Записки о Шерлоке Холмсе. Красное по белому

– Честь исполнения принадлежит Оскару Менье из Гренобля, который в несколько дней отлил эту фигуру. Это бюст из воска. Остальное я сам приспособил сегодня, во время своего пребывания в квартире на Бейкер-стрит.

– Но для чего это?

– У меня были самые веские причины желать, чтобы некоторые люди думали, будто я там, когда я в другом месте.

– Вы полагаете, что за квартирой следят?

– Я знал, что за ней следят.

– Но кто же?

– Мои старые враги, Ватсон, прелестное общество, руководитель которого лежит на дне Рейхенбахского водопада. Не забывайте они, и только они одни знают, что я еще жив. Они полагали, что рано или поздно я возвращусь на свою квартиру. Они беспрерывно следили за ней и сегодня утром видели, как я приехал.

– Откуда вы знаете?

– Потому что, выглянув из окна, я узнал их человека. Это довольно безобидный малый по имени Паркер, душитель по ремеслу и замечательный виртуоз в игре на органе. Мне он совершенно безразличен. Несравненно важнее страшная личность, скрывающаяся за ним, сердечный друг Мориарти, человек, бросавший камни с утеса, самый хитрый и опасный из лондонских преступников. Этот-то человек, Ватсон, охотится сегодня ночью за мной и совершенно не подозревает, что мы теперь охотимся за ним.

Планы моего друга постепенно выяснялись. Из этого удобного убежища мы следили за нашими преследователями. Черный силуэт наверху был приманкой, а мы были охотниками. Мы молча стояли в темноте и наблюдали за фигурами, быстро проходившими по улице. Ночь была холодная и бурная, ветер резко свистел вдоль улицы, и большинство прохожих подняли воротники и были закутаны шарфами. Мне показалось, что раз или два я видел одну и ту же фигуру, и я особенно приметил двоих, которые как будто укрылись от ветра в подъезде одного дома, на некотором расстоянии от нашего. Я попытался обратить на них внимание моего товарища, но он издал легкий возглас нетерпения и продолжал смотреть на улицу. Он не разтопал ногами и быстро постукивал пальцами по стене. Было очевидно, что ему становилось не по себе и что его планы не выполняются в точности так, как он надеялся.

Наконец, когда время было уже близко к полуночи и улица постепенно опустела, Холмс зашагал по комнате в сильном волнении. Я собирался сделать какое-то замечание, как вдруг поднял глаза и снова был изумлен. Я схватил Холмса за руку и указал наверх.

– Тень шевельнулась! – воскликнул я.

И действительно, к нам был обращен уже не профиль фигуры, а ее спина.

Три года не смягчили, конечно, вспыльчивый характер Холмса и его нетерпеливое отношение к уму, не столь быстрому, как его ум.

– Конечно, она шевельнулась, – сказал он. – Неужели я такой несообразительный тупица, чтобы поставить очевидную куклу и ждать, что один из самых проницательных людей в Европе будет обманут ею? Мы провели в этой комнате два часа, и миссис Хадсон за это время делала восемь раз, то есть каждые четверть часа, некоторые перемены в фигуре. Она это делает на коленях, так что тень ее никогда не бывает видна. Ах!..

Холмс возбужденно затаил дыхание. При тусклом свете я увидел, что он вытянул голову вперед и вся его фигура выражала напряженное внимание. Улица была совершенно пустынна. Те двое мужчин, может быть, все еще таились в подъезде, но я уже не мог их видеть. Все вокруг было погружено в безмолвие и мрак, кроме блестящего желтого экрана перед нами с черным силуэтом посередине. Снова среди абсолютного безмолвия услыхал я тонкую свистящую ноту, говорившую о сильном сдерживаемом возбуждении. Тут Холмс потащил меня в самый темный угол комнаты, и я почувствовал на своих губах его предостерегающую руку. Пальцы, ухватившиеся за меня, дрожали. Никогда не видел я своего друга столь взволнованным, а между тем темная улица была по-прежнему пустынна.

Но вдруг я услышал то, что его более тонкий слух различил раньше. Тихий звук крадущихся шагов послышался не со стороны Бейкер-стрит, а в задней части того самого дома, в котором мы находились. Кто-то отпер входную дверь и запер ее. Затем послышались шаги, которые, несмотря на старания их заглушить, громко раздавались по всему пустынному дому. Холмс прижался к стене, и я последовал его примеру, сжав рукой револьвер. Вглядываясь во мрак, я увидел смутное очертание мужской фигуры, немного темнее черного отверстия двери. Человек секунду постоял, затем двинулся в комнату, угрожающе согнувшись.

Он был уже в трех ярдах от нас, и я приготовился встретить его прыжком, как вспомнил, что он и понятия не имеет о нашем присутствии. Он близко прошел мимо нас, прокрался к окну и бесшумно поднял его приблизительно на полфута. Когда он нагнулся до уровня отверстия, свет с улицы, уже незатемненный пыльным стеклом, полностью упал на его лицо. Человек этот казался вне себя от возбуждения, его глаза сверкали, как звезды, и черты его судорожно искажались. То был пожилой мужчина с тонким длинным носом, высоким лбом и громадными седыми усами. Цилиндр был сдвинут на затылок, и фрачная рубашка сверкала своей белой грудью между расстегнутыми полами пальто. Лицо его было худое и смуглое, с глубокими морщинами. В руке он держал что-то похожее на палку. Но когда он положил ее на пол, то она издала металлический звук.

Затем он вынул из кармана пальто объемистый предмет и занялся каким-то делом, окончившимся громким резким звуком, точно пружина или задвижка попала на свое место. Все еще стоя на коленях, он нагнулся вперед и всей своей тяжестью налег на какой-то рычаг, в результате чего послышался продолжительный, жужжащий, скрипучий звук, снова окончившийся сильным щелканьем. Тогда он выпрямился и я увидел, что то, что он держал в руке, было похоже на ружье с курьезно изуродованным прикладом. Он открыл затвор, что-то вложил и защелкнул. Затем, снова сев на корточки, он положил дуло на выступ открытого окна, и я видел, как его длинные усы повисли над подоконником и глаза заблестели. Я услыхал легкий вздох облегчения, когда он приложил приклад к плечу и увидел удивительную мишень – черный силуэт человека, ясно выделявшийся на светлом фоне. Один момент он оставался неподвижным. Затем раздалось странное, громкое жужжание и продолжительный серебристый звон разбитого стекла.

В этот момент Холм спрыгнул, подобно тигру, на спину меткого стрелка и повалил его лицом на пол. Но стрелок тотчас же вскочил на ноги и с судорожной силой схватил Холмса за горло. Я ударил его по голове рукояткой револьвера, и он снова упал. Я навалился на него, а мой товарищ между тем дал резкий призывный свисток. Послышался стук бегущих по мостовой ног, и два полисмена в мундирах и один сыщик ворвались через парадный подъезд в дом и бросились в комнату.

– Это вы, Лестрейд? – спросил Холмс.

– Я, мистер Холмс. Я сам взялся за работу. Приятно видеть вас снова в Лондоне, сэр.

– Полагаю, что вы нуждаетесь в маленькой неофициальной помощи. Три нераскрытых убийства за один год – это не годится, Лестрейд. Но вы вели дело о мальчейской тайне вполне неплохо, то есть даже довольно хорошо.

Мы все поднялись на ноги, причем наш пленник порывисто дышал, и по обеим его сторонам стояли дюжие констебли. На улице уже собралось несколько зевак. Холмс подошел к окну, закрыл его и опустил штору. Лестрейд зажег принесенные им две свечи, а полицейские открыли свои фонари. Наконец-то я в состоянии был рассмотреть как следует нашего пленника.

На нас было обращено очень мужественное, но зловещее лицо, с челом философа и челюстью сластолюбца. Этот человек был, должно быть, одарен от рождения большими способностями для добра и зла. Но нельзя было смотреть в его жестокие голубые глаза с нависшими веками или на его крючковатый нос и на выпуклый лоб с глубокими морщинами, чтобы не прочитать ясно обозначенную природой угрозу. Он не обратил внимания ни на кого из нас, глаза его были прикованы к лицу Холмса с выражением ненависти и изумления.

– О, вы враг! – повторил он шепотом. – Вы умный, умный враг!

– А, полковник! – воскликнул Холмс, поправляя свой помятый воротник. – История кончается встречей любовников, как говорится в старой комедии. Я, кажется, не имел удовольствия видеть вас с тех пор, как вы почтили меня своим вниманием, когда я лежал на выступе над Рейхенбахским водопадом.

Полковник продолжал пристально смотреть на моего друга и, точно находясь в трансе, твердил только одну фразу:

– Вы хитрый, хитрый враг!

– Я еще не представил вас, – сказал Холмс. – Этот господин – полковник Себастьян Моран, когда-то принадлежавший к Индийской армии Ее Величества, и такой охотник на крупного зверя, лучше которого никогда не имела наша обширная империя. Я, кажется, не ошибусь, полковник, если скажу, что по числу убитых вами тигров вы не имеете соперников.

Свирепый старик ничего не ответил, но продолжал глядеть на моего товарища. Он сам, со своими дикими глазами и щетинистыми усами, удивительно походил на тигра.

– Я удивляюсь, что таким простым ухищрением мне удалось обмануть такого старого охотника, – сказал Холмс. – Оно должно быть вам хорошо знакомо. Разве вам не приходилось привязывать козленка под деревом, а самому таиться на дереве с ружьем и ждать, чтобы приманка привлекла тигра? Этот пустой дом – мое дерево, а вы – мой тигр. Может быть, у вас в запасе были еще стрелки, на случай, если явятся несколько тигров, или, что, впрочем, невероятно, если бы вы промахнулись. Эти господа, – указал он на присутствующих, – мои запасные стрелки. Параллель полная.

Полковник Моран бросился на Холмса с бешеным рыком, но констебли удержали его. Выражение ярости на его лице было страшным.

– Признаюсь, что вы сделали мне один маленький сюрприз, – продолжил Холмс. – Я не предвидел, что вы сами воспользуетесь этим пустым домом и этим удобным окном. Я думал, что вы будете действовать с улицы, где вас ожидали мой приятель Лестрейд и его бравые помощники. За этим исключением все произошло так, как я ожидал.

Полковник Моран обратился к официальному сыщику:

– У вас может быть или не быть законный повод для того, чтобы арестовать меня, – сказал он. – Но, во всяком случае, мне нет никакого резона подвергаться издевательствам этого человека. Если я нахожусь в руках закона, то пусть все будет по закону.

– Что ж, это довольно рассудительно, – произнес Лестрейд. – Вы ничего больше не имеете сказать, мистер Холмс, прежде чем мы уйдем?

Холмс поднял с пола увесистое духовое ружье и осматривал его механизм.

– Великолепное и единственное в своем роде оружие, – сказал он, – бесшумное и обладающее страшной силой. Я знавал фон Гердера, слепого немца-механика, который сделал его по заказу покойного профессора Мориарти. Много лет тому назад мне известно было о существовании этого ружья, хотя до сих пор мне не представлялось случая держать его в руках. Специально рекомендую его вашему вниманию, Лестрейд, а также и пули к нему.

– Можете поверить нам, мистер Холмс, что мы присмотрим за этим, – ответил Лестрейд. И вся компания двинулась по направлению к двери. – Больше ничего не имеете сказать?

– Я хочу только спросить вас: какое вы намерены предъявить обвинение?

– Какое обвинение, сэр? Да конечно, обвинение в покушении на убийство мистера Шерлока Холмса.

– Нет, Лестрейд, я вовсе не намерен фигурировать в этом деле. Вам, и только вам одному принадлежит честь замечательного ареста, который вы совершили. Да, Лестрейд, поздравляю вас! Со свойственной вам хитростью и отвагой вы наконец поймали его.

– Поймал его? Кого поймал, мистер Холмс?

– Человека, которого напрасно искала вся полиция, полковника Себастьяна Морана, застрелившего сэра Рональда Адэра револьверной пулей из духового ружья через открытое окно второго этажа по фасаду дома № 427 на Парк-Лейн тридцатого числа прошлого месяца. Вот какое обвинение, Лестрейд. А теперь, Ватсон, если вы не боитесь сырости у разбитого окна, то, полагаю, получите полезное развлечение, если посидите полчасика, покуривая сигару, в своем кабинете.

Наши старые комнаты остались без всякого изменения благодаря непосредственным заботам миссис Хадсон и наблюдению Майкрофта Холмса. Войдя, я, правда, увидел непривычную аккуратность, но все знакомые предметы были на местах. Вот химический угол с полуприкрытым столом, на котором виднелись пятна от кислот. Вот на полке ряд страшных альбомов и книг со справками, которые многие из наших сограждан охотно бы сожгли. Диаграммы, скрипки и подставка с трубками, даже персидская трубка с табаком – все увидел я, когда обвел комнату глазами.

В комнате находились двое. Миссис Хадсон, просиявшая при виде нас, и странная кукла, которая играла такую важную роль в приключениях этой ночи. Это была модель моего друга из раскрашенного воска, так артистически сделанная, что являлась совершеннейшей копией. Она стояла на небольшом столике, столь искусно задрапированном старым халатом Холмса, что с улицы иллюзия была полная.

– Надеюсь, что вы приняли все предосторожности, миссис Хадсон? – спросил Холмс.

– Я подползала к бюсту на коленях, как вы приказали.

– Превосходно. Вы прекрасно все выполнили. Заметили ли вы, куда попала пуля?

– Да, сэр. Боюсь, что она испортила ваш великолепный бюст, потому что она прошла как раз через голову и сплюснулась о стену. Я подняла ее с ковра. Вот она.

Холмс протянул мне пулю.

– Мягкая револьверная пуля, как видите, Ватсон. Это гениально, ибо кто догадается, что такой штукой было заряжено духовое ружье? Прекрасно, миссис Хадсон. Очень благодарен вам за помощь. А теперь, Ватсон, садитесь-ка по-прежнему на ваш старый стул. Мне много о чем хочется поговорить с вами.

Холмс сбросил с себя поношенный сюртук и снова превратился в прежнего Холмса в халате мышиного цвета, который он снял со своего бюста.

– Нервы старого охотника все те же, как и его острое зрение, – сказал он смеясь, после того как осмотрел разбитый лоб бюста. – Удар в середину затылка, и мозг пробит насквозь. Он был лучшим стрелком в Индии, и я думаю, что и в Лондоне найдется немного таких. Вы слыхали его имя?

– Нет.

– Да-да, такова слава. Но ведь вы, как мне помнится, не слыхали и имени профессора Джемса Мориарти гениальнейшего человека нынешнего столетия. – Дайте-ка мне с полки мой биографический справочник.

Холмс лениво переворачивал страницы, прислонившись к спинке кресла и выпуская большие клубы дыма из своей сигары.

– Хорошая у меня коллекция на букву «М», – сказал он. – Достаточно Мориарти, чтобы прославить букву, а тут еще Морган-отравитель, Мэридью, оставивший по себе отвратительную память, Мэтьюс, выбивший мне зуб на Черинг-Кросском вокзале, и, наконец, наш сегодняшний приятель.

Он передал мне книгу, и я прочел: «Моран Себастьян, полковник. В отставке. Прежде служил в 1-м Бенчалорском саперном полку. Родился в Лондоне в 1840 году. Сын сэра Огустуса Морана, кавалера ордена Бани, бывшего британским послом в Персии.

Воспитывался в Итоне и Оксфорде. Принимал участие в Джавакской, Афганской, Чаросеабской, Шерпурской и Кабульской кампаниях. Автор книг „Звери Западных Гималаев“, 1881 год, „Три месяца в лесных дебрях“, 1884 год. Адрес: Кондиют-стрит».

На полях было написано твердым почерком Холмса:

Второй в Лондоне человек по своей вредоносности.

– Удивительно, – заметил я, отдавая обратно книгу. – Карьера этого человека – карьера честного солдата.

– Правда, – ответил Холмс. – До известного момента он поступал хорошо. У него всегда были железные нервы и до сих пор еще рассказывают в Индии, как он сполз в канаву за человеком, раненым тигром-людоедом. Существуют такие деревья, Ватсон, которые растут до известной высоты, а затем в них обнаруживается какая-то непонятная уродливость. То же самое можно часто видеть в людях. Моя теория такова, что личность представляет в своем развитии всех своих предков и что внезапный поворот к добру или злу зависит от какого-нибудь сильного влияния лица из его родословной. Личность является как бы сокращенной историей своей семьи.

– Это несколько фантастическая теория.

– Я и не настаиваю на ней. Какая бы там ни была причина, но полковник Моран свихнулся. Хотя не произошло никакого явного скандала, но он не мог дольше оставаться в Индии. Он вышел в отставку, приехал в Лондон и опять стяжал себе недоброе имя. Как раз тогда его выискал профессор Мориарти, у которого он был некоторое время начальником штаба. Мориарти щедро снабжал его деньгами и пользовался его услугами в одном или двух настолько первоклассных делах, которые бы не мог взять на себя обыкновенный преступник. Вы, может быть, помните смерть миссис Стюарт из Лаудера в 1887 году? Нет? Ну, я уверен, что тут орудовал Моран, но ничего не было доказано. Полковник так хитро себя вел, что даже тогда, когда была накрыта шайка Мориарти, мы не могли привлечь его к суду. Помните тот день, когда я пришел к вам и запер ставни, опасаясь выстрела из духового ружья? Вы, без сомнения, сочли меня за фантазера. А между тем я прекрасно знал, что делал, потому что мне известно было о существовании этого замечательного ружья, и я знал также, что оно будет в руках одного из лучших стрелков в мире.

Когда мы были в Швейцарии, он последовал за нами туда вместе с Мориарти. И, несомненно, он же доставил мне те тяжелые пять минут на Рейхенбахском выступе. Вы можете себе представить, что во время моего пребывания во Франции я внимательно читал газеты в ожидании случая засадить его в тюрьму. Пока он находился на свободе в Лондоне, моя жизнь не стоила бы медного гроша. День и ночь висела бы надо мной тень, и рано или поздно ему удалось бы меня уничтожить. Что мне оставалось делать? Я не мог, увидев его, застрелить, потому что сам бы попал тогда за решетку. Бесполезно было обращаться к суду, который не может действовать на основании одних только подозрений, и так я ничего не мог предпринять. Но я следил за известиями о преступлениях, зная, что рано или поздно я поймаю его.

И вот случилось убийство Рональда Адэра. Наконец-то улыбнулось мне счастье. При том, что мне было известно, разве трудно было догадаться, что это было дело рук полковника Морана? Он играл в карты с молодым человеком. Он последовал за ним из клуба. Он застрелил его через открытое окно. Не могло быть никакого сомнения. Достаточно одной пули, чтобы его уличить. Я тотчас же вернулся в Лондон. Меня видел его шпион, и я знал, что полковник не оставит без внимания мое возвращение. Он не мог не установить связь между моим внезапным возвращением и своим преступлением, и это его страшно встревожило. Я был уверен, что он сделает попытку тотчас убрать меня со своей дороги и что на сцену выступит его смертоносное оружие. Я оставил для него превосходную мишень у окна и предупредил полицию, что она, может быть, будет нужна.

Кстати, Ватсон, вы безошибочно угадали ее присутствие в подъезде. Я избрал то, что казалось мне превосходным постом для наблюдений, не думая, что он выберет тот же пост для нападения. Ну, милый Ватсон, осталось ли еще что-нибудь неясное для вас?

– Да, – ответил я. – Вы не объяснили, какой мотив заставил полковника Морана убить Рональда Адэра.

– Ах, милый Ватсон, тут мы вступаем в область предположений, где самый логичный ум может ошибиться. Каждый из нас может выработать относительно этого свою собственную гипотезу, и ваша гипотеза может оказаться столь же правильной, как и моя.

– Так вы, значит, составили себе гипотезу?

– Мне кажется, что нетрудно объяснить факты. Выяснилось из свидетельских показаний, что полковник Моран и молодой Адэр выиграли вместе значительную сумму. Моран же, несомненно, играл нечисто, это давно было мне известно. Я думаю, что в день убийства Адэр открыл, что Моран плутует. Весьма вероятно, что он говорил с ним об этом наедине и пригрозил выдать его, если он не выйдет добровольно из состава членов клуба и не даст слово, что больше не будет играть в карты. Нельзя думать, чтобы такой юноша, как Адэр, захотел тотчас же устроить отвратительный скандал, опозорив известного всем человека, гораздо старше его. Вероятно, он действовал так, как я предполагаю. Исключение из клуба было бы равносильно разорению для Морана, который жил нечестно нажитыми карточными выигрышами. Поэтому он убил Адэра, старавшегося в ту минуту высчитать, сколько ему придется вернуть денег, так как он не мог пользоваться барышами шулерской игры своего партнера. Он запер дверь на ключ, чтобы дамы не застали его за этим занятием и не стали бы допрашивать его: что означают эти имена и деньги? Ну что, такое объяснение сойдет?

– Я не сомневаюсь в том, что вы угадали истину.

– Она будет подтверждена или опровергнута на суде. А пока, что бы ни случилось, полковник Моран не будет больше тревожить нас. Знаменитое духовое ружье фон Гердера будет украшать музей Скотленд-Ярда. И снова мистер Шерлок Холмс может свободно посвятить свою жизнь разбору интересных задач сложной жизни Лондона.

Приключения норвудского строителя

– Сточки зрения эксперта в преступлениях, – сказал Шерлок Холмс, – Лондон стал крайне неинтересным городом с тех пор, как умер изобретательный профессор Мориарти.

– Вряд ли вам посочувствуют многие из добропорядочных горожан, – возразил я.

– Ну да ладно, не хочу быть эгоистом, – произнес Холмс с улыбкой, отодвигаясь от стола, у которого мы только что завтракали. – Общество, конечно, в выигрыше, и никто не в проигрыше, кроме бедного лишившегося работы специалиста. Для этого человека утренняя газета представляла огромный интерес. Иногда, Ватсон, я видел мельчайший след, самое слабое указание, однако же этого было для меня достаточно, чтобы знать, что великий злой ум тут; так самое легкое дрожание края паутины напоминает о том, что в центре ее засел паук. Мелкое воровство, шаловливые нападения, бесцельные оскорбления. Все это для человека, имеющего в руках ключ, могло быть соединено в одно целое. Для научного исследования высшего преступного мира ни одна столица Европы не представляла таких преимуществ, какие давал в то время Лондон. Теперь же…

Холмс пожал плечами, конечно, умаляя положение вещей, – положение, которому он сам так много способствовал.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как возвратился Холмс, и я, по его настоянию, продал свою практику и вернулся делить с ним нашу старую квартиру на Бейкер-стрит. Молодой врач по имени Вернер купил мою маленькую кенсингтонскую практику и дал мне с поразительно слабыми возражениями высшую цену, какую я рискнул спросить, – инцидент, объяснившийся несколько лет спустя, когда я узнал, что Вернер – дальний родственник Холмса и что деньгами его снабдил мой друг.

Проведенные нами вместе месяцы вовсе не были так скудны приключениями, как заявил об этом Холмс, так как, просматривая свои заметки, я вижу, что в этот период входят случаи с бумагами экс-президента Мурильо, а также возмутительное дело голландского парохода «Феррисланд», которое чуть не стоило нам обоим жизни. Однако же холодный и гордый характер Холмса всегда противился всякого рода публичному одобрению, и он самым строгим образом обязал меня не говорить больше ни слова о нем, о его методах и успехах, – запрещение, снятое, как я уже сказал, только теперь.

Выразив свой шуточный протест, Шерлок Холмс откинулся на спинку стула и не спеша разворачивал утреннюю газету, когда наше внимание было привлечено неистовым звонком, за которым тотчас же последовал стук, точно кто-то барабанил кулаком в наружную дверь. Когда ее открыли, кто-то шумно ворвался в переднюю. Быстрые шаги застучали по лестнице, и вслед за тем в комнату бешено ворвался молодой человек с безумными глазами, бледный, растрепанный и задыхающийся. Он посмотрел на нас и, увидев наши изумленные лица, опомнился и стал извиняться за такой бесцеремонный вход.

– Простите, мистер Холмс, – воскликнул он, – не осуждайте меня, я близок к сумасшествию. Мистер Холмс, я несчастный Джон Гектор Мак-Фарлэн.

Он это произнес так, словно одного его имени было достаточно для объяснения его визита и поведения. Но я видел по лицу своего товарища, что это имя значило для него не более, чем для меня.

– Возьмите папироску, мистер Мак-Фарлэн, – сказал Холмс, придвигая коробку. – Я убежден, что мой друг, доктор Ватсон, прописал бы вам успокоительное лекарство. В последние дни так жарко. Ну а теперь, если вы чувствуете себя несколько спокойнее, то, пожалуйста, сядьте на этот стул и расскажите нам тихо и спокойно, кто вы такой и чего вы желаете. Вы назвали себя так, точно нам известно ваше имя, но уверяю вас: за исключением очевидных фактов, что вы холостяк, стряпчий и страдаете одышкой, я ничего больше не знаю о вас.

Ввиду своего знакомства с методами моего друга, мне нетрудно было следить за его выводами и заметить неаккуратность костюма, пачку судебных бумаг, знак на часовой цепочке и отдышку, которые привели к этим выводам. Клиент же наш выпучил глаза от удивления.

– Да, я все это, мистер Холмс, и вдобавок я еще самый несчастный человек в Лондоне. Ради всего святого, не оставляйте меня, мистер Холмс. Если придут арестовать меня раньше, чем я сообщу вам свою историю, заставьте их дать мне время рассказать всю правду. Я с радостью пойду в тюрьму, если буду знать, что вы будете работать для меня.