Иллюстратор (сборник)

скачать книгу бесплатно

Иллюстратор (сборник)
Дмитрий Алексеевич Долинин

Дмитрий Долинин – живая легенда «Ленфильма», он был оператором-постановщиком таких лент, как «Республика ШКИД». «В огне брода нет», «Не болит голова у дятла», «Начало», «Собака Баскервилей»… При этом уже много лет Долинин пишет прозу. Его герои – наши современники, обычные люди, погруженные в поток жизни, который на глазах становится историей.

Повесть «Иллюстратор», давшая название книге, – это исповедь талантливого книжного графика, через судьбу которого показана судьба не только поколения, но и страны, на долю которой выпали тяжелейшие испытания. Рассказ «Театр Михалева» – лирическая и грустная история театрального художника Тимофея Михалева, жизнь которого оказалась странным образом переплетена с жизнью его удивительного кота.

Дмитрий Алексеевич Долинин

Иллюстратор

© Д. Долинин, 2018

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2018

© А. Веселов, оформление, 2018

Театр Михалева

Рассказ

В забавах был так мудр и в мудрости забавен —
Друг утешительный и вдохновитель мой!
Теперь он в тех садах, за огненной рекой…

    Владислав Ходасевич, Памяти кота Мурра

Когда Тимофею Михалеву было чуть больше пятидесяти, он выглядел моложе своего возраста лет на двадцать. Ну, может быть, не на все двадцать, ибо был высок и тяжел телом. Все же примем эту приблизительную цифру за истину, потому что вплоть до некоторых событий именно так он сам, не замечая бега времени, виновника непременного дряхления, оценивал свою внешность, вполне, с его точки зрения, привлекательную. Однако при этом каждое утро, бреясь и глядя в зеркало, недоумевал, как же так случилось, что Мальвина его покинула.

Звали ее вообще-то Машей, но еще в провинциальном театральном училище после успешного показа отрывка из сказки про Буратино превратилась она в Мальвину. Благодаря наивности ее больших голубых глаз, тонкости прохладного бледного лица с высоким лбом и хрупкости телосложения сказочное имя пристало к ней легко и надолго. Однажды, когда ее ученье шло к концу, сорокалетний Иван Свечин, основатель и главный режиссер питерской «Свечи», заехал в Мальвинину деревню (ее собственная трактовка статуса почти миллионного города, где она жила и училась). Заехал в поисках молодых актеров.

В длинном черном плаще, подпираясь, как тростью, длинным черным зонтом, сверкая загорелой лысиной, походкой нарочито медленной, как бы стариковской, всходил он на крыльцо театрального училища. Намечался выпускной спектакль с участием целого дипломного курса, и Мальвины в том числе. Собирался Свечин ставить чеховскую «Чайку», ставить совершенно по-новому, с привлечением настоящей белой лошади, и требовалась ему молодая и прелестная Нина Заречная, которая должна была на этой лошади в начале спектакля выезжать из-за кулис. Или, думал Свечин, если лошадиный рост позволит, хорошо бы появиться ей через центральную дверь зала и проехать верхом по проходу до сцены. Мальвинина кандидатура на роль всадницы показалась Свечину подходящей. Так Мальвина оказалась в Петербурге, в труппе амбициозного, хоть и небольшого театра.

Тимофей служил в этом театре инженером по электрической части. Мальвину он впервые увидел за кулисами. Куда-то он там шел по темному коридору. Сквозь приоткрытую дверь кабинета Ивана Свечина в коридор бил звонкий солнечный луч, а в нем лениво колыхалось плотное облако свечинского табачного дыма. Вдруг за облаком возникло видение. Оно приближалось, вплывало в облако. Михалев замер. Один шаг – и видение, будто рукой ловкого художника, мгновенно нарисовалось. Тонкое девчоночье тело, но большие, высунувшиеся вперед груди, светлые пушистые волосы, голубые, огромные на бледном лице глаза, все вместе мгновенно и навсегда врезалось в сознание, подсознание, сердце и даже железы внутренней секреции. Душа и организм дружно сообщили Михалеву, что перед ним именно та женщина, которая ему нужна на всю оставшуюся долгую жизнь. Она подходила к полуоткрытой двери, заглядывала в кабинет, стучала и робко спрашивала: «К вам можно, Иван Сергеевич?» Входила.

Клюк! Дверь за ней закрылась. Иссяк солнечный звон. Остался аромат дорогого трубочного табака. Михалев стоял в темном коридоре и несколько секунд не мог двинуться с места, туго вспоминая, куда и зачем он направлялся прежде волшебного явления Мальвины. Впрочем, тогда он еще не знал, что перед ним только что мелькнула именно Мальвина.

Узнал это он позже и даже записался в тот же самый клуб, в котором Мальвину учили сидеть на коне. Когда она немного подучилась, Свечин приказал ей тренироваться в сценическом костюме – длинном, до пят, белом платье. Так Михалев был приговорен любоваться романтической всадницей, словно слетевшей с известной картины Брюллова.

Иногда, когда совпадало время лошадиных уроков, Михалев отвозил Мальвину на своих «жигулях» в клуб, а после занятий – в общежитие театральной академии. Туда временно поселил ее Свечин. Дальше нейтральных попутных разговоров о лошадиных характерах дело не шло. Любое решительное наступление казалось Михалеву неуместным. Разница в возрасте – чуть ли не тридцать лет. Страшно испугать, обидеть юную воздушную барышню. Или того страшней – оказаться в ее глазах нелепым старым козлом.

Тем временем до вдохновенного Ивана Сергеевича Свечина дошло то, о чем директор и некоторые актеры толковали ему с самого начала репетиций: никакая лошадь в их маленький зал не войдет, даже если разломать наружную стену и сделать большие двери. И за кулисами нет места, чтобы между спектаклями держать там настоящую лошадь. Тут вам не московский театр армии. Подойдет разве что пони или фалабелла. Чехов, как известно, называл свои пьесы комедиями. Но все же, все же… Романтическая Заречная верхом на маленькой лошадке, а ноги по земле волочатся! Это комично, но как-то уж слишком, догадался Свечин. Цирк, да и только. И лошадку жалко, не выдержит. Отменяем. Конные тренировки стали ненужными. Совместные поездки на «жигулях» прекратились. Теперь Михалев каждую свободную минуту проводил, наблюдая репетиции «Чайки» то из темного зала, то из-за кулис, а также слушая актерскую болтовню в гримерных и буфете. Перетирали все больше скорое возвращение после лечения за границей театральной примы Костроминой и предвкушали непременный громкий скандал, ибо первоначально именно ей, а не черт знает откуда взявшейся Мальвине предназначалась роль Заречной. Костроминой было уже за сорок, утвердилась за ней подпольная ехидно-восхищенная кличка Нержавейка, но Свечин справедливо полагал, что Нину Заречную играть должна по-настоящему молодая актриса. Никому не раскрывал он своего плана, но надеялся, что ему удастся сперва утвердить Мальвину во второй состав, чтобы выходила она на сцену с согласия Костроминой с нею в очередь. А дальше, думал он, конкуренция, рейтинги и дружественные Свечину критики расставят приоритеты по своим местам.

Но все покатило не по плану. Как позже догадался Михалев, вмешалась рука судьбы, именно его собственной судьбы, или то, что иным недоверчивым материалистам представляется простой случайностью. Причиной всему был Свечин. Несмотря на игру в солидность, оставался он в глубине души азартным мальчишкой. Любил скорость, автомобили, снегоходы. Снегоход и стал его погубителем. Врезался Свечин на большой скорости в дерево и через сутки скончался. Досрочно примчалась Нержавейка, ее назначили худруком театра. Нового постановщика для «Чайки» она не нашла, «Чайка» вслед за Свечиным скончалась. Мальвина, осмелившаяся репетировать роль, предназначенную Костроминой, стала главным врагом худрука. Закулисными стараниями примы выгнали Мальвину из общежития. Да и в самом деле, какое право имеет жить в академической общаге актриса, она ведь не студентка театральной академии. Свечин за нее просил? Мало ли что просил, нет уже Свечина. Пусть девчонка снимает квартиру, а то, что ее жалованья хватает только на кефир и пельмени, никого не касается. Не нравится? Езжай в свою деревню. Не хочешь? Скажи спасибо, что не выгнали.

И однажды утром Михалев обнаружил Мальвину в проходной служебного входа в театр. Она сидела на чемодане и плакала. Слезы с потеками туши плыли по ее белому лицу. Рядом стояла большая, туго набитая сумка. Картина эта уколола Михалева в самое сердце, и оно содрогнулось от жалости.

– Что случилось? – спросил он.

– Из общаги на хрен выперли, – всхлипнула, вскочила на ноги и гневно ткнула рукой в сторону мордатого пожилого охранника. – А этот, блин, не пускает.

Тут Михалева шарахнула радостная догадка: вот он, счастливый билет, судьба.

– Придержи язык, шалава, – бурчал привычный держиморда. – Артистка! Кто тебя не пускает? Иди себе. А мешки твои не пушу! Может, там бомба!

Сердце Михалева бешено колотилось.

– Ну, – сказал он, отвернувшись к окну, как бы раздумывая, пожимая плечами, – давайте закинем вашу бомбу ко мне. А там разберемся.

Погрузили вещи в машину Михалева и поехали. Жил Михалев недалеко от театра в небольшой двухкомнатной квартире, доставшейся ему от покойной тетушки. Он занимал одну комнату, а вторая, совсем маленькая, была чем-то вроде пыльной библиотеки, склада, чулана. Туда Михалев и затащил Мальвинины вещи.

– Тут поживете, – сказал он. – Сейчас почистим, помоем.

– А можно мне в душ? – спросила Мальвина. – В общаге горячую воду отключили.

Выйдя из ванной, она спросила:

– Ничего, что я твой халат надела?

Легко коснулась ладонью Тимофеевой щеки. Халат распахнулся. Под ним не было никакой одежды.

И осталась она жить у него как жена его. Поскольку Тимофей был тяжел, а она – легка, оседлывала его почти еженощно и, как азартная наездница, летала над ним, выкрикивая что-то то ли на птичьем, то ли на кукольном языке. А иногда ему удавалось оказаться сверху, и он, большой, как бы окутывал ее своим телом и растворялся в страсти и умилении, когда она, маленькая, билась под ним…

Иногда, глядя в зеркало, она говорила:

– Блин! Неужели помру когда-нибудь? Такая красивая!

Про непременную смерть Тимофей, ясное дело, пропускал мимо ушей. Против воспевания красоты не возражал, получив в подарок действительно нечто вроде изящной статуэтки.

* * *

Однажды жарким летним днем он отправился в театр пешком, а когда возвращался домой, нежданно шарахнул дождь, мощный летний ливень. Одежда насквозь промокла в несколько секунд, Тимофею вдруг стало весело, и шел он неторопливо, распевая во всю глотку невесть из каких глубин памяти выплывшую песню про месяц, который окрасился багрянцем: «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал». Прятавшиеся от ливня в подворотнях прохожие усмехались и крутили пальцем у виска. Вдруг Тимофей заметил: под водосточной трубой с отсутствующим нижним загнутым раструбом пристроился рыжий котенок. Ухитрился поместиться так, что водяной поток из трубы лил мимо. И дождь не доставал. Задрав голову, кот смотрел вверх, будто изучая, откуда это нечто мокрое падает. Или, быть может, решил Тимофей, он слушает, как поет и гремит в трубе низвергающийся водопад. Удивительный кот, решил Тимофей, подхватил его на руки, спрятал под куртку и притащил домой. И кот стал жить с ними. Тимофей назвал его Гейтсом в честь Билла, потому что в это время изучал компьютерное ремесло. Со временем «г» умягчилось до «к», «т» исчезло начисто, и кот стал Кейсом. Когда подрос – стерилизовали, чтоб жил он безвылазно дома и не стремился на волю, где полно агрессивных соплеменников и разных других врагов. Словом, получилась у них вроде бы семья из трех персон, и Тимофею нужно было для ее благополучия в поте лица добывать хлеб.

Он освоил компьютер и, кроме нищенского театрального жалованья, неплохо зарабатывал, собирая и налаживая компьютеры для частных и корпоративных заказчиков. Учился сочинять программы. А Мальвина запретила звать себя Мальвиной. Дело в том, что перебралась она в здешний детский театр и за грошовую зарплату снова играла в пьесе про Буратино. На сцене – Мальвина, так еще и дома – тоже Мальвина.

– В этом мире жить невозможно, но больше негде, – то и дело повторяла она чью-то чужую горестную шутку.

В актерской тусовке ее звали Мери. Тимофей же звал ее Машей, Машенькой, отчего она тихо раздражалась, но до поры терпела. И вдруг все стало меняться.

Сперва пыльная сцена заштатного театрика снова, как в родном городе, обернулась для нее полем чудес из старой сказки. Опять явился какой-то режиссер, теперь уже не театральный, а киношный, увидал ее в спектакле и позвал сниматься в сериале. Роль была маленькая, но Мальвину заметили. С тех пор пошло-поехало. Сериал сменялся сериалом. А вот и главная роль в многосерийной «Крутой Алисе». Мальвина играла авантюристку, злодейку, но нежную и чистую душой, которую стать злодейкой принудили сложные житейские обстоятельства. Она стреляла из пистолета, гоняла на мотоцикле и обманывала то полицейских, то бандитов, постоянно оказываясь победительницей. Правда, смысл этих побед оставался неясным даже для нее самой, да и, кажется, для сценариста и режиссера, не говоря уж о продюсерах. В двух первых сериях она должна была предстать некрасивой и неудачливой нищей интеллектуалкой, а в третьей после неожиданной пластической операции обернуться неотразимой роковой красавицей. Сперва ее старательно изуродовали – нацепили нелепый парик, изменили прикус с помощью накладного зубного протеза, выпятив вперед нижнюю челюсть. Ходила она в первых сериях в длинной мешковатой юбке, больших, похожих на мужские башмаках, да еще специально косолапила. Зато потом, когда по сюжету пластическая операция свершится, рассчитывала она предстать на экране во всей своей прелести. Однако нетронутая красота кинодеятелей не устраивала, изгнав парик и зубную капу, они стали мазать Мальвину коричневым тоном, густо красить ее ресницы, почернили брови, завили по-своему волосы и упаковали в сверкающий унисекс-прикид. Вместо трогательной Мальвины возникла кукла Барби, агрессивная Барби.

Теперь Мальвина то и дело уезжала на съемки, и Тимофей оставался дома один на один с Кейсом. В театре появился у него помощник, который исполнял всю рутинную работу. Сам же Тимофей появлялся там только тогда, когда готовилась премьера и нужно было к ней придумать компьютерную программу для какого-нибудь светящегося замысловатого оформления.

Ни он, ни Мальвина на Кейса не обращали особого внимания. Ну, покормят, почистят его туалет, полюбуются минуту прыжками и вращениями, вот и все. А маленький Кейс старался: то и дело укладывался на спину перед Тимофеем, прижимал к груди передние лапы, будто руки в старомодном актерском жесте, знаке волнения, раскидывал задние и смотрел на большого сожителя, откинув назад голову, и видел его, огромного, вверх ногами. Это зрелище его, наверное, забавляло. В ответ Тимофей мимолетно гладил беззащитный меховой живот. Мальвина же просто через кота перешагивала и шла по своим делам. Да и кот ее особо не жаловал, держался подальше и все ник к Тимофею.

Заказчики у Тимофея не переводились. Один решил вдруг снимать свое кино и самостоятельно монтировать, а для этого понадобился ему мощный компьютер. Собрать его он попросил Тимофея. Сорокалетний Шурик, похожий на распухшего до взрослых габаритов пятилетнего мальчика, был толст и краснолиц, пиджак его металлически поблескивал, а из-под ворота пестрой рубашки от «Армани» торчал верх полосатой тельняшки. «Поставим пиндосов в позу, – говаривал он. – Утрутся со своим Тарантиной, гондоны надутые». «Целится на “Оскара”, не иначе», – усмехался про себя Тимофей.

Шурик торопил, заезжал, надоедал. Однажды, пока Тимофей готовил компьютер к работе, Шурик бродил у него за спиной, от нечего делать разглядывая фотографии на стенах. Был он у Тимофея не первый раз, но как будто только теперь впервые реально увидел Тимофеево жилище. Остановился перед небольшим портретом Мальвины.

– Это кто? – спросил он. – Красивая такая?

– Моя жена.

– Да? Я думал, ты один. Не видел я ее ни разу.

– Работы у нее много.

– Кем вкалывает?

– Артистка она. «Крутую Алису» видел?

– Пропустил. Будет у меня сниматься? Мне такие нужны.

– Обсудим, – сказал Тимофей.

Вскоре компьютер был готов, и Тимофей его проверял, пытаясь самостоятельно смонтировать тот отснятый материал, что принес ему Шурик. На мониторе мелькали вооруженные люди в камуфляже, кто-то стрелял, кто-то умирал, натужно изображая боль и страдание, то и дело вспыхивали рукопашные схватки и орали искаженные притворным гневом бандитские физиономии. Вдруг Тимофей почувствовал какое-то смутное беспокойство, как будто в комнате присутствовал другой человек. Стал осматриваться. Взгляд за спину, вправо, влево, вверх. Есть. Кот. Кейс. Поза сфинкса. Устроился на полке, что висит над столом, и смотрит Тимофею прямо в глаза, чуть склонив голову набок, не моргая, внимательно и строго, как бы с каким-то удивленным вопросом и сожалением: ты кто? Ты зачем? Так смотрели они в глаза друг другу довольно долго, не меньше минуты. Наконец Тимофей неловко привстал, уронив стул, протянул руку, погладил кошачью голову и потрепал упругие треугольные уши. Кейс вывернулся из-под руки, встал, потянулся лениво, спрыгнул на стол, потом на пол и медленно удалился, покачивая задранным кверху хвостом. «Ишь ты, важный какой, – подумал Тимофей. – За что-то на меня дуется». Так истолковал он пластику кошачьего тела, усмехнулся, пошел вслед за котом на кухню и подсыпал в его миску сухого корма.

А ночью кот набезобразничал: спикировал с верхотуры книжного стеллажа прямо на спину Тимофея, когда под ним Мальвина стонала и выкрикивала что-то птичье. Может быть, именно этот птичий язык всколыхнул в маленькой Кейсовой голове древний охотничий инстинкт. Хорошо еще, что Тимофеева спина была прикрыта скомканным одеялом. Обошлось без царапин. Кота выгнали в коридор и закрыли за ним дверь.

Через день Шурик явился за готовым компьютером и застал Мальвину дома. Целовал ей руки, просил сниматься у него в кино. Отвечала она неопределенно, не до того ей было, уезжала на очередные съемки в Москву, торопилась в аэропорт, а тут вдруг незнамо кто, никому не известный тип со своим предложением.

– Тима, вызови мне такси, – приказала она.

– Зачем такси, – сказал Шурик. – Я на авто, подвезу.

– Да? И что же у вас за телега?

– «Толстушка Мери».

– Такой трактор?

– «Мерс».

Он отвез Мальвину в аэропорт, неделю ее не было, а когда вернулась, все молчала. Пару раз Тимофей заставал ее в слезах. В ответ на его расспросы отмалчивалась. Кейс вопросительно поглядывал то на нее, то на него и все терся у их ног, перебегая от Тимофея к Мальвине и обратно. А еще через месяц, вернувшись из театра, Тимофей вдруг обнаружил распахнутый пустой шкаф. Обычно там хранилась Мальвинина одежда, а теперь, будто сфинкс, сидел серьезный кот. Из Тимофеевой груди что-то вылетело, прозрачное, невесомое, образовалась пустота, потом вдруг стало жать в голове. Осмотрелся. Нет двух дорожных сумок и чемодана.

На кухонном столе – записка: «За все спасибо, я ухожу. Была обычной телкой, стала настоящей женщиной. Не скучай. Всегда буду помнить».

Мелькнуло: кончена жизнь. Вдруг решил, что виной тут богатый Шурик. Увез Мальвину на своем «мерсе». Позвонил Шурику, будто бы узнать, как работает компьютер. Шурик был спокоен, хвалил компьютер, приглашал в ресторан обмыть замечательное техническое достижение и начало работы над фильмом. Ни при чем он, догадался Тимофей, ну и пошел в магазин за водкой.

Запил. Стал то и дело беседовать с Кейсом. Как-то раз, жалуясь на свою горькую судьбину, обнял кошачью голову обеими руками, прижал его пышные рыжие бакенбарды и вместо широкой бандитской морды увидел узкое треугольное лицо с трагичными глазами, которые враз стали огромными. Вот ведь дружок, умница, жалеет меня, подумал Тимофей. И показалось ему спьяну, что вовсе это не кот, а человек, которого за прошлые грехи или по каким-то другим никому не ведомым причинам втиснули в маленькие габариты и меховую шкурку. И что он грустен именно из-за этого печального факта и, мало того, понимает Тимофееву беду и ему сочувствует. «Эх ты, кот», – часто приговаривал Тимофей, а кот отвечал ему долгими благодарными и сочувственными взглядами. Иногда терся носом о нос. Укладывался поверх одеяла на Тимофеев бок, заводил трещотку в своем пузе и грел Тимофея меховым теплом. И то ли вопреки пьянству, то ли благодаря ему стало Тимофею казаться, что лицо Кейса, несмотря на отсутствие мимики, каким-то непонятным образом меняется, приобретая самые разные выражения. То оно гипнотизирующе строго и требовательно, то умиленно благодарно, то вдруг делается детским, озорным, и тогда кот принимается прыгать, скакать по столам и полкам, теребить Тимофея мягкой лапой, приглашая поиграть.

На работу Тимофей не ходил, прикрывал его в театре юный помощник. Распускал слух, будто у шефа обнаружилась болезнь сердца. Но, в общем-то, все, кроме высшего начальства, знали, что Тимофей запил, ибо иногда заглядывали к нему с бутылкой пожилые, мало востребованные актеры. Произносили пламенные речи о порче закулисных нравов, с нежностью вспоминали прежнюю жизнь. Заслуженный Альберт Сумароков, попросту – Алик, каждый раз рассказывал, забывая, что эту историю весь театр помнит наизусть, как он лет тридцать, если не сорок тому назад, сразу после театрального училища, играл Гамлета и как писали о нем все газеты Союза от «Ленинградской правды» до «Советской культуры». И как обком дал ему, приблудному провинциалу, однокомнатную квартиру на Ланском шоссе, и как он тут же женился на Ирочке, театральной буфетчице. И какая она была стройная и прелестная. Теперь стала толстой богатой теткой, владелицей сети театральных кафе и буфетов. Поэтому Алик всегда являлся не с плебейской водкой, а с самым дорогим виски или с самогоном собственного изготовления. Увлекался самогонным ремеслом. Изучил все рецепты мира и очень любил об этих рецептах рассказывать.

В очередной свой визит, вспомнив про то, как женился на Ирочке, он вдруг сказал:

– Была она такая же, как Лиса Алиса.

– Алиса? Это кто? – не понял Тимофей. – Какая Алиса?

– Ну, твоя.

– Мальвина?

– Мальвина Мальвиной, да только в том театре ее Лисой Алисой кличут. Что-то она там начудила. Или из-за сериала? Куда делась-то?

– Померла, – сказал Тимофей. – Выпьем за упокой.

Глаза у Алика округлились, застыл полуоткрытый рот. Тимофей жалко усмехнулся.

– Если баба усвистала, радуйся, – встрепенулся Алик. – Бывает, уступила место твоему новому счастью. Это Диоген сказал. В бочке. А вообще тебе пора в театре объявиться. Шуршат, что хотят тебя уволить.

Тимофей завязал. Двадня не пил, на третий – бледный и слабый – явился в театр и включился в ежедневные труды. А все никак не мог забыть, что же такое он ляпнул Алику про смерть Мальвины. Выходило, что принять ее смерть было бы легче, чем измену. Ускользнула в мир иной, навсегда исчезла, ничего с этим не поделать, все в руце Божией, и греха нет на ней. Не нужно обижаться, гневаться, остается только печалиться и с благодарностью вспоминать обо всем хорошем, что было когда-то и ушло на веки. И он стал внушать себе, что Мальвина действительно умерла. Менял злобу и ревность на смертную тоску. Складывал элегию для внутреннего потребления. Однако элегии не получилось. Помешала желтая пресса.

«Восходящая звезда российских сериалов, скромница и красавица актриса Мария Душкина (одно из закулисных прозвищ – Мальвина) наконец-то отпраздновала свадьбу и вышла замуж. И, конечно же, море поклонников восходящей звезды интересует, за кого она вышла замуж и кто ее муж. Сама Мальвина пока не давала никаких интервью о произошедшем событии (о том, как она вышла замуж) и о своем муже, однако, как стало известно СМИ, свадьба прошла с размахом.

Слухи о романах очаровательной Мальвины и возможном замужестве в светских кругах ходят очень давно. Ей приписывали роман с Ираклием Безноговым, который был ее партнером по сериалу “Крутая Алиса”. Говорят, кстати, что от этого сериала и пошло ее второе прозвище – Лиса Алиса.

До этого Мальвина несколько лет жила в гражданском браке с неким театральным электриком в Питере. Однако и эти отношения не завершились замужеством. Да и как это может быть – простой электрик и наша очаровательная звездочка!

В отношениях Мальвины с мужчинами всегда было много загадочного. Главная причина, по мнению самой актрисы, заключается в том, что ей до сих пор не удавалось встретить своего мужчину. “Я хочу встретить мужчину, с которым я смогу чувствовать себя уверенной и защищенной и за которого могла бы выйти замуж”. И, похоже, нашла, замуж-то она все-таки вышла!»

* * *

Вот такую страницу из какой-то газетенки с этим пошлым текстом нашел однажды Тимофей на своем пульте в театральной аппаратной, и душа его врубила задний ход: перелицевала смертную тоску обратно в темную ревность. Дома он напился в одиночестве. Однако на следующий день так скверно себя почувствовал, что решил спиртного не пить никогда. Решение это свое выполнял неукоснительно. Избегал юбилеев, театральных застолий после премьер, перестал звать в гости Алика и иных закулисных выпивох. Работал. По заданиям художников и режиссеров с остервенением проектировал светящееся, вертящееся, клубящееся оформление самых разных спектаклей.

Вспомнил, как когда-то, давным-давно, еще мальчиком, учился в художественной школе и неплохо рисовал. Только вот отец, пьяненький горе-художник, малевавший портреты передовиков производства на трубопрокатном заводе, уговорил его не ввязываться в сомнительную художественную житуху, идти по технической части.

Теперь же Тимофей стал ходить в музеи, заново штудировал живопись. Покупал альбомы с репродукциями. Старался понять, как разные живописцы обходились с изображением на своих полотнах разнообразных выразительных световых эффектов. Через несколько лет его имя иногда стало появляться на афишах. В некоторых спектаклях он выступал художником по свету. Обязанностей куча. Сделался Тимофей одним из тех, кого зовут трудоголиками. Говорил мало и сухо, выцеживал слова только по делу, избегал предисловий, театральной восторженности, поэтому многие актеры и начинающие режиссеры почитали его заносчивым и высокомерным. Однако именно это привлекало к нему женщин. Поддавался им редко и никогда не приводил к себе. Выбирал тех, у кого для интимных свиданий имелась своя территория. Однажды задумался: почему так? И раз и навсегда решил, что тут работает чувство вины перед Кейсом, которого когда-то лишили возможности предаваться любовным утехам. И потом… Кот же был свидетелем прошлого…

Жили они с котом душа в душу. Кейс обязательно встречал его в прихожей, в знак приветствия сперва зевал, потом пригибал к полу переднюю часть тельца, как бы кланяясь, вытягивал передние лапы, задирал зад и хвост, и в такой позиции драл когтями половик. «Здравствуй, кот», – уважительно говорил Тимофей. Одновременно ели. Потом Кейс вскакивал на стол и вылизывал дочиста опустевшую Тимофееву тарелку. Спрыгивал. Усаживался у двери в ванную. «Пить, пить», – говорил Тимофей, открывал дверь и поворачивал кран. Кот вспрыгивал на борт ванны и принимался кидать в рот холодные капли, вычерпывая их из водяной струи розовым язычком.

Иногда устраивался спать на рабочем столе. Тимофей гладил его голову и спину, кот просыпался, пристально, благодарно, долго глядел ему прямо в глаза. Казалось, что взгляд этот не простой, будто Кейс хочет что-то рассказать, передать какую-то загадочную информацию, да вот беда – говорить не умеет.

Время катилось незаметно. Вдруг в Кулишовском переулке исчезла знакомая рюмочная «Бабьи слезы», а вместо нее возникла контора – «Деньги по паспорту за пятнадцать минут». Обувную лавку на Садовой сменила французская кондитерская. Только Тимофей прошелся пылесосом по всей квартире и даже вымыл пол в большой комнате, как вдруг по всем углам и посреди коридора являлись клубки кошачьей шерсти. Или нагло высовывалась из раковины башня немытой посуды. Пучилась, желая сбросить крышку, гора мусора в ведре. Вычислить, сколько времени утекло с прошлых хозяйственных подвигов, удавалось с великим напряжением. Получалось не меньше двух недель. А казалось, что подвиги эти свершались, ну, не вчера, так позавчера. Словом, незаметное и злобное время жало без остановок, спрессовывая дни, недели, месяцы и годы.

Однажды выпал Тимофею, как прежде, как тогда, когда он встретил Мальвину с чемоданом и сумкой в театральной проходной, нежданный счастливый билет. Наметилась постановка новой пьесы знаменитого М. К. Батуры «Путешественник», а приглашенный художник, великий Корешанский, заболел. Закулисные языки шептали, что здоров он как бык, а просто усвистал в Париж, что-то там лудить за большие иностранные бабки, Бенуа новый выискался. Пьеса Батуры повествовала о приключениях в революционном Петрограде известного русского артиста. Артист этот жил в свободной Литве, благополучно играл в русском театре, да вот что-то ему приспичило – то ли заботливая литовская жена стала раздражать, то ли поманили российские березки, хоть и в Литве было их предостаточно, но тем не менее решил он тайно пробраться в родную страну. Еще обозначалось в пьесе сходство лица и фигуры актера с неким погибшим комиссаром. Именно оно, быть может, да еще страстное, непонятное Тимофею желание прожить другую, не свою жизнь, стало самым главным мотивом безумного и опасного путешествия актера. Путешествие заканчивалось самоубийством.

Трое суток Тимофей не выходил из дома, рисуя, крася непослушной, отвыкшей рукой эскизы сценического воплощения «Путешественника». Принес Костроминой. Та все еще служила худруком театра, хотя Нержавейкой ее звать перестали. Беспощадное время свершило свое дело. Коррозия все же и ее достала. Превратилась Нержавейка в грузную пожилую матрону. Однако продолжала говорить в быту и на сцене манерно, с придыханием, с воркующей кокетливой интонацией. «Всунули, а вынуть забыли», – насмешничали наглые закулисные циники.

– Ах, – сказала она, – как прелестно. Вы, Тимофей, стали настоящим художником. Прелестные эскизы.

И задумалась. «Вычисляет, сколько сэкономит, не платя Корешанскому, – соображал Тимофей. – Мне, сверх обычной зарплаты, не даст ни копейки».

– Пожалуй, надо показать Корешанскому, – покачала она головой.

– Незачем, – сказал Тимофей. – Подходит? Тогда работаем.

На другой день собрались втроем. Явился режиссер, высокий, тощий, длинноволосый и чернобородый парень. Носил он странную фамилию Кангро. Знакомясь, непременно объяснял, что она происхождения эстонского, но сам он никакого отношения к Эстонии не имеет, а питерец в третьем поколении. Поминал бабушку Марию Карловну. Вот она-то по-русски говорила с трудом. Кангро бегло просмотрел эскизы и принялся говорить. Говорил долго, тихо и рассудительно. Наверное, давала о себе знать медленная эстонская кровь.

– Смерть – это одновременно и ноль, и бесконечность, – философствовал он. – Такая штука, которую никак не представить. Что непостижимо, то пусто. Я взял за основу эту непостижимость. В людском мире осталась одна ценность – нефть. Но это призрак. Ложь. Смерть – единственная правда и подлинная ценность. Я хочу устранить причинно-следственные связи. Пред ее ликом. Никакой логики в действиях персонажей. – Он воздел руку с указующим вверх пальцем. – Как шум ветра и течение воды. Парадоксальность – главное. А суицид – наиболее иррациональное и поэтому привлекательное проявление психики Homo sapiens. Для него не существует буквального объяснения. Но за ним – истина.