей осталось недостаточно, особенно еды. Но теперь одиночка или отдельная семья ничего не значили. Появились банды. Хотя сами они себя так не называли. Некоторые из них, как раньше, держали какой-нибудь объект и имели с этого свой навар (именно к числу таких принадлежал Гога и его соседи), но другие имели автотранспорт и колесили по дорогам не меньше, чем ранешние дальнобойщики. Иногда они снимались ночью с насиженного места, чтобы поутру объявиться за пятьсот километров, беря с боем все, что было им нужно. И кто хотел защититься от таких бригад, тоже должен был держать ушки на макушке, а порох сухим. Ну, к тому времени все или оружие имели, или под чужой вооруженной «крышей» ходили.
Сталкиваясь между собой, такие моторизированные бандгруппы выясняли отношения, часто после этого в живых оставался только более зубастый… Те, кому меньше повезло, оставались гнить в придорожных лесах или прямо на дороге, даже не присыпанные землей. Так продолжалось примерно десять лет.
Время шло… С каждой зимой асфальтовые дороги становились все гаже, моторы и другое железо там, где за ними не ухаживали человеческие руки, приходили в негодность, горючего стало не достать. Многие пытались его делать – кипятить земляную нефть или слитые из бензобаков и цистерн остатки в самодельных бочках-«самоварах», а потом бодяжить разными примесями, чтоб повысить октановое число. Но мало у кого получалось. Моторы после такой диеты плевались и чихали, но не работали.
К тому же худо-бедно у людей пошло натуральное сельское хозяйство. И постепенно оседлая жизнь показала свои окончательные преимущества над кочевой. Вот Гога, хоть его и недолюбливали за гонор, был в авторитете как самый старый и владевший своей делянкой еще с довоенных времен.
Он и ему подобные держали теперь не склады с продуктами, а деревни с рабами (кто-то их звал холопами, смердами, шохами, шестерками, чушками). У которых не было никаких прав, и с которыми можно было делать что угодно.
В пору, когда Окурок был еще молокососом и не выкурил своей первой самокрутки, уже никто в их краях не слышал о походах в соседний регион на сотне машин в составе пятисот стволов за хабаром. Пощипать соседа, если тот расслабил булки – дело святое, все этим занимались, кроме последних лохов. Но масштабные набеги ушли в прошлое, в область сказок и баек.
Поэтому, хоть он и честно пересказывал маме услышанные в карауле слухи, в какого-то Виктора с погонялом «Уполномоченный» сам верил с трудом. Посланцы могли себя выдавать за кого угодно, хоть за пиндосов самих. Это вообще могли быть какие-то левые чуваки, такая же бомжатина, как он, решившая взять барина-барыгу на понт. А нападение мог устроить кто-то из соседних хозяев, который решил Гоге рога обломать и его полянку занять.
Ну не могла эта орава прикатить настолько издалека. И быть настолько огромной.
В этот раз стрельба была недолгой и вскоре сошла на нет. Доносились только отдельные выстрелы, похожие на звук плеток. Танковые пушки так и не заухали. Хоть Гогины танки Т-72 и не трогались с места, их можно было использовать, чтоб огонь вести. Они у него вокруг дома стояли, наполовину в землю врытые. Были к ним снаряды или они стояли там просто для острастки – неизвестно, но в этот день до главных калибров дело не дошло. Стреляли только из винтовок и автоматов.
Примерно в два часа ночи на юге раздалось несколько громких хлопков, каждый из которых сопровождался раскатистым эхом. Почти одновременно со стороны асиенды раздалась серия взрывов, и взметнулось пламя.
– Что за херня?
– Это артиллерия, сынуля, – баба Стеша в молодости начинала день с чашки кофе и просмотра новостей на планшете. – Для миномета далековато. И звук не такой. Наверно, самоходная.
Димон в который раз поразился ее познаниям. Он часто замечал, что любой из «тогдашних» знает больше, чем кто угодно из молодых. Причем об абсолютно разных вещах.
– Как бы по нам шмалять не стали, – заросший щетиной, как кабан, ее сын не выглядел напуганным, но она инстинктивно потянулась, чтоб успокоить его. Он был у нее один, остальные умерли, не дожив до пяти годов.
– Не будут. Снаряды ценные. А мы нет. Разозлил наш барин опасных людей. Сейчас поджарят его, как собаку на костре.
Упоминание о собаке заставило желудок Окурка заворчать и завертеться. В пути он не ел ни крошки. В рюкзаке у него лежал тощий заяц с хрящеватыми ушами и несколько ворон. Охота была неудачной, в ловушки никто больше не попал. Он с радостью бы сожрал их хоть жареными на шампуре, хоть вареными в котелке, но костер разводить опасно. Идти до материной хаты тоже опасно. Решили пересидеть какое-то время в здании старой совхозной конторы. И крыша, и огонек развести можно, и спокойнее. Кто знает, что сделают новые с деревней? Может, вырежут всех под корень и скажут, что так и было. Такое случалось.
Внезапно оба – даже подслеповатая бабка – увидели зарево там, где должна была стоять усадьба Гоги. Огненный столб был заметен даже с такого расстояния, несмотря на низко висевшие облака и медленно сгущавшийся туман. Только не получалось разглядеть, горит ли это сам трехэтажный дом или какая-то из построек.
Окурок никогда бы не подумал, что пожар у этого кровососа не доставит ему никакой радости. Но случилось так, что не успел он позлорадствовать, как услышал звук приближающегося автомобиля. И не одного, а нескольких – надрывный рев машин, у которых явно были проблемы с глушителями.
Во время службы у Гоги он закорешился с его механиком Геннадьичем, и они часто зависали в гараже вместе с канистрой спирта. Чего у хозяина только не было, даже лимузин – длинная тачка, которая по новым дорогам могла бы проехать от силы сто метров. На ней давно никто не выезжал. На ходу из всего этого богатства была одна малолитражка, собранная из частей «кореек», «японок» и «китаек», которую Гогоберидзе раз в неделю использовал для поездок по своим плантациям. Остальное ржавело на пустыре за особняком и постепенно разбиралось на запчасти.
Но та малышка «звучала» совсем иначе. А то, что он слышал сейчас, могло быть только машиной из гаража Гогиного «вермахта», как тот звал свою маленькую армию, где было два пикапа, два УАЗика, микроавтобус и бортовой КамАЗ.
Приближались машины с юго-востока, со стороны заброшенных корпусов совхоза.
Окурок ускорил шаг, стараясь при этом не шуметь. Сердце билось в ускоренном ритме, он почти тащил старуху на себе. Старое двухэтажное здание агрохолдинга было уже совсем рядом. И хотя мимо него шла протоптанная тропка, внутри уже лет тридцать пять не ступала ничья нога. В свое время отсюда вынесли все, что можно, даже двери кабинетов сняли и стеновые панели скрутили. Теперь это место обживали только насекомые – но не тараканы, которые любили тепло и исчезли вместе с людьми, а пауки, муравьи и двухвостки.
Обычно интуиция, которую он называл «чуйка», никогда не изменяла Окурку, а в этот раз решила над ним пошутить. Стоило ему чуть приоткрыть заржавевшую дверь черного хода, протолкнуть вперед престарелую мать и самому заскочить следом, как тихий, но командный голос с легким присвистом, прозвучавший из темного угла коридора, приказал:
– А ну стоять, не дергаться!
Тут же кто-то сзади заломил ему руки, а другой в это время сорвал винтовку у него с плеча. И только теперь до Окурка дошло, что же не понравилось ему в знакомом дворике этой конторы. А вот что: притулившийся в дальнем конце у самого забора УАЗ камуфляжного цвета. А если присмотреться, можно было заметить на мокрой земле и следы от шин.
«Етить, это ж надо так влипнуть», – стукнул бы он себя по глупому лбу, если бы его не держали цепкие руки. И тут же понял: это не люди Гоги.
Хотя неясно: легче ему от этого должно стать или тяжелее.
Их не били, сноровисто обыскали и тут же отодвинули к стене. Два крепких здоровых мужика в темно-зеленом камуфляже держали их под прицелом автоматов – и была это у них, если Окурок хоть что-то понимал, армейская «цифра». Фонарь, закрепленный на цевье одного из «калашей», направил свой луч прямо Окурку в переносицу. Он непроизвольно закрыл глаза рукой.
– Ну и встреча, – пробасил другой голос, более низкий, чем у предыдущего. – Шонхор, гляди, кого нам принесло. Это местные, кажись.
Незнакомый рев между тем нарастал и доносился уже с улицы. Во дворе раздался скрежет тормозов. Фары мазнули по окнам лучами яркого света.
– А вот и наши подъехали, – тот, кого назвали Шонхором, выглянул в окошко. Он был невысокий, восточного вида и лысый, как коленка. – Чингиз, я пойду за своими пацанами пригляжу. А ты смотри, пленных не угробь. Сам голову снимет. Сказал, чтоб волоса не упало.
– Да знаю я, – грубо отмахнулся тот, кого назвали Чингизом. Несмотря на имя (хотя это могла быть и кликуха), которое ассоциировалось у Окурка с узкоглазыми людьми, он был на внешность чисто русак – пузатый, бородатый, в лохматой черной шапке, с большим красным фурункулом на щеке, похожим на вишню. Изо рта у него нестерпимо воняло.
– Э-э, бабка, ты чего? – вдруг вырвалось у одного из автоматчиков.
Только сейчас они заметили, что старуха, которую, как не представляющую интереса, ненадолго упустили из виду, сползает по стене, держась за сердце.
– Мама! – Окурок хотел броситься к ней, но второй часовой заступил ему дорогу и толкнул прикладом.
– Не дергайся. Ей уже не поможешь, – Шонхор наклонился и положил старухе руку на шею, потом посветил в глаза. – Душа выходит. Кондрашка хватила.
– И правда… Не дышит, – убедился Окурок, когда его наконец-то допустили к ней.
Дыхания не было. То, что в первую секунду он принял за ее дыхание, было его собственной дрожью. Пульс, едва ощутимый, с каждым ударом слабел.
– Что ж вы сделали, блин? – только и выдавил он из себя.
Никаких крепких выражений, которые он так любил. Могли и рядом уложить. С них станется.
– А мы-то с какого бока? Каждому свой срок, – философски заметил лысый.
– Кажись, окочурилась со страху, – кивнул бородач, – Шонхор, прикапывают пусть твои. Моим людям щас могилы копать не с руки. Нам надо весь этот гадюшник разведать.
– Сделаем, – кивнул косоглазый и, высунувшись на улицу, зычно крикнул: – Доржи, Бурульдинов! Ко мне! Похороните старуху вместе с нашими.
Ему даже не позволили с ней попрощаться.
Они вышли во двор. Окурок, он же Дмитрий Савинов, которого до сих пор конвоировал один из автоматчиков – он про себя называл их «солдатами» – вдруг почувствовал незнакомый укол боли – не в груди, а в душе. Вспомнил все…
Как она ему последние куски отдавала. Как рассказывала про старый мир, про разные его чудеса. Как жизни учила насколько могла – отца он своего никогда не видел, а сменявшиеся у нее в те годы, когда она еще не была старухой, хахали были готовы отвесить малявке только подзатыльник. Это были первые послевоенные годы. Время жуткое, даже страшнее, чем теперь. Земля тогда почти не родила. Ходили в Сталинград, на пепелище банки консервные откапывали. Дохлую собаку за царский ужин считали. Иногда рвало – и поди пойми, от «лучевой» или от той банки. Но как-то выжили, как-то сдюжили… И вот поди ж ты – такая нелепая смерть. Вроде и не убили, а если бы не эти гаврики, могла бы еще пару лет проскрипеть.
Он знал, что рано или поздно это произойдет, но не думал, что так скоро.
«Если со мной что-то случится, последуй моему совету. Хватит шляться одному. Все твои дружки-сталкеры долго не проживут, – она часто употребляла это незнакомое ему слово. Сами они называли себя «старателями». – Помрут раньше сорока. Прибейся к сильным. С хорошим начальником не пропадешь. Лучше быть слугой у хорошего хозяина, чем королем помойки. И не забывай завязывать шарф поплотнее». Такой она была, его мама.
– Скажи спасибо, что сам к ней не отправился, мужик, – грубо толкнул его в плечо бородатый Чингиз. – А то мы сегодня многих… того. Хочешь жить – отвечай на вопросы. Ты чем по жизни занимаешься?
– Старатель я, – без колебаний ответил Окурок. – Хожу, где придется, тащу, что приглянется. Как говорят: быстро стырил и ушел – называется «нашел». Охочусь. Вон, зайца добыл.
– Да на хрен нам твой заяц! – зло фыркнул бородач. – Ты нам зубы не заговаривай.
«Похоже, я им зачем-то нужен», – смекнул Димон. Во внезапно проснувшуюся в этих головорезах добросердечность он не верил.
Это радовало. Значит, не убьют сразу. А там можно и лыжи навострить.
«Эх, мама…» Вот и остался он один на свете. И можно идти куда хочется, хоть до Тихого, мать его растуды, океана, хоть до Москвы, етить-ее-через-коромысло-три-раза, столицы нашей родины. Только радости от этого нет.
Ему вспомнилось, как мама включала ему детские песенки в наушниках плеера, когда за окном их хибары завывал ледяной ветер. Седьмая зима его жизни была не ядерной, но такой же страшной. Солнце неделями не выглядывало из-за туч… А однажды весной мать вытащила его из ледяной воды, разлившейся прямо по улицам. И только потом сказала, что не умеет плавать, кроме как на матрасе. Вспомнил, как шли по железнодорожным путям мимо города. Не Сталинграда. Другого. Ростов? Воронеж? Самара? Нет, какое-то другое название. Забыл. А вокруг были кости и скелеты – скелеты людей, животных, скелеты домов, скелеты машин. И даже вместо деревьев – скелеты. И поезд на рельсах, который они обошли – нагромождение ржавого железа, вокруг которого тут и там валялись кости в обрывках одежды.
– Выходит, местность тут ты хорошо знаешь? – Шонхор переглянулся со своим вспыльчивым товарищем. – Поможешь нам?
– Почему же не помочь? – твердо, без угодливости ответил Димон. – Говорите, что делать.
– Запоминай, – произнес Борманжинов. – Повторять не буду.
Голос его был, как и имя с фамилией, свистящим и шипящим. Откуда же он? Киргиз? Узбег? Здесь у них таких отродясь не водилось… а может, до войны водились, но повымерли. Скорее, калмык. Они тут близко жили. Он даже одно время с ними дела имел.
«Будем считать, что калмык».
– Короче, – продолжал лысый. – Послезавтра в семь утра мы заедем в село… у вас есть часы?
Окурок помотал головой. Он лихорадочно пытался вспомнить, у кого есть рабочие часы, но последние механические сломались в прошлом году. А для электрических давно не было батареек. Раньше у него были наручные, но в походах ломались часто, да и надобности особой не было. В Сталинграде, конечно, можно было найти все, что угодно – но руки не доходили. Да и батарейки почти все уже были испорченные.
– …ть. Ну и лоси, – брезгливо выматерился Чингиз. – Живут тут как дикари, даже времени не знают.
– Так дай ему, Федор, у тебя же их мешок. Дай нормальные. Швецарские.
– А я-то с чего, Шонхор?.. Без ножа режешь. Э, ладно, – махнул рукой разведчик и запустил лапищу в подсумок, достав оттуда блестящие «котлы». – На, подавись. Надеть-то сумеешь?
Часы были неплохие – тикали, время показывали. Стрелки светились в полутьме. А надпись «ватер-резистант» латышскими буквами означала, что вода им не страшна. Это, конечно, вранье, бултыхать в ручье или луже их все равно не стоит.
Цифры на них были тоже не русские (1, 2, 3…), а иностранные (I, II, III…).
Окурок считал себя довольно грамотным. Знал цифры и буквы – и российские, и латышские, хотя складывал первые только в короткие слова, а вторые почти никак. И предложения больше чем из пяти-шести слов воспринимал плохо. От них начинала болеть голова. Умел считать в столбик, мама научила… но с умножением и делением даже двузначных чисел у него был швах.
Остальные – и крестьяне, кто из молодых, и его друзья-бродяги – знали еще меньше.
Наверно, часики позаимствовали в доме Гогоберизде. Любил он такие безделушки, но конкретно эти для него слишком простые, их носил кто-то из «быков». Может, и со жмурика сняли. Интересно, живой ли Гога вообще или в плену? Плюнуть бы в харю ему напоследок. А гаденышу Королёву сапогом по поганой роже – за каждый его тогдашний удар кнутом по одному разу…
– Вот тебе значок, – Борманжинов протянул ему какую-то металлическую бляху. – Ты еще не один из нас, но для твоих ближних это будет так. Повесь на грудь.
Только сейчас Окурок увидел, что такие же штуки носят оба его собеседника. Да и у всех остальных бойцов, на которых он мимолетом скосил глаза, были подобные.
Значок был необычный. Он был похож на старые монеты из желтого металла, но не золота. На круглой металлической пластине поверх другого изображения была грубо отштампована картинка, изображавшая раскинувшего крылья орла. Орел был с двумя головами, почти как Горыныч, только головы были в коронах. А сидел он, опираясь когтями на знамя, к которому были прислонены меч, щит, автомат и гранатомет. Чуть ниже «калаша» и РПГ было изображение какого-то острова. Цеплялась пластина к одежде припаянной булавкой.
Закончив с этими делами, Шонхор открыл было рот, чтоб продолжить, но в этот момент раздался посторонний шум – негромкий, но противный треск.
– Чингиз, Кречет, доложите обстановку! – произнес голос. Доносился он из расстёгнутого кармана жилета Шонхора и показался Окурку бесцветным и полностью лишенным выражения. Будто автомат говорил. Не тот, который стреляет, а тот, который, как Шварцнегр, железный.
Он догадался, что это, хотя сам в руках таких не держал. У Гоги тоже было несколько радиостанций, но побольше, которые только в машине можно возить. Удобная штука.
На обоих голос подействовал как удар плетки. Они напряглись, лица их вытянулись, а про пленника словно на время забыли.
– Первый, это Кречет, – видимо, сначала должен отчитаться Шонхор. – Докладываю! Обнаружен один местный. Мужчина лет сорока пяти, охотник, у них в авторитете. Согласился сотрудничать. Обещает устроить прием и обеспечить дома.
Рация произнесла в ответ что-то скороговоркой. Что именно, Димон не слышал, но тон показался ему недовольным.
– Так точно. Никакой больше задержки… Слушаюсь. Передаю, – спихнул рацию своему товарищу калмык с видимым облегчением.
Федор в свою очередь доложился так:
– Говорит Чингиз. Разведали северную окраину деревни. Никто не живет. Живут только в центральной части. Нет, еще не посчитали… На въезде с трассы баррикада из шин. Оттого и задержались…
В ответ понеслась целая тирада раздражённых фраз.
– Виноваты… – голос брутального разведчика тоже приобрел заискивающие интонации. – Заставим местных разобрать! Сами продолжаем движение на юг, обстановку оценим. Есть!
Разговор оборвался. Видимо его прервали на той стороне.
– Еще раз, – Шонхор опять повернулся к Димону, спрятав антенну и убрав рацию в карман. – Послезавтра в семь мы заедем в село. Семь утра. К этому времени приберитесь. И разберите эту хрень на въезде. Она нам мешает.
Он указал на главную улицу, раньше носившую имя Пролетарская. Баррикаду рядом с бывшим постом ГАИ отсюда не было видно, но речь шла о ней.
Окурок хотел было сказать, что ее построили местные еще пятьдесят лет назад в самом начале Зимы, когда непонятно было, чего дальше ждать и с кем воевать. Из покрышек, досок, шлакоблоков и листового железа. Называли они ее «блокпост» и одно время даже дежурили на ней с ружьями. Потом, когда деревню закабалили, на ней стояли люди Гогиного папаши – собирали дань. Уже с «калашами». А потом, когда тот скопытился, наследник и его «быки» совсем обленились. И дань теперь требовалось свозить к ним на хату. Эдик приезжал в село всего несколько раз в год, чтоб посчитать народ по головам и отобрать по дворам вещи, которые ему приглянулись. Но такие подробности вряд ли заинтересовали бы этих крутых ребят.
– Крупный мусор с главной дороги тоже убрать, – начал загибать пальцы в кожаной перчатке калмык. – Стекла, гвозди вымести, руками собрать. Не дай бог шину пропорем – сожрать заставим. Срач во дворах, которые выходят к дороге, тоже уберите. Заборы там подновите. Выберете двадцать лучших и просторных хат, и пусть люди вещи собирают. Полы и стены помойте, чтоб чисто было. Мы туда вселимся. Простые бойцы в палатках пока поживут, а дома для командиров. Так что не оплошайте. А когда закончите – приходите к половине седьмого к дороге. Одеться всем при параде… В лучшие тряпки. Будете встречать войско Его превосходительства товарища Уполномоченного. И радоваться. Ручками махать, когда он поедет на своей большой машине. Иначе он будет злой. Совсем злой. А вы же не хотите увидеть его злым, да?
Окурок смиренно кивнул. Он и вправду не хотел.
Он уже не очень рад был смене хозяев. Прежний, по крайней мере, не убивал их за просто так, и они знали, чего от него ждать. Но вроде суток должно хватить, чтоб прибраться.
