скачать книгу бесплатно
Эпос о бессмертном Ивановиче
Марк Доджо
Не споткнись Иванович, догоняя торопливо шагавшую мать, с чемоданом в одной руке и сестрой Каплей в другой с тревогой озиравшуюся по сторонам, и проклиная на чем свет путавшуюся в ногах котомку, получив подзатыльник от болтавшегося за спиной медного чайника, не скатись он кубарем с железнодорожной насыпи за мгновение до того, как похожий на дракона с разинутой пастью “Мессершмитт” сбросил на Ивановича бомбу, он точно превратился бы в мотылька, чтобы улететь на небеса, и единственным напоминанием о нем служил бы поросший травой безымянный холмик недалеко от железнодорожной насыпи.
Марк Доджо
Эпос о бессмертном Ивановиче
Сновидение
Не успел Иванович понять, что происходит, и, внезапно появившись на свет, заорать во всю мощь наполнившихся воздухом легких, как его, трясущего от негодования крошечными кулачками, уже обтирали чистыми тряпками два заботливых ангела в белом, прежде чем перерезать пуповину и вручить матери, босыми ногами ступая по райским облакам спускавшейся с небес в окутанный голубой дымкой загадочный мир человеческий прижав к груди задышавшего ровно Ивановича, шевеля розовыми пальчиками доверчиво прильнувшего к матери в похожем на явь сновидении, с каждым мгновением все больше превращавшемся в реальность, и удивляясь продолжению волшебного сна, задрыгав от восторга ножками, лопнувшим в беззубом рту пузырем он насмешил отца, улыбкой, собравшей добрые морщинки в уголках небесного цвета глаз, в то безоблачное утро кого-то очень напоминавшего, а может, Ивановичу так только показалось, ведь человеку свойственно ошибаться, но это, должно быть, к лучшему, и начав быстро расти, а других дел у него не было, однажды, выпущенный погулять, с яблоком в руке, в широкополой соломенной шляпе и коротких штанах похожий на свободного от предрассудков путешественника, обнаружив за огородами тропинку, ведущую в небо, он хотел дойти до самого солнца, да помешала канава, и не заметив, как пролетело семь лет, Иванович собирался жить дальше, но началась война и забежавшего на минуту попрощаться отца увезла торопившаяся на фронт машина, распугав купавшихся в луже голубей, так взбрыкнувшая на ходу задними колесами, что с обернувшегося и, что-то прокричав, вскинувшего кулак отца едва не слетела фуражка, а на следующее утро, услышав по радио о всеобщей мобилизации, Иванович снял со стены охотничье ружье, набил карманы пряниками и, нацарапав печатными буквами записку, что ушел на войну и вернется не скоро, очутившись на улице, только он с озабоченным выражением лица поинтересовался у выносившей белье соседки, где берут в солдаты, как, схваченный за шиворот, перед самым своим носом он увидел здоровенный кулак:
– Вот где, —
и, хотя можно было повежливей объяснить, что таких, как Иванович, в солдаты не берут, ничуть не расстроившись, он вновь почувствовал себя счастливым человеком, проблемы которого разрешились сами собой, ведь куда лучше дожидаться матери, с утра отлучившейся за молоком для годовалой сестры Капли, чем идти на войну, но его иллюзии развеялись как дым, стоило Ивановичу испытать на собственной шкуре, что такое бомбежка, прячась от которой в погребе, он был не рад, что родился на белый свет, и начал задумываться о смерти, но, привыкая к воздушным налетам, военному положению и слухам, что враг приближается, он оглянуться не успел, как промелькнуло лето, а в конце августа, когда стало ясно, что город сдадут – уже видна была на западе пыль от наступавших немецких танковых колонн, с болтавшейся у ног котомкой Иванович вышел из дома и, проклиная толкавшийся в спину медный чайник, стараясь не отставать от матери, с Каплей в одной руке и чемоданом в другой быстро шагавшей впереди, поспешил на железнодорожную станцию, где на узком перроне томились в ожидании поезда взрослые с детьми, корзинами, баулами и запеленатыми в одеяла младенцами, капризно хныкавшими, опасаясь вражеских бомбардировщиков, и усевшись на чемодан матери, удивляясь кружившим над станцией голубям и воробьям, купаясь в пыли и радуясь солнцу беззаботно чирикавшим, будто и не было никакой войны, погрозив кулаком одному наглому мальчишке, прячась за спинами взрослых пускавшему солнечного зайчика, не успел Иванович пожалеть, что прихваченное в дорогу круглое зеркальце лежит на самом дне котомки, откуда его трудно достать, как вдруг раздалось: "фух, фух, фух" и, громко сопя от недовольства, черный как уголь паровоз подал на запасной путь состав, и пришлось Ивановичу потолкаться, занимая места для себя и матери, и едва, лязгнув сцепкой вагонов, поезд тронулся, прильнув к окну, он замер с разинутым от удивления ртом, сквозь мутное от пыли стекло наблюдая, как все, минуту назад казавшееся реальностью, превращается в сновидение, и это странное чувство, что жизнь – это сон, так врезалось в память Ивановичу, что много лет спустя, всматриваясь с позолоченного рассветом морского берега в лазурную даль, как наяву, он вновь видел за окном неспешно тащившегося в эвакуацию поезда поля неубранной пшеницы, столбы подпиравшего небо на горизонте черного дыма, отражавшиеся в реке облака и сидевшую напротив толстую женщину, державшую на коленях клетку с курицей, следившей за каждым движением Ивановича, под мерный стук колес начавшего клевать носом, и очнувшись от толчков задергавшейся лавочки, решив, что уже приехали, он хотел протереть заспанные глаза, да так и застыл с поднятыми кулаками, на всю оставшуюся жизнь запомнив раздавшийся по вагону тяжелый вздох, похожий на многоголосый стон, смешавшийся со звоном брызнувших стекол и грохотом посыпавшихся с верхних полок чемоданов, корзин и человеческих костей, перемолотых ливнем горячего свинца, дохнувшего холодом смерти на ошеломленного Ивановича с такой внезапностью, что, боясь пошевелиться, он сидел ни жив ни мертв, вытаращившись на зиявшие в крыше вагона дыры, в которые заглядывали радужные лучики солнца, и, хотя Иванович был почти уверен, что все это ему снится, очнувшись от прикосновения маленького перышка, отделившись от плывущих в воздухе куриных перьев, плавно опустившегося ему на ладонь, схватив чайник и поторапливая мать, в толкотне пробиравшуюся к выходу с закапризничавшей Каплей, он так спешил, что из-за болтавшейся у ног котомки замешкался в тамбуре, и выпрыгнув наконец из вагона, догоняя мать, споткнулся и кубарем скатился с железнодорожной насыпи за мгновение до того, как, пронесшись над землей ревущей черной тенью, дракон с разинутой красной пастью сбросил на убегавшего Ивановича бомбу, а когда все стихло, дым от взрыва рассеялся и двери в рай с ангельским звоном приветливо распахнулись, увидев, как его мать с Каплей в одной руке и чемоданом в другой поднимается в небо, превращаясь в черную точку, постепенно исчезавшую в облаках, решив последовать за матерью, Иванович готов был превратиться в порхавшую у кончика его носа бабочку, как та сама вдруг превратилась в небольшого мальчишку с белыми крылышками на спине и задумчивым, как у всех ангелов, лицом, разглядеть которое Ивановичу не удалось – ангел исчез, растворившись в позолоченном воздухе, и в тот же миг ярко сиявшее солнце в глазах Ивановича погасло, а некоторое время спустя, очнувшись в палатке для легкораненых отступавшего с фронтом военно-полевого госпиталя, оглохший после перенесенной контузии, он не услышал ни собственного голоса, ни артиллерийской канонады за рекой, и не узнав себя в маленьком круглом зеркальце, он бы не вспомнил, как его зовут, не окажись при нем справки о том, что Иванович является бессмертным, пока война не закончится, с синей в углу круглой печатью и чьей-то размашистой подписью, подтверждавшей подлинность документа, к сожалению, не сохранившегося у Ивановича, много лет спустя, выйдя на пенсию по состоянию здоровья, переехав в Крым и поселившись в доме с видом на море, часто вспоминавшего прожитую жизнь, промелькнувшую, как одно удивительное мгновение, о котором ничего плохого он бы не мог рассказать, вслушиваясь в предрассветную тишину, спускаясь с гор замиравшую под скороговорку камней, сорвавшись с кручи, нырявших у обросших мидиями валунов в кружевную пену прибоя, лениво накатывая на глянцевую от загара гальку напоминавшего Ивановичу, что, не будь у него этой необычной справки о бессмертии, он бы давно уже отдал богу душу под рев ураганов, заунывную молитву песчаной бури или неумолкающую какофонию джунглей в какой-нибудь экзотической стране, кишащей ядовитыми змеями, тропическими болезнями, москитами, религиозными фанатиками и террористами, каждую ночь менявшими позиции в надежде подкараулить возвращавшийся на аэродром МиГ Ивановича, в кабине истребителя не раз слышавшего предупреждавшее об опасности ангельское пение, в отличие от бессмертия, молчавшего в тот воскресный день, когда после дюжины банок выпитого на коралловом пляже пива Ивановича едва не сожрала акула, которую он принял за дельфина, не разглядев на рассекавшей волны лоснящейся спине акулий плавник, а был еще случай, когда бессмертие даже не намекнуло, что его могут утащить на дно крокодилы, сквозь мутную толщу воды следившие за каждым движением Ивановича, надумавшего порыбачить и, взяв напрокат удочку, расположившись на краю деревни, изнывая от жары, с завистью поглядывавшего на макак, в тени пальм ловивших рыбу с коряг на собственные хвосты, и незаметно перенесшись мыслями в Подмосковье, вспоминая морозное утро, скрипящий под ногами снег, вьющийся из трубы на крыше проходной сизый дымок и утонувший по пояс в сугробах лес с отполированной рассветом лыжней, наблюдая за переходящим вброд реку нагруженным домашним скарбом стадом тощих коров с выпиравшими, как шпангоуты кораблей, ребрами, Иванович не подозревал, что его жизни угрожает опасность, и если бы не погонщики, начавшие бить изо всех сил по воде длинными палками, выразительными жестами показывая чужестранцу, чтобы тот немедленно убирался, и не прибежавшие из деревни дети, похожие на маленьких чертиков, схватив за руки недоумевавшего Ивановича, оттащившие его от воды, то, как знать, чем бы закончилась для него эта рыбалка, ведь о кровожадности крокодилов его уведомляли заранее в посольском городке, на аэродроме, в гостинице и предупреждали местные крестьяне – бесхитростные и приветливые люди, никогда не видевшие телевизоров и, может быть, по этой причине всегда исполненные оптимизма, ради скудного заработка трудившиеся на рисовых полях, а по воскресеньям, нарядившись в яркие одежды и всей деревней усевшись на берегу океана мечтавшие о чем-то своем, до наступления темноты всматриваясь в синее марево на горизонте, не имея представления о бессмертии Ивановича, после командировок в пустыни, джунгли и горы не колеблясь согласившегося отправиться военным советником в одну удивительную страну – настоящий рай для ценителей экзотики, с голубыми озерами в жерлах заснувших вулканов, коралловыми пляжами, невыносимой жарой и такой напряженной внутренней политической обстановкой, что, не доехав до аэродрома, он мог быть отравлен в гостинице подсыпанным в пищу ядом, взорван на многолюдном рынке перегревшимся на солнце фанатиком или подстрелен снайпером, однажды, целясь в Ивановича, из-за преломившегося в оптике раскаленного воздуха промахнувшимся, послав пулю в брызнувшую осколками каменную стену, прячась в тени пальм окружавшую резиденцию короля, охраняя дворец которого, Иванович не раз проносился на своем МиГе над акваторией залива, шнырявшими вокруг буровых вышек патрульными кораблями, катерами береговой охраны, снующими между островами тихоходными паромами, парусами рыбацких джонок, отдыхавшими у пирсов буксирами, украшенными пальмами площадями с бронзовыми королями на конях, утопавшими в зелени белоснежными виллами с голубыми бассейнами и сверкавшими, как миллион солнечных зайчиков, небоскребами, возвышавшимися над рынками, запруженными велорикшами центральными улицами и трущобами, соваться в которые было так же опасно, как оказаться на прицеле у ядовитых жаб, плевавшихся без предупреждения зеленой слизью, превращавшей человека в зомби, или, не выходя из бунгало, стать жертвой ползавших, прыгавших и бегавших по стенам тварей, в зловещих названиях которых угадывались их враждебные намерения, такие же как у ядовитых змей, прячась в траве, с наступлением ночи приползавших из джунглей к гостинице поужинать свежей крысой и напиться кишащей невидимыми микробами воды, подхватить с которой чуму, холеру или желтую лихорадку Ивановичу было так же просто, как подавиться шевелящимся мясом жареных тарантулов, задохнуться в угарном дыму поджигаемых повстанцами бамбуковых зарослей или наступить по неосторожности на противопехотную мину, не успев помочиться в канал, вырытый за разбитой колесами машин дорогой, петлявшей вокруг бетонного квадрата не просыхавшей от луж в сезон тропических ливней авиабазы, со всех сторон окруженной дикими джунглями, откуда в любую минуту по МиГу Ивановича могла быть выпущена самонаводящаяся по факелу двигателя ракета, шансов увернуться от которой даже у такого опытного летчика, как Иванович, было не больше, чем, всматриваясь в марево горизонта, разглядеть загадочное будущее, о чем он мечтал на протяжении долгой жизни с того самого дня, когда еще в детстве, зарабатывая на Рыбинском железнодорожном вокзале игрой на гармони, от одного офицера-фронтовика, неожиданно угостившего Ивановича разноцветными леденцами, на вопрос, когда война закончится, он услышал в ответ:
– Когда наступит будущее, —
и по дороге домой забравшись на самую верхушку упиравшейся в небо кирпичной трубы котельной, так раскачивавшейся на ветру, что у вцепившегося руками в железную скобу Ивановича перехватило дух, и разглядев в мареве горизонта белоснежные паруса, в загадочных сиреневых морях плывущие за край земли под золотыми облаками, он обрел веру в светлое будущее не для себя, но для всего мира человеческого, и таким неисправимым идеалистом оставался до тех пор, пока, спустя сорок лет, из-за перегрузок или просто в результате накопившейся от жизни усталости, у него не взорвались мозги, на другой день зацементированные в окружном военном госпитале спецрейсом прилетевшим из Ленинграда академиком, по завершении не имевшей аналогов операции на все вопросы ассистировавших ему хирургов, анестезиологов и наблюдавших из-за стеклянного купола студентов отвечавшим, что "он умывает руки", и лишь после того, как на девятый день стало ясно, что жизни Ивановича, в бинтах похожего на мумию с торчавшими из головы проводами, ничего не угрожает, его перевезли на каталке из реанимации в палату № 4 отделения нейрохирургии, где, не приходя в сознание, еще три месяца живым трупом он провалялся на казенных простынях с траурным штемпелем Министерства обороны в уголках, напоминая о себе лишь поскрипыванием пружин, запахом пролежней да регулярным обделыванием в постель, и когда многим в госпитале казалось, что с койки Ивановичу уже не подняться, это случилось в новогоднюю ночь – на улице кружила в вальсе метель, черные проемы окон озарялись отблесками фейерверков, прислушиваясь к звукам взрывавшихся где-то в отдалении петард, гулкими коридорами и лестничными пролетами бродило эхо, отвлекая дежурных медсестер, уткнувшись в детективы, триллеры и любовные романы не смыкавших глаз на своих постах, в палате № 4 все давно спали, как вдруг на макушке стоявшей в углу украшенной игрушками новогодней елки вспыхнула и переливаясь искрами замерцала рубиновая звезда, и едва ее загадочное сияние, наполнив палату мягким светом и коснувшись забинтованной головы Ивановича, осторожно заглянуло в прорезь для глаз, его сомкнутые веки дрогнули, по телу пробежала волна, другая, лежавшие поверх одеяла его скрюченные пальцы с тонкой каемкой дерьма под ногтями ожили и забегали по невидимым клавишам в бешеном ритме токкаты, а ноги забарабанили по застонавшим пружинам такую яростную чечетку, что разбуженные шумом соседи, включив свет и увидев, как сотрясаемый судорогами Иванович бьется в конвульсиях, решив, что дела у бывшего летчика плохи, вызвали дежурного врача, осмотрев Ивановича, со сдержанным оптимизмом заявившего:
– Выздоравливает, —
а вскоре с Ивановича сняли бинты, и пребывая в беспамятстве, он еще не раз тревожил ночную тишину судорогами, беспокойным ерзаньем и неразборчивым бормотанием, но бессмертие делало свое дело, и когда пришла весна, засияло солнце, радуясь небесной голубизне, не дожидаясь майских праздников, готова была вот-вот расцвести черемуха, акация и сирень, а из утонувшей в облаке табачного дыма беседки в саду, где с возвращением тепла образовался мужской клуб, с каждым днем все громче раздавались хлесткие удары доминошных костяшек, однажды, в субботу, было раннее ясное утро, стрелки на часах в палате № 4 замерли на половине шестого, когда, пролетая над окутанным голубой пеленой миром человеческим и наблюдая из кабины МиГа выгнувшуюся на горизонте отполированную до блеска гладь океана, услышав странный звук, похожий на ангельское пение, открыв глаза, вместо бездны небес Иванович увидел белый свод потолка, и хотя он был еще слишком слаб и, постепенно приходя в себя, едва мог пошевелить пальцем, немного отдохнув, прислушиваясь к доносившемуся из окна гомону воробьев и воркованию голубей, набравшись сил, подбадриваемый стоном пружин, Иванович постепенно принял вертикальное положение, переведя дух, вдел худощавые с голубыми венами ноги в шлепанцы и, отделившись от койки, как космический корабль от орбитальной станции, волоча по-старчески ноги, мелкими и неуверенными шажками прошаркал до двери, и выйдя в коридор, проковыляв мимо медсестры, с открытым ртом проводившей недоумевающим взглядом воскресшего Ивановича, согнувшись под тяжестью мешком болтавшейся на нем пижамы, он преодолел земное притяжение двух пролетов лестницы, выложенное мраморными плитами фойе с охранявшей вход пальмой и поддавшуюся нехотя, со скрипом, входную дверь, и оказавшись на залитом весенним солнцем дворике, радуясь голубому небу, звукам весны и аромату цветущей черемухи, он не успел присесть на лавочку, как за ним выслали каталку, и после триумфального возвращения в палату, водворенный на койку, с тронувшей побелевшие губы улыбкой он прошептал склонившемуся над ним врачу:
– Я здоров, —
и хотя Ивановичу понадобилась еще пара дней, прежде чем он так окреп, что мог, не держась руками за стенки, дойти до находящегося в самом конце коридора туалета, категорично утверждая, что постельный режим ему противопоказан, он быстро пошел на поправку, и всего через неделю на вопрос, как у него дела, всем наведывавшимся в палату докладывая коротко, по-военному:
– Дел нет, одни удовольствия, —
он говорил без лукавства, ведь валять дурака с утра до вечера – это не вагоны с углем разгружать, а спустя еще несколько дней, сообщив врачу, что больным он себя не считает и в качестве доказательства готов хоть сейчас подтянуться на турнике минимум раз десять, соглашаясь с соседями по палате – полковником ракетных войск, приходящим в себя после инсульта, майором-артиллеристом с доброкачественной опухолью и армейским десятиборцем, призером Олимпийских игр, отмечая восьмое марта в ресторане подравшимся с грузинами, проломившими ему череп бутылкой шампанского раньше, чем успела приехать по вызову милиция, в один голос утверждавшими, что с зацементированными мозгами Иванович теперь будет жить до ста лет, он нисколько не преувеличивал, заверяя, что если понадобится, то проживет и двести, и хотя врачи, удивляясь чудесному воскрешению Ивановича, не уставали напоминать, что после перенесенной операции ему следует поберечь себя – не делать резких движений, не напрягаться, не сморкаться, не задерживать дыхание, не пить много жидкости и, восстанавливая здоровье, побольше отдыхать, – подобными рекомендациями, скорее всего, медики желали перестраховаться, у выздоравливавшего не по дням, а по часам Ивановича на этот счет имелась собственная точка зрения, ведь, что бы там не говорили врачи, медицина ни черта не смыслит в вопросах бессмертия, и в конце мая, в ожидании утреннего осмотра, Иванович мастерил бумажный самолетик, занимавший соседнюю у окна койку полковник ракетных войск разгадывал в журнале “Огонек” кроссворды, майор-артиллерист уткнулся в томик Тургенева, десятиборец лежал отвернувшись к стенке, делая вид, что дремлет под сюиту Шостаковича, исполнявшуюся по многочисленным заявкам радиослушателей Большим симфоническим оркестром Всесоюзного радио и Центрального телевидения, как вдруг полковник громко произнес:
– Имя сына Хеопса, первого фараона, названного в честь солнечного бога Ра, восемь букв, —
и, обведя вопросительным взглядом хранившую молчание палату, не дождавшись подсказки, только он с недовольством проворчал:
– Учите историю, —
как, проследив за выпущенным на свободу бумажным самолетиком, описав пологий вираж, плавно приземлившимся на траву, замерший у окна Иванович неожиданно откликнулся:
– Джедефра, —
и, продолжая чему-то улыбаться, услышав от медсестры, что его вызывают к главному врачу, Иванович поспешил к выходу, но, застигнутый прозвучавшим вдогонку вопросом полковника —
– Буддийский храм на острове Ява, девять букв, —
ответив почти не задумываясь:
– Боробудур, —
прежде чем закрыть за собой дверь, назидательным тоном добавил:
– Учите географию, —
и промаршировав с легкой отмашкой рук длинным коридором, шаркая шлепанцами поднявшись гулкой лестницей на третий этаж, войдя в кабинет главного врача, пользовавшегося в госпитале большим уважением полковника медицинской службы, Иванович поздоровался и, получив предложение присесть:
– В ногах правды нет, —
на прозвучавший дежурный вопрос, как у него дела, ответив с непринужденностью, как старому знакомому:
– Дел никаких нет, одни удовольствия, —
он уточнил:
– Вашими молитвами, —
вынудив главного врача, не отвлекаясь от чтения, произнести с нравоучительными нотками в голосе:
– Благодарите бога, —
и услышав в ответ:
– На небесах тоже иногда ошибаются, —
переведя взгляд с медкнижки Ивановича, на обложке которой у зеленого корешка чьей-то рукой было написано и дважды подчеркнуто “Бессмертный”, на бывшего летчика, согласно заключению медкомиссии, подлежавшего выписке с последующим увольнением из вооруженных сил по состоянию здоровья, – был он среднего роста, русоволосый, после продолжительного пребывания в госпитале казался похудевшим в просторной светло-коричневой казенной пижаме с широкими рукавами, говорил внушающим доверие тихим голосом, в неторопливой манере, обдумывая каждое слово с застывшей в уголках губ улыбкой, не вяжущейся с его суровой внешностью и особенно – лицом, от корней волос до скул исковерканным бороздами глубоких шрамов, заканчивавшихся под волевым подбородком свежим красным рубцом, от нижней челюсти до ключицы пересекавшим наискось горло, как у немало повидавшего на своем веку гладиатора или римского центуриона, проведя двадцать лет в бесконечных походах и битвах, выжившего по ошибке, которую еще можно исправить, и вернувшись к делам земным, предупредив Ивановича, что не выпишет его из госпиталя до тех пор, пока тот, будучи еще на действительной службе, не получит квартиру, главный врач знал, о чем говорил, а через неделю, поблагодарив врачей и медсестер, пожелав ни пуха ни пера палате № 4 отделения нейрохирургии, в сопровождении гулкого эха Иванович спустился парадной лестницей в вестибюль со старинной люстрой, висевшей в глубине потолка, украшенного лепниной с обрывающими виноградную лозу пухлыми амурами и богинями, летевшими вручать героям лавровые венки, и пройдя стертыми плитами каменных полов, попрощавшись с окошком приемного отделения и стоявшей в углу пальмой, он толкнул тяжелую дубовую дверь с отполированной временем бронзовой ручкой и, оказавшись на улице, бодро замаршировал асфальтированной дорожкой, радуясь выглянувшему из-за облаков солнцу, воркующим голубям и двум громко ссорившимся воробьям, с негодующим чириканьем скрывшимся за кустами распространявшей благоухание сирени, загораживавшей от постороннего глаза беседку с доминошниками и картежниками, затягиваясь дымком сигарет, не забывавшими поглядывать в сторону мадонн, в неземных аурах света проплывавших мимо беседки направляясь к госпитальным корпусам с сумками, торбами и авоськами, набитыми яблоками, апельсинами и фруктовыми соками, медом, вареньем, печеньем и солеными огурцами, еще горячей курицей с золотистыми кусочками жареной по-домашнему и посыпанной зеленым укропом картошки, порезанной на тонкие кружочки сухой колбасой, слипшимися лоскутами пахучего ноздреватого сыра, шоколадными конфетами в коробке, а для борющихся с вредной привычкой курить – леденцами, и другими необходимыми для скорейшего выздоровления вещами, и вручив стрельнувшему у него закурить солдату пачку сигарет “Столичные”, случайно завалявшуюся у него в кармане, Иванович миновал кирпичную арку и, решив прогуляться бульваром, застывшей на губах улыбкой отвечая голубым небесам, царившему на улицах оживлению и нескончаемому потоку машин, промаршировал тополиной аллеей к центральному рынку, куполообразной крышей напоминавшему рейхстаг, а может, римский пантеон, и услышав дребезжание трамвая, с предупреждающим звонком повернувшего на перекрестке и промелькнувшего в зеркале пыльной витрины, Иванович заметил вертевшуюся у диетической столовой лохматую собачку, стараясь не попасться прохожим под ноги, принюхивавшуюся к вырывавшимся на улицу из раскрытой двери запахам и так пристально заглянувшую Ивановичу в глаза, что он замедлил шаг и, прочитав вслух висевшее за стеклом объявление:
Вторник, четверг – рыбный день
приказав дворняжке ждать у входа, через минуту появившись с двумя котлетами, положив еду на асфальт перед собачкой, он вытер руки, убрал в карман брюк носовой платок и замер, пристально всматриваясь в незнакомого мужчину лет тридцати, у витрины хозяйственного магазина, нахмурив лоб, поправлявшего на плече сумку, и переведя взгляд с влюбленной парочки на таксиста в припарковавшейся у продуктового магазина салатовой “Волге”,
Дурак
курившего за рулем, с задумчивым выражением лица выпуская через опущенное стекло струйку сизого дыма, Иванович не мог избавиться от ощущения, что водители проезжавших машин, пассажиры проплывавшего в солнечных бликах трамвая, редкие прохожие, пожилой пенсионер, в киоске на углу покупавший свежие газеты, сидевшая на лавочке одетая в джинсы и розовую кофточку молодая женщина, уткнувшись в книгу покачивавшая коляску, и даже старуха в выцветшем халате, в сопровождении кота показавшаяся на балконе украшенного лепниной, атлантами и кариатидами трехэтажного дома, среди бела дня спят с открытыми глазами, и догадавшись, что таким, погрузившимся в сон, видит мир человеческий его бессмертие, поправив фуражку, Иванович замаршировал дальше, радуясь жизни и всему, во что верит с приходом весны отзывчивая человеческая душа, и явившись по указанному в ордере адресу, получив у дворника ключи с номером «84» на бумажной бирке, поселившись в выходящей окнами в зеленый двор просторной и светлой квартире с еще не выветрившимися запахами краски, клея и побелки, в тот же день в ближайшем мебельном магазине он приобрел диван, стенку, ковер, журнальный столик, два кресла – одно серое, другое красное, а стиральную машину, телевизор, пылесос и посуду, включая чайник со свистком, он купил в магазине через дорогу, и закончив с благоустройством нового жилья, выехав скорым поездом в Москву, на следующее утро он был в Кубинке – укрывшемся в подмосковном лесу авиационном городке, встретившем Ивановича заросшей одуванчиками автобусной остановкой у проходной, плывущим в небесной синеве тополиным пухом над памятником летчику, надевая краги и готовясь преодолеть пространство и простор, сдвинувшему брови на мужественном лице, и звенящей тишиной, прерываемой доносившимся издалека рыканьем мотоцикла, неразборчивым бормотанием нарушавшего дневной сон городка, за время отсутствия Ивановича изменившегося не в лучшую сторону – дома с обшарпанными подъездами и следами потеков на стенах стояли постаревшие, с понурым видом, точно прося милостыню, давно не видевшие ремонта дороги и тротуары зияли дырами, как после бомбежки, и царивший повсюду дух запустения и упадка наводил на грустную мысль, что нет ничего в этом мире вечного, хотя, как в прежние годы, выглядывая из-за облаков, солнце сияло маршировавшему тенистой аллеей Ивановичу и выстроившиеся в ряд клены и тополя махали ему кронами, а бронзовый Ленин в пиджаке нараспашку указывал с постамента в направлении светлого будущего для всего человечества, точно как в тот день, когда, по окончании Качинского училища отобранный приехавшей комиссией, явившись в Кубинку и представившись командиру гвардейского авиаполка, вместо справедливого замечания за неказистый внешний вид помявшегося в дороге кителя, Иванович услышал прозвучавшее почти по-отечески:
– Иди в столовую, скажешь, я приказал тебя накормить, —
и побродив знакомыми улочками, заглянув на стадион, закивавший макушками елей и берез, не обнаружив в Доме офицеров ни души, потрогав висевший на дверях бильярдной амбарный замок, Иванович прогулялся до аэродрома, прислушиваясь к тишине, вспоминая молодость и те времена, когда жизнь на рулежках и парковках бурлила зимой и летом, и грохот двигателей на аэродроме не умолкал ни на минуту от взлетавших и садившихся самолетов “сталинского”, “микояновского” и “пилотажного” полков, и пробыв в Кубинке недолго, навестив оставшихся в городке однополчан, Иванович начал готовиться к отъезду, из вещей взяв с собой лишь самое необходимое – часы с кукушкой, документы, грамоты, фотографии, ордена, кое-какие вещи и хранившуюся отдельно голубую чашку его сына, забытую женой без малого лет двадцать тому, когда, устав ждать, пока мотавшийся по командировкам как вошь с котелком Иванович с его непоколебимой верой в справедливое будущее для всего человечества выполнит свой интернациональный долг, она ушла, забрав еще не выросшего из пеленок сына и не оставив даже записки, тем самым дав понять, что обещание Ивановича небесам прекратить войны на земле – его личная проблема, которая не должна мешать чужому счастью, но, может быть, она была права, ведь какой толк от мужа, которому не сидится дома, и сдав ключи от служебной квартиры, попрощавшись с памятником летчику у проходной, Иванович вскинул над головой кулак и замаршировал к станции Чапаевка, чтобы на электричке домчать до столицы, а в Москве, сев на поезд, отстукивая колесами мерный ход времени увозивший его в будущее, Иванович почувствовал, что все самое главное в его жизни еще не произошло, и вернувшись по месту прописки, в ту ночь он увидел сон, в котором, растворившись в лазурной выси, он летел над зеркальной гладью океана навстречу восходу солнца над дремлющим в голубой дымке миром человеческим, оставляя в небесах стокилометровую белую дорожку, как вдруг под крылом самолета замелькали пустыни, джунгли и горы, и, не успев уклониться маневром от погнавшихся за ним самонаводящихся ракет, вышвырнутый сдетонировавшим катапультирующим сиденьем из кабины взорвавшегося МиГа, он очнулся весь в холодном поту, и на протяжении недели, а затем следующей, не переставая бороться с ночными кошмарами, перепробовав разные средства и убедившись, что лучше коньяка ничего еще не придумали, однажды перед сном выпив больше, чем нужно, он с удивлением проснулся ранним утром на полу, и пытаясь вспомнить, какой сегодня день недели, от неожиданности Иванович вздрогнул, узнав голос бессмертия, с торжественной мрачностью произнесшего:
– Сдохнешь, —
и, не дав туго соображавшему с похмелья Ивановичу и рта раскрыть в свое оправдание, так же внезапно удалившегося, и всерьез задумавшись, придя к выводу, что без достойного в жизни занятия он рискует плохо закончить, как-то раз засидевшись у телевизора, не смолкая верещавшего о грядущих в стране переменах и набиравшей ход гласности и перестройке, на удивление быстро заснув, Иванович увидел будущее, купидонов, в коротких хитонах с крылышками на спине маршировавших под музыку, людей, которых нельзя было отличить от клонов, киборгов, которых нельзя было отличить от людей, и необычных существ, разговаривавших человеческими голосами, так явственно звучавшими в зацементированных мозгах Ивановича, что, проснувшись с утра пораньше, он рассчитывал на исчерпывающий комментарий от бессмертия, но, не дождавшись, вынужден был ограничиться возникшими у него домыслами, неотвязно преследовавшими Ивановича до самого порога штаба ВВС округа, куда ему надлежало явиться, чтобы ответить на возникшие вопросы в финчасти, пытавшейся понять, как могло получиться, что насчитанная Ивановичу выслуга лет превышает его возраст, и объяснив майору-бюрократу, что в этой жизни все может быть, и даже невозможное возможно, но только если распрощаться с пропахшим канцелярской пылью кабинетом, сделав все дела, возвращаясь домой, Иванович маршировал мимо старинного серого здания с отвалившейся штукатуркой, как вдруг его громко окликнули по имени, и бросив сощуренный взгляд в сторону укрывшейся в зелени шашлычной, распространявшей на всю улицу призывный аромат, он тотчас узнал Славку Корсуна, штурмана из "шперенбергского полка", размахивая длинными, как грабли, руками, фальшивым голосом пропевшего: "мы рождены, чтоб сказку сделать былью", а через минуту Корсун, не радости от встречи, разливал по стаканам коньяк, и признавшись Ивановичу, с которым он виделся последний раз лет десять тому назад, что не поверил ходившим слухам, будто того похоронили, услышав в ответ:
– Не одному тебе так показалось, —
умолк с тем выражением лица, как если бы он вглядывался со своего штурманского сиденья сквозь молотящие воздух винты в проплывавшую в разрывах облаков расчерченную квадратиками лесов и полей землю, а Ивановичу, хранившему в памяти позывные и посадочные курсы всех аэродромов, с которых ему когда-либо приходилось взлетать, вдруг вспомнилось, как однажды, командированный в Горький за новыми МиГами, вместе с тремя летчиками «кетенского» полка он вылетел из Шперенберга попутным транспортным самолетом в Москву, из-за грозы вместо столицы приземлившимся в Мачулище, и так как никто не додумался взять с собой в дорогу деньги, Корсун, он был штурманом на том транспортнике, извлек откуда-то большую коробку:
– Продашь на вокзале, —
и, вручив Ивановичу всю мелочь, которую удалось наскрести у экипажа по карманам, заверил:
– На такси хватит, —
но торговать фарфоровым сервизом «Мадонна», в стиле рококо, на двенадцать персон, с полуобнаженными богинями и ангелочками, Ивановичу не пришлось – за трешку добравшись до железнодорожного вокзала, они отыскали военного коменданта, удостоверившись, что перед ним военные летчики, которым кровь из носу с утра необходимо быть в Москве, а денег на билеты нет, приказавшего начальнику военного патруля посадить всех четверых в первый же следовавший в столицу поезд, и, доехав до Москвы не без помощи проводника, разместив летчиков в забронированном купе и на протяжении ночи расспрашивая про силу и мощь нашей авиации, потрясенного растущей обороноспособностью страны и не скупясь угощавшего командировочных военных чаем, консервами, колбасой и водкой, всегда имевшейся у него про запас, прощаясь с гостеприимным проводником в тамбуре, Иванович протянул тому сервиз:
– Награждаетесь ценным подарком за службу Родине, —
а проводник, хоть и не до конца протрезвевший, но был не дурак, поэтому схватил коробку и, выпятив грудь, выпалил:
– Служу Советскому Союзу, —
и вернувшись из прошлого в настоящее, разговорившись с Корсуном, перечислив по именам общих знакомых, закусывая коньяк шашлыком, жареным луком и дольками лимона, Иванович вздохнул:
– Дел нет, одни удовольствия, —
и признавшись, что городская жизнь его не прельщает, но все чаще приходит в голову мысль махнуть в Крым и поселиться где-нибудь недалеко от моря, и не обязательно в роскошном дворце с мраморными колоннами, фонтанами и купидонами, Иванович вдруг услышал, как человек за соседним столиком произнес прокуренным, но уверенным в себе голосом, которому можно было доверять:
– Есть такое место, —
и настойчиво повторив эту фразу несколько раз, поведав слегка заплетающимся языком, что в Крыму, в поселке под названием Афродитовка, откуда он на прошлой неделе вернулся, вдова профессора продает недорого дом возле самого моря, похожий на рыцарский замок, в котором есть фонтан, колонны и даже купидоны:
– И будущее там тоже есть, —
незнакомец с задумчивым видом наполнил на треть стоявший перед ним стакан бесцветной жидкостью, коротко и резко выдохнул, залпом влил в себя водку и, шумно вдохнув, умолк, а спустя два дня, сойдя с поезда на Симферопольском вокзале, встречавшем толпу прибывших ароматом магнолий и безоблачным небом над взиравшей свысока звездой на шпиле отделанной белым инкерманским камнем четырехгранной башни, украшенной причудливыми часами со знаками зодиака, поправив висевший на плече рюкзак, Иванович промаршировал вдоль выстроившихся на перроне ажурных арок с изящными белоснежными колоннами в стиле итальянского палаццо, на кипевшей жизнью привокзальной площади купил мороженое и, решив не связываться с троллейбусами, с ветерком домчал на такси до Афродитовки, и хотя явился он не вовремя – у готовящейся к отъезду вдовы профессора не было свободной минутки, чтобы показать покупателю выставленный на продажу дом, у которого, как узнал Иванович, текла крыша, да и многое другое давно нуждалось в ремонте, но он не желал тянуть с покупкой, и с твердостью заявив:
– Были бы стены, а крышу отремонтировать можно, —
смотавшись в сберкассу, сняв с книжки деньги и побывав у нотариуса, Иванович живо оформил необходимые документы, рассчитался с боявшейся опоздать на поезд хозяйкой и, замаршировав к собственному дому, который он еще не видел – до моря всего было идти ничего, в конце упиравшейся в пляж улицы Иванович остановился у обвитых плющом ворот с нарисованными купидонами, прочитав на железной калитке объявление
Продается дом недорого
перевел сощуренный взгляд на висевшую рядом табличку с адресом
“Улица Будущего, 4”
и, толкнув лязгнувшую замком калитку, накрытую ажурным козырьком, пройдя сквозь живой тоннель из буйно разросшегося винограда, он не мог сдержать мечтательной улыбки, разглядывая необычное двухэтажное строение, декоративными бойницами в стенах из туфа и ржавыми конусами башенок напоминавшее рыцарский замок, охраняемый с одной стороны подпиравшими гараж яблонями, а с другой – роскошным фруктовым садом с беседкой и давшим трещину фонтаном, к которому через одичавший палисадник с мраморными колоннами вела вымощенная камнем дорожка, ныряя в глубину сада, направлявшаяся к теплице с позеленевшими мутными стеклами, скрывавшей от постороннего взгляда бетонную чашу бассейна, точно зеркало, отражавшего чистую, как воздух, синь небес, и подумав, что ему крупно повезло, ведь не каждому выпадает удача поселиться на самом берегу моря, да еще в рыцарском замке, пусть и нуждавшемся в ремонте, и приступив к осмотру дома, начав с прихожей и кухни, затхлая атмосфера которой соответствовала упадническому настроению умывальника, распятого ржавыми гвоздями на грязной стене, затаившейся у окна колченогой табуретки и превратившихся в мумии окурков, прилипших к загаженному донельзя подоконнику, убедившись, что вентили исправны и из крана течет вода, не тратя время на ванную, туалет и кладовую с антресолями, Иванович поднялся винтовой лестницей на второй этаж, где размещались две спальни, из окон которых открывался вид на сад и безмятежно купавшееся в солнечных лучах море, и хотя всего этого было уже достаточно, чтобы Иванович почувствовал себя счастливым человеком, очередной сюрприз ожидал его в гостиной, такой огромной, что в полумраке он сначала ничего не разглядел – робко просачиваясь сквозь щели в закрытых ставнями окнах, дневной свет едва отвоевывал пространство, встретившее Ивановича запахом плесени, пыли и настороженным эхом, но, только взгляд Ивановича освоился, он увидел украшенный лепниной и амурами высокий потолок с зачехленной паутиной люстрой, свисая одним боком угрожавшей горе из досок, полок, дверок и оставшейся от мебели наполовину сгнившей трухи, увидел прислонившийся к стене буфет из красного дерева, рядом – ветхий диван, из вспоротых внутренностей которого торчала пружина, старинное зеркало и круглый стол, за которым могло бы уместиться десять человек, камин с витиеватой чугунной решеткой и кочергу, служившую надгробием кипе хранящих память о прошлом пожелтевших газет, покоившихся на отзывавшемся на каждый шаг скрипом паркетном полу, а среди пылившегося на столе барахла Иванович с удивлением обнаружил потрепанный томик латинских фраз и крылатых выражений, а рядом – музыкальную шкатулку с танцующей парой, застывшей держась кончиками пальцев друг друга, он – в черном фраке, она – в пуантах и прозрачном розовом платье с тремя красными горошинами, ожившей и закружившей на месте под тихую мелодию вальса, стоило Ивановичу завести пружину и сдвинуть в сторону рычажок, и закончив с осмотром дома, сарая и гаража, он замаршировал к морю, в безлюдном месте уселся на гальку и долго всматривался с тронувшей уголки губ мечтательной улыбкой в движение времени на горизонте, и вернувшись в рыцарский замок, заметив парившее в воздухе невесомое белое перышко, плавно опустившееся на край стола, Иванович проводил взглядом вспорхнувшую за окном пару голубей, выложил из рюкзака небольшой радиоприемник в кожаном футляре на ремешке, маленькое круглое зеркальце, схваченную резинкой коробку с летными, медицинскими и орденскими книжками, дипломами об окончании Качинского училища и военного института иностранных языков, партбилетом, удостоверениями водителя, охотника и судьи по спорту, разными ненужными справками, почетными грамотами, увесистым мешочком с нагрудными знаками, медалями и орденами, отдельно хранящимися черно-белыми фотографиями, на которых он был запечатлен в военной форме, летном комбинезоне или просто в спортивном костюме замершим стоя на лыжах на фоне белевшего среди утопавших в снегу елей санатория имени Герцена, часы с кукушкой и голубую чашку, оставшуюся ему в память о сыне, и аккуратно вырвав из тетради три чистых листа, сделав из одного самолетик, на другом он набросал подробный список необходимых для капитального ремонта замка стройматериалов и инструментов, и нарисовав на третьем таблицу с пустыми полями, написав сверху крупными буквами "План работ", прикрепив канцелярскими кнопками лист к стене на самом видном месте, Иванович включил радиоприемник, проникновенным голосом американского певца Перри Комо исполнявший по многочисленным заявкам радиослушателей песню “Убей меня нежно”, и взялся за ремонт дома с башенками с таким рвением, что в начале сентября, проходя мимо рыцарского замка и не услышав ни повизгивания пилы, ни задумчивого стука молотка, ни завывания дрели, соседи решили, что Иванович заболел или куда-нибудь уехал, не догадываясь, что, взяв выходной по случаю закончившегося в замке ремонта, он сидит на берегу моря и, устремив взгляд в лазурную даль, вспоминает, как взмывают в дрожащее небо обвешанные бомбами самолеты, проплывают под крылом окаменевшие в ярости горные хребты, ущелья и кряжи и, выскочив из пекла и ненавидя все живое, адские ветры под заунывную молитву барханов гонят к солнцу тучи раскаленного песка, и как, повторяя имя Ивановича, тысячеголосое эхо джунглей постепенно умолкает, растворившись в мерном плеске волн, накатывая на берег неразборчиво шепчущих о чем-то вечном, лениво перебирая гальку, и вернувшись к обеду в рыцарский замок, не зная, чем заняться, строя планы на ближайшее будущее и задремав, увидев во сне клубнику и помидоры, которые он собирался выращивать в собственном огороде, Иванович был разбужен бессмертием, с сарказмом произнесшим:
– Свиней еще начни разводить, —
и, хотя Иванович считал, что, как пенсионер, он имеет полное право жить в свое удовольствие, утром выехав в город, не найдя в магазине «Спорттовары» среди баскетбольных мячей, чугунных гирь, резиновых эспандеров, спортивных костюмов, футболок, шахматных досок, шариков для пинг-понга и спиннингов для рыбной ловли подходящей обуви для бега, Иванович разговорился со скучавшим за прилавком продавцом, молодым человеком лет тридцати, зорким взглядом оценив дорогие наручные часы, блеснувшие серебристым ремешком на загоревшей руке покупателя, понимающе кивнувшим и, достав из-под прилавка коробку с необычными кроссовками белого цвета, с тремя синими полосками, дырочками для вентиляции, инновационной подошвой, равномерно распределявшей и смягчавшей нагрузку на стопу, и усиленными «носами», с видом знатока объяснив, что в таких кроссовках ходят только самые крутые чуваки, услышав от Ивановича:
– Данке шен, —
на таком же чистом немецком, но без берлинского акцента, ответившим:
– Битте шен, —
и решив, что нужно начинать с восстановления былой спортивной формы, ведь не случайно с юношеских лет и до того времени, пока с зацементированными мозгами его не отправили на пенсию, он не без успеха играл в футбол и русский хоккей, где по праву снискал славу непробиваемого голкипера, в чьи ворота мяч можно было затолкать лишь ценой большой крови, и заканчивая боксом, где, наслышанные о способностях Ивановича, его более мастеровитые соперники – чемпионы военных округов и мастера спорта – после удара судейского гонга с первых секунд включали задний ход, уклонами, нырками и подставками защищая носы, виски и челюсти, стараясь набирать очки с дальней дистанции, изредка беспокоя Ивановича неожиданными встречными ударами, из-за которых, оставшись без нескольких зубов, он долго щеголял хищным металлическим оскалом, пока в Восточной Германии доктор-немец за тысячу марок не вставил ему в частной клинике такие ослепительной красоты передние зубы, что даже бессмертие не могло отличить их от настоящих, и вспоминая строки поэта рубленых рифм и широких штанин Маяковского, с прицелом на будущее рекомендовавшего каждому развивать дыхание, мускулы и тело, чтобы крепить оборону и военное дело, Иванович объявил себе готовность номер три, раздобыл сварочный аппарат, а чтобы ускорить процесс обустройства в саду спортивной площадки, он обратился за помощью к жившему по соседству Харчуку, безобидному, но немного болтливому человеку, отличавшемуся жизнелюбивым характером и склонностью к выпивке, манерами и чем-то еще напоминавшему актера Пьера Ришара, но только ростом поменьше, не имевшему ни жены, ни детей, превратившему собственной дом в свалку, но, как это часто бывает с людьми, вечно берущимися что-то изобретать, не доводившему ни одно начатое дело до конца, а меньше чем полгода спустя, в декабре, ранним утром, радуясь навалившему за ночь снегу, после завтрака выйдя из замка в спортивном костюме и шерстяной шапочке, вдохнув морозный воздух, Иванович запустил снежным шариком в стену гаража, подошел к турнику, легко подтянулся тридцать раз и, не дав себе отдохнуть, столько же раз в быстром темпе отжавшись на брусьях, принялся очищать от снега дорожку, затем площадку у ворот, а после, недолго провозившись с пятачком возле гаража, он с вдохновением взялся за тротуар, звуками одиноко скребущей асфальт лопаты нарушая затаившуюся тишину до тех пор, пока к нему не присоединился Харчук, несколько раз отбросив снег фанерным щитом, схватившийся за поясницу и с такой гримасой страдания на лице разразившийся руганью, клеймя и понося на чем свет стоит соседей, которых никакая перестройка не заставит, оторвав задницы от диванов, потрудиться на общее благо, что, воткнув лопату в сугроб, Иванович достал из кармана клетчатый носовой платок и, утирая взмокшее лицо, без тени сарказма, с невозмутимым видом изрек:
– Пока соседи соберутся – зима закончится, —
но это было не ворчанием, а всего лишь констатацией факта, ведь Крым – это край, напоминающий рай, в котором зима гостит недолго, и еще февраль пытается мутить погоду, и утренние заморозки на дворе, но солнце к полдню уже начинает потихоньку прогревать воздух, и почуяв, что не за горами весна, пробудившись от долгого сна, под звон капели тающего снега и льда розово-белый миндаль уже расточает неповторимый аромат, как вдруг приходит сезон штормов, небо заволакивает тучами и в сопровождении несмолкаемой канонады потемневшее море высаживает на берег черные бушлаты вздыбившихся от ярости волн, стремясь отвоевать у Афродитовки общественный пляж, а проносящийся над побережьем ураганный ветер так и воет, норовя посносить с домов крыши, посрывать с петель незапертые форточки, повыбивать в окнах стекла, повалить деревья и, порвав на столбах провода, лишить городок электричества, но через несколько дней, не получив подкрепления, разбушевавшаяся стихия выдыхается и, сменив направление, ветер, разорвав тучи в клочья, уводит небесную хлябь на восток, и стоит выглянуть в очистившемся небе солнцу, как море, успокоившись, плещется у берега, украшенного еще не успевшими высохнуть водорослями, скрывавшими под собой то узорчатый агат, то сердолик, то яшму или халцедон, а для собирателей древностей – сгнившие обломки корабельных досок, фрагменты греческих амфор и кусочки римских кувшинов, а как-то весной, натолкнувшись на морскую мину, зарывшись боком в гальку ощетинившуюся торчавшими в разные стороны рожками, забыв о халцедоне, Харчук поспешил в поселок, и, сообщив о находке куда надо, делясь со всеми встречными новостью, он не успел придумать объяснение случившемуся, как из Севастополя примчала машина с военными моряками-минерами, тотчас определившими, что валявшаяся на берегу якорная мина М-26 с ударно-механическим взрывателем, без единого пятнышка ржавчины на корпусе, представляет серьезную опасность для жителей и инфраструктуры Афродитовки, и удивленный храбростью моряков, облачившись в водолазные костюмы, собиравшихся тащить мину в море, чтобы там ее взорвать, услышав приказ “всем посторонним удалиться”, Харчук был готов повиноваться, как вдруг, заметив маячивший вдалеке на пирсе одинокий человеческий силуэт, командовавший всеми морской офицер с плохо скрываемым раздражением произнес:
– Какого черта он там делает, —
и, переведя взгляд на Харчука, заискивающим голосом пробормотавшего —
– Это же Иванович, —
главный минер резко ответил:
– Вижу, что не Пушкин, —
и добавил:
– Убрать, —
и получив приказ немедленно удалиться, маршируя в направлении поселка, Иванович хранил молчание, на расспросы семенившего рядом Харчука, живо интересовавшегося поражающей мощью авиационных бомб, отвечая скупо:
– Все бомбы взрываются одинаково, —
и не прошло часа, как, вернувшись домой и увлекшись идеей создания воздушного шара, на котором, поднявшись в воздух и летая над морем, в хорошую погоду можно было бы с высоты разглядеть лежавшие на небольшой глубине мины, затонувшие корабли и другие сокровища, уткнувшись в расчеты, Харчук неожиданно услышал странный звук, похожий на гром, напугавший взмывшую в небо стаю голубей, и тотчас из раскрытого окна на кухне посыпались с жалобным дребезгом стекла, а еще через полчаса облако пыли, добравшись до Афродитовки, посеребрив кипарисы, рассеялось над садами, палисадниками, огородами, высыхающим на веревках после стирки бельем, крышами домов и куполом местного храма, построенного в честь одного святого, дух которого, в согласии с церковным календарем, активно действовал во благо жителей пропахшего йодом, морской солью и степными травами небольшого поселка на берегу моря, сверявшего в полдень часы с тенью кирпичной трубы бывшей котельной, выложенной белым кирпичом датой «1961» напоминавшей о славных временах освоения космоса и великих трудовых свершений, оставшихся в названиях улиц и поселков с уютными домами, дачами и летними кухоньками, сараями и накренившимися, как Пизанская башня, одинокими кабинками туалетов, похожих на космические модули пришельцев, прилетевших из глубин Вселенной в Афродитовку наблюдать за ходом перестройки, превратившей примыкавшую к поселковому совету площадь в торговые ряды с арбузами, дынями, яблоками, орехами, персиками, абрикосами, черным и зеленым виноградом, зеленью, лавашем, накрытым марлей сыром и разлитым в большие бутыли домашним вином, но, хотя витавший повсюду дух времени внес некоторые изменения в жизнь Афродитовки, все так же радовал взор вытянувшийся полумесяцем на многие километры галечный пляж и приветливый шум прибоя встречал приезжих на автобусной остановке, и все так же с наступлением лета не умолкали цикады в утопавшем в зелени городке, все дороги в котором, и даже выложенная плитами аллея с кипарисами и бюстами героев, стекались к украшенному рекламой йогурта супермаркету, выросшему довольно быстро неподалеку от отгородившегося ивами памятника покровителю крымских санаториев Ильичу, застывшему на заброшенной площади, отбитым пальцем указывая в назидание потомкам на высохший фонтан с гипсовым пионером, выпятив грудь и выставив вперед заменявший ногу ржавый прут арматуры, вместо горна поднесшим ко рту вложенную в руку каким-то шутником пустую бутылку, и все так же с наступлением вечера оживал весь день прятавшийся в тени воздух, неслышным прикосновением шевеля утомленные жарой камыши, скрывавшие от посторонних глаз заросший лилиями пруд на краю поселка, огородными грядками прислонившегося к заброшенному военному аэродрому с отшлифованной дождями бетонкой и опустевшими ангарами, пронзительно завывавшими в сезон штормов, когда тучи разрывали небо в грязно-серые клочья и взбешенный десант волн с яростью выбрасывался на берег, и затяжные дожди плясали пузырящимися лужами на рулежках, помнивших те дни, когда отражаясь в море огненными факелами улетали в ночь самолеты под дружный дребезг стекол всего поселка, население которого пребывало в уверенности, что крыши протекают по вине военных, и в отместку тоталитарному прошлому разбирая оказавшийся никому не нужным после развала СССР аэродром, унося с собой камень, согнутый металлический прут или торчавший из земли кусок железа и проклиная фашистов, в годы войны выложивших шестигранными плитами взлетно-посадочную полосу, обрывавшуюся у моря, на берегу которого Харчук провел свое детство – в Афродитовке тогда еще не знали проблем с водой, каждое лето работал фонтан с трубящим в горн пионером, мороженое в бумажных стаканчиках стоило семь копеек, в участки земли раздавались желающим по месту работы бесплатно, и в те давние времена, когда по всему западному побережью Крыма как грибы после дождя появлялись садовые товарищества и кооперативы, строились дома и магазины, санатории и детские сады, больницы и школы, музеи и библиотеки, котельные и свинарники, без которых нельзя, на улице Будущего вырос двухэтажный дом с накренившейся со дня постройки башенкой и прилепившейся ко входу стеклянной верандой, пристально следившей за выкрашенной зеленой краской беседкой в саду и усеянным опавшими грушами асфальтированным пятачком перед железными воротами, принадлежавшими какой-то приморской базе отдыха, чье название вместе с изображением спасательных кругов кануло в небытие, оставив на память два бледно-голубых пятна, закрасить которые Харчук собирался с тех пор, как, разочаровавшись в городской жизни, он вернулся в Афродитовку, уволившись из одного института за отказ писать на профессора донос, заявив, что он “ничего такого” не знает, худощавой наружности мужчине в костюме мышиного цвета, выпуская струи сигаретного дыма сверлившему взглядом Харчука, неожиданно добавившего, что он и в будущем ничего не узнает о профессоре, так как они с ним не друзья, и хотя Харчука предупредили, что, надумав валять дурака, он гарантирует себе большие неприятности, вместо доноса, не сходя с места, он написал заявление, что считает себя дураком, в результате чего вызывать его перестали и вопросов больше не задавали, но из института ему пришлось уволиться по собственному желанию после того, как, вызванный на другой день в отдел кадров, он услышал в свой адрес, что "нам здесь дураки не нужны", и, поскольку Харчук, как это свойственно переводчикам, был неисправимым оптимистом, полный надежд
Красота
на будущее он уехал в Крым, чтобы привести в порядок доставшийся в наследство от умерших родителей дом, а заодно заняться поиском скифских, греческих и других сокровищ, зарытых глубоко в земле или выброшенных штормами на морской берег, до которого от дома Харчука было рукой подать, в отличие от рынка, куда он добирался на велосипеде, читая размытые дождем объявления на столбах и заборах, успевая замечать урожай в садах и не забывая здороваться с выжившей из ума старухой, часто сидевшей на стуле у автобусной остановки под раскидистым платаном, на котором во время оккупации Крыма немцы повесили ее сына, но это было так давно, что хранилось в памяти лишь немногих оставшихся в поселке старожилов, но, стоило Харчуку повернуть за автобусной остановкой направо и завидеть торгашей, как апостолы на тайной вечере, восседавших за длинным деревянным прилавком, он вспоминал слова знакомого профессора, всерьез утверждавшего, что при всем внешнем отличии от неандертальцев и кроманьонцев, считающие себя цивилизованными во всех смыслах люди, дай им волю, готовы сожрать с потрохами друг друга, а однажды, вступив в спор с торговцем, на брошенное Харчуком с сарказмом: "у некоторых людей вообще нет прогресса", лениво отмахивая веточкой мух, роящихся над разложенными кусками сала, подчеревины и вырезки, заявившим, что "есть такие нации, которые древнее неандертальцев", забыв, что по образованию он переводчик, а не философ, Харчук едва не лопнул от злости, впервые в жизни столкнувшись с таким невежеством, не сразу, но постепенно успокоившись лишь миновав выстроившиеся в ряд торговые палатки с надувными матрасами, ластами и масками для ныряния, полотенцами, косынками, плавками и кремом для загара, и оказавшись возле кафе «Парус», встретившего Харчука полинявшим тентом над столиками, за которыми два ценителя пива в неспешной манере прикладывались к наполненным янтарной влагой пластиковым бокалам, после каждого освежающего глотка провожая скучающим взглядом белевшие на горизонте теплоходы, растворяясь, исчезавшие в завораживающей взор безоблачной лазури, неудержимо влекущей к морю прибывавшие самолетом, поездом или на своих собственных колесах орды отпускников, облюбовавших вытянувшуюся полумесяцем галечную полосу, в разгар сезона кишащую телами, точно как в день высадки десанта союзных войск на побережье Нормандии, – мужчин, стоя по пояс или по грудь в море, изучавших скользящих над волнами чаек с сосредоточенным выражением лица, будто готовясь принять самое важное в жизни решение, или как если бы они уже приняли такое решение, но, внимая холодному голосу рассудка, были не до конца уверены в истинности вещей, но чаще загоравших, валяясь широко раскинув руки, будто уставшие под конец игры футболисты, нехотя отрывая головы от подстилок, чтобы оценить девушек, войдя в воду, изображавших морских богинь или принимавших солнечные ванны в грациозных, подчеркнуто небрежных или естественных позах, не обращая внимания на женщин с бычьими шеями и круглыми, как сковородки, лицами, приехавших по совету докторов подкрепить здоровье целебным воздухом, насыщенным бальзамическими морскими ионами, эфирными маслами и хвойными фитонцидами, тщательно пережевывая медленными челюстями пищу жаривших на солнце перевязанные веревочками исполинские спины, издали напоминавшие мегалитические камни с острова Пасхи, вокруг которых не утихал звонкий гомон детей в панамках, несмолкаемым радостным визгом оживлявших посвященную одним лишь удовольствиям и отдыху райскую жизнь разморенного духотой пляжа, к концу дня усеянного окурками, расплющенными пивными банками, упаковками от мороженого, пакетиками от чипсов и обрывками газет со статьями о перестройке, не обошедшей стороной Афродитовку, хотя газеты обычно доставлялись в поселок с опозданием на три дня, а иногда их не было вовсе, вынуждая не только Харчука, но и всех его соседей узнавать из телевизоров о параде суверенитетов, объявленных бывшими Советскими республиками, решившими создать собственные независимые государства, об индийском питоне, проглотившем целую деревню, о жулике, укравшем в музее скульптуру спрятав ее в штанах, об американском школьнике, застрелившем на уроке восемь человек, о странном китайце, прожившем семь лет на крыше собственного дома и не желавшем спускаться на землю, о европейской семье, решением суда подвергнутой крупному денежному штрафу за нанесение морального ущерба и ущемление прав принадлежавшего им кота, пожаловавшегося по телефону на хозяев в службу спасения, о жене, арестованной полицией в постели за отказ заниматься сексом с собственным мужем, о демократии и прогрессе, несущих всем народам мир и процветание, о встречах политиков на обнадеживающих своими результатами саммитах, о летающем в космосе телескопе, позволившем ученым измерить границы Вселенной, которая оказалась гораздо больше, чем предполагалось ранее, и это было очень важной новостью, о решении японского робота сменить пол и, основываясь на фактах собственной жизни, написать бестселлер в жанре стимпанк с продолжением, о принятом парламентом новом законе, направленном на формирование в обществе позитивных представлений об ожидаемом в недалеком будущем прогрессе, о миллиардных сделках и котировках акций, о разных знаменитостях и звездах Голливуда, зарабатывающих миллионы белоснежными улыбками, о непрекращающихся войнах, конфликтах, столкновениях, взрывах и беспорядках в горячих точках мира, торжестве демократии и неизбежности прогресса, задумавшись о котором, Харчук вступил сразу во все партии, офисы которых находились по коридору в разных комнатах на первом этаже бывшего здания библиотеки, по дороге домой заглянув к Ивановичу, застав того за сооружением коптильни для рыбы под раскидистыми ветвями навалившейся на крышу гаража яблони, Харчук поделился свежими новостями, и, повторив слова из прочитанной накануне газетной статьи, в которой утверждалось, что несущая человеку свободу западная демократия имеет очевидные преимущества перед социализмом, он был озадачен, услышав, как, отложив в сторону молоток и высморкавшись, Иванович ответил:
– Я этого не заметил, —
и закончив с изготовлением коптильни, с утра взявшись обрезать сухие ветки, в точности как было написано в купленной на почте брошюре с советами для садовода-любителя, осмотрев со всей тщательностью фруктовые деревья, Иванович заметил в заборе небольшую дырку, а в ней – выжидающе замерший кончик кошачьего носа, скорей всего, имевшего отношение к исчезновению жареной рыбы, оставленной Ивановичем в тарелке на кухне, и проводив сощуренным взглядом таявшую в безбрежном голубом небе белую дорожку, вернувшись в рыцарский замок, обретший после ремонта вторую молодость, до конца дня Иванович был занят разными делами по дому, а незадолго перед сном открыв на закладке книгу, увлекшись чтением, когда пришла пора "дать отбой", он потянулся к настольной лампе, как вдруг услышал раздавшийся в зацементированных мозгах знакомый голос:
– Читай дальше, —
и уступив бессмертию, пожелавшему узнать историю жизни немецкого танкиста, в годы Второй мировой войны оказавшегося на Восточном фронте и честно живописавшего обо всем, что ему удалось увидеть и пережить, включая смерть товарищей, ранения, плен и долгожданное возвращение домой, дочитав до конца и пытаясь уснуть, Иванович вдруг вспомнил, как давным-давно, много лет назад, перед полетами в первую смену, прислушиваясь к доносившимся со спортивной площадки неразборчивым голосам и ударам мяча, он лежал с закрытыми глазами, ощущая легкое, едва осязаемое прикосновение к лицу теплого летнего ветерка, и превратившись в невесомую пушинку, парящую между небом и землей, он не заметил, как оказался наедине с загадочными туманностями, галактиками и мириадами звезд, и завороженный струящейся с небес божественной тишиной, замерев в немом восторге, он увидел сверкавшие великолепием купола семи небес, а еще выше – миры загадочной Брахмалоки, в которых растворялись все созданные умом иллюзии, различия и сомнения, а также причины, их порождающие, а над всем этим – сиявшие в отдалении величественные и могущественные миры Бесконечного, как вдруг с небес отчетливо прозвучало: "упорствуй в собственном принципе добра", но больше Иванович ничего не расслышал, быть может, по этой причине в его личном деле, в служебных аттестациях и характеристиках, объективно отражавших летные, организаторские и другие личные качества Ивановича, такие как преданность партии, верность воинскому долгу и готовность по первому приказу командования не колеблясь выполнить самое ответственное задание, со временем появились записи: "неоднократно нарушал дисциплину", "бывает высокомерен", "замечен в пререканиях со старшими по званию" и даже – "склонен к неподчинению", но все эти мелкие происки и интриги начальства, сводившего счеты с неподдающимся перевоспитанию Ивановичем, после выхода на пенсию для него уже не имели значения, и просыпаясь по привычке ни свет ни заря, он обливался холодной водой, до покраснения обстукивал ладонями тело, поглядывая на будильник, быстро одевался и, собравшись, захлопнув за собой калитку, с термосом, завернутым в бумагу бутербродом и заведенной внутри пружиной бодрой походкой маршировал к морю встречать рассвет, вспоминать оставшееся за плечами былое и, всматриваясь в плывущие за горизонт миражи, размышлять о времени, не вытекавшем из будущего и не исчезавшем в прошлом, под мерный плеск волн и пронзительный крик барражировавших над галечным берегом чаек обдумывая предложение Харчука отправиться в путешествие по Крыму для ознакомления с историческими местами и достопримечательностями полуострова, и, так как всю зиму простоявшие в гараже без движения «Жигули» Харчука к длительным путешествиям оказались не готовы, и даже не желали заводиться, хотя свечи, как утверждал Харчук, были почти новыми и аккумулятор выдавал приличную искру, с рассветом выехав на машине Ивановича, сверяясь с дорожной картой, за лето они исколесили южное побережье Крыма с его неповторимыми пляжами и набережными, памятниками архитектуры и историческими улицами, музеями и театрами, филармониями и храмами, парками и садами, дворцами и зооуголками, заказниками и заповедниками, спрятавшимися в горах монастырями и урочищами, долинами и яйлами, реками и озерами, бухтами и заливами, водопадами и пещерами, развалинами крепостей и старинных каменных башен, морскими портами и киностудиями, проигнорировав лишь "Места отдыха с детьми в Крыму", и посетив Никитский ботанический сад, осмотрев Верхний парк и насладившись видами пышных и ухоженных цветников в окружении залитых солнцем зеленых лужаек, прогулявшись дорожкой, ведущей от колоннады летнего театра к пальмовой аллее, впечатленный розарием с фонтаном и коваными арками, садом с альпийской растительностью, напомнившим Ивановичу о службе в Германии, и величественными пирамидальными кипарисами, выстроившись в ряд похожими на стартовые позиции ракет, глядя в безоблачное небо замерших в ожидании команды, спустившись в Нижний парк, облюбовав скалистый склон расположившийся на старинных террасах, связанных многочисленными лестницами и разбегавшимися в стороны тропинками, прислушиваясь к ласковому журчанию ручейков, миниатюрным водопадам и вертикальным фонтанам, резвящимся в каменных чашах и бассейнах с кувшинками, разноцветными лилиями и снующими в воде золотыми карасями, остановившись возле скульптуры мальчика, вынимающего из ноги занозу, и переведя взгляд с взявшегося неизвестно откуда кота, задрав нос и ловя шевелящимися ноздрями воздух к чему-то принюхивавшегося, на Харчука, с аппетитом жующего бутерброд с колбасой, подумав, что в Приморском парке они всегда успеют побывать, ведь лето еще не закончилось, Иванович с вдохновением произнес:
– Поехали в Массандру, —
а всего через час, надышавшись винным духом, витавшим снаружи бочек в прохладе подземных галерей Массандровского завода, на предложение Харчука продегустировать уникальный Мускат белый Красного Камня Иванович заявил:
– Меня интересует Мускат розовый Гурзуф, урожай 1925 года, —
но, узнав, сколько стоит бутылка этого Муската, ничуть не расстроившись, с легкой душой Иванович добавил:
– В другой жизни попробую, —
и уже солнце клонилось к закату, когда, будучи после всего выпитого относительно трезвым, решив продолжить дегустацию, Харчук попросил Ивановича притормозить возле небольшого винного погребка, что неподалеку от канатной дороги на Ай-Петри, и с видом знатока приложившись к бокалам, принесенным на специальных деревянных подставках с номерками, не успел Харчук возразить Ивановичу, как оказалось, неплохо разбиравшемуся в коллекционных и марочных винах и в двух словах объяснившему товарищу, чем херес отличается от мадеры, как его неожиданно развезло, и, с трудом поднявшись из-за стола, на заплетающихся ногах с помощью Ивановича он добрался до машины, упав на сиденье, уронил голову на грудь и в тот же миг уснул, а на следующее утро, заехав в Гурзуф, на набережной Иванович с Харчуком заказали по тарелке плова, жареной барабульки и только что испеченной и еще дымящейся во рту лепешке, после чего Харчук вдруг вспомнил, что они еще не были в Восточном Крыму, с его заповедными горами, потухшими вулканами, руинами укреплений и древних храмов, голубыми бухтами и пляжами с перетертым морской волной чистым песком, похожим на яркие крупинки золота, и другими неповторимыми местами, где можно насладиться букетом знаменитых вин и коньяков или шампанским из подвалов князя Голицына, и выслушав Харчука, имевшего собственное мнение о князьях, в прежние времена живших на широкую ногу в дворцах за счет простого народа, Иванович с присущей ему лаконичностью, не раздумывая, ответил:
– В субботу поедем, —
и подготовившись к путешествию, выехав из Афродитовки ранним утром, когда солнце еще не раскалило сверкавший над морем в безоблачном небе воздух, спустя два часа они уже следовали в направлении Судака петлявшим среди горных вершин шоссе, как вдруг, заметив в зеркале заднего вида быстро растущее в размерах облако пыли, Иванович прибавил скорости, не внимая стенаниям Харчука, на крутых подъемах и стремительных спусках боровшегося с приступами тошноты, и только, лишившись терпения, Харчук стал умолять ехать помедленней, как Иванович внезапно остановил машину у обочины и, точно готовясь катапультироваться, застыл в томительном ожидании, а вскоре асфальт задрожал, как если бы в горах случилось землетрясение, послышался нарастающий грохот и, вжавшись вспотевшей спиной в сиденье, побелевший от страха Харчук проводил изумленным взглядом пулей пронесшийся мимо самосвал, кренясь на вираже и оставляя за собой медленно оседающий над дорогой шлейф белой пыли скрывшийся за поворотом, и потрясенный случившимся, Харчук пришел в себя лишь когда Иванович, о чем-то задумавшийся, тронул в путь, и петлявшая ужом вырубленная среди скал дорога, нырнув вниз, устремилась навстречу поднимавшемуся над морской гладью солнцу, окрасившему струями света прибрежные камни, гальку и пенящуюся радужными искрами волну, и затормозив возле придорожного кафе, разговорившись с отдыхавшим на раскладном стуле в тени полотняного навеса в одних плавках и покрытым коричневым загаром молодым человеком, поведавшим путешественникам о достопримечательностях здешних мест, каких было немного, заказав две порции мороженого и пару бутылок воды из холодильника без газа и сахара, Иванович присел за столик, разглядывая облепленные похожими на скворечники домами подступавшие к шоссе холмы, пока Харчук таращился на молодую женщину с фигурой морской богини, наклонив голову к бронзовым плечам, выжимавшую сверкавшие на солнце капли воды из слипшихся после купания мокрых волос и, надев солнцезащитные очки, улегшуюся на ярко-полосатый шезлонг, изящным движением полусогнув глянцевое от загара колено, облизывая фруктовое мороженое, Харчук заметил Ивановичу, что неплохо было бы иметь здесь дом, в ответ на что Иванович согласился:
