скачать книгу бесплатно
На выпускной бал мама не смогла купить красивое платье, мне пришлось надеть белую блузку и коричневую юбку, и нашлась все же одна училка, которая спросила:
– Почему не в белом платье?
Этот вопрос меня удивил, одежда была совершенно не важна для меня. Я могла часами разговаривать с интересным человеком, но если меня спрашивали, как он был одет, я не могла вспомнить даже цвета глаз собеседника, я не видела. Зато я всегда видела настроение, характер, отношение человека ко мне.
После школы я думала куда поступить, но во всех художественных ВУЗах надо было сдавать историю, которую я терпеть не могла, не находя в ней никакой логики, поэтому я предпочла сдавать физику и геометрию в педагогический институт на художественно-графический факультет. Там тоже давали художественное образование…
Живопись и рисунок я сдала на отлично, а вот сочинение написала на «три», из-за пресловутой пунктуации, мне не хватило одного балла… На работу я не пошла, мне было всего шестнадцать лет.
Иногда удавалось подрабатывать в качестве оформителя, рисуя афиши для клубов. Вечерами я продолжала ходить в художественную школу, там оставалось учиться еще один год.
* * *
Осень 1972 года. Сокольники. Знакомые слова, напоминающие о картине Левитана.
Примерно такой пейзаж и был передо мной, когда я писала этюд во время практики в художественной школе. Колорит, правда, был другой – небо сияло пронзительной синевой, и дорожки были сплошь засыпаны желтыми листьями. Я стояла за этюдником, на картоне уже появились очертания аллеи, по которой прогуливались мамы с детьми, пенсионеры, пробегали собаки. Мне нужно было такое людное место, чтобы побороть свою стеснительность и научиться не реагировать на различные реплики гуляющей публики. Меня это ужасно раздражало – я не могла работать, когда за спиной кто-нибудь начинал задавать всякие дурацкие вопросы:
– Девушка! Как Вас зовут?
– А почему тут этот кустик не нарисован?
– А где Вы учитесь?
– А что Вы делаете сегодня вечером?..
Вот и сейчас, я почувствовала – кто-то стоит за спиной. Давно. Главное сохранять видимость спокойствия, не оборачиваться! Не получается, движения кистью становятся бестолковыми, мажу невпопад. Кто-то еще тронул за плечо. Еще чего не хватало! Развернувшись, я произнесла с отличным произношением французскую фразу:
– Кэс – кё – се!
Как это у меня выскочило, я сама не поняла… Передо мной стоял юноша потрясающей красоты: темно-серые глаза в которых асфальтовым тоном отражалось небо, волосы светлые, не соломенные, ближе к светло-русым, кожа, тем не менее, была не как у блондина, не розовая, а матовая, чуть-чуть отдающая смуглостью. При этом темные брови, ресницы, красивый рисунок губ. А нос! Крупный, не прямой, и не с горбинкой, описать невозможно – проще нарисовать…
Художники не знают правил приличий – перед красотой они беспомощны, стараясь запомнить, они могут смотреть, не отрывая глаз сколь угодно долго. Вот я и «уставилась».
Тем не менее, молодой человек что-то говорит, улыбаясь, и говорит по-французски!
– Красиво-то как! – подумала я, может это сон? Во снах так и происходило, так же невозможно красиво.
Юноша вдруг замолчал, и вопросительно посмотрел на меня. Я спросила:
– Всё?
– Всё! – он ответил по-русски. У него изумленное лицо. Мы молча смотрим друг на друга. Я беззастенчиво продолжаю разглядывать его, пытаясь понять, почему это лицо так красиво.
Он засмеялся, поняв свою ошибку, но дальше стал говорить по-русски с небольшим акцентом.
– Ты рисуешь это для чего?
– Как для чего? Это у нас практика.
– Зачем? Тебе же не нравится это рисовать!
– Откуда ты знаешь?
– Это видно по твоей живописи, на твоем картоне «написано», что ты делаешь «работу», она тебе не нравится, но чувство долга заставляет тебя продолжать.
– Так прямо и написано? И что ты предлагаешь?
– Приходи завтра сюда, я тебе буду помогать!
– Как? Держать под руки? Поднимать краски?
– Добрыми советами!
– Это интересная мысль. Но мне правда этот пейзаж не нравится!
– Тогда приходи к лошадкам.
– Каким лошадкам?
– Здесь есть конюшня.
– Где!?
– У тебя найдется лист бумаги? Я тебе нарисую.
Я давно мечтала о лошадях, рисовала их без конца, но живьем их почти никогда не видела. Я с восторгом узнала, что в Сокольниках есть конюшня, где за 80 копеек можно кататься целый час на лошади.
На следующий день, захватив бумагу и планшет, я отправилась в «Урожай» – так называлось спортивное общество. От станции прошла по лесной тропинке и вдруг наяву увидела прекрасных лошадей и всадников. Какое там рисование! Я просто не могла наглядеться на эту сказочную картину: девушка на прекрасной белой лошади, они двигались плавным аллюром; потом, лошадь неожиданно резко затормозила и бросилась в сторону, начала брыкаться. Тренер крикнул:
– Накажи!
Девушка еле держалась, тем не менее, она шлепнула лошадь хлыстом, не больно, но звонко.
Я любовалась, и не замечала, как идет время. Вдруг на противоположной стороне манежа я случайно заметила своего незнакомца – ведь я еще не знала, как его зовут.
Молодой человек стоял, облокотившись на изгородь и, не отрываясь, смотрел на меня. Наверное, долго стоял, потому что я хоть и приехала вовремя, но, увидев лошадей, забыла обо всем на свете. Я подбежала к нему.
– Ой, извини, я засмотрелась на лошадок.
– Я тоже засмотрелся… на тебя.
Потом мы гладили лошадей, давали им сахар. Я узнала, что сахар надо давать с открытой ладони, и лошадь своими мягкими губами подберет лакомство. Наконец, я подумала, а не спросить ли у юноши, кто он и откуда.
– Я приехал из Таллина. А имя у меня французское – Марсель, мама назвала меня так в честь Марселя Пруста, которого обожала, вот всем каждый раз и объясняю. А тебя как зовут?
– Надя, – я запнулась, – бабушка говорила мне всегда, что Надежда очень красивое имя – Надежда. Получилось: Надя-Надежда.
– Надья – Надьежда! Ты очаровательная девушка! Очень хочется тебя увидеть еще. Но у меня много работы, давай встретимся ровно через неделю, здесь, в это же время!
Целую неделю я не находила себе места, рисовала профили. Кому я могла рассказать?.. Маме в последнюю очередь, она презирала мужчин. Иногда я говорила ей в кинотеатре, какой красивый Ален Делон, или Жан Маре, к примеру, а в ответ всегда слышала, что все красавцы – самовлюбленные болваны, только обманывают девушек и вообще, сволочи.
Правда мама поинтересовалась, почему это я такая счастливая и мечтательная. Мне пришлось сказать, что дали прочитать «Анжелику» на один день, и теперь я занимаюсь иллюстрациями.
Потом было еще свидание, и я узнала, что он еще и француз! Сбылась сокровенная мечта. Я была на седьмом небе от счастья. Но, как говорили древние, бойся своих желаний. Марсель быстро опустил меня на землю.
– Надежда! – Теперь Марсель меня называл так, когда маленькое недоразумение с именем разрешилось. – Ты самая удивительная девушка на свете. Но я не хочу для тебя неприятностей. Понимаешь, если мы будем встречаться, ты должна будешь пойти в райком комсомола и рассказать, что ты встречаешься с подозрительным иностранцем. Мы придумаем, что им рассказать.
«Мы»! Он сказал «МЫ». Хоть и страшновато стало. Моя тетя шесть лет сидела в лагерях за связь с иностранцем. И все время мне говорила, чтобы я остерегалась таких встреч. Но… это было выше моих сил.
Чтобы сохранить возможность видеться с Марселем, я сделала всё, как он сказал. Пришла в райком комсомола и рассказала о нем.
– Вы понимаете, он говорит то на французском, то на русском. Говорит, что учится, а сам гуляет днем. Мне это кажется очень подозрительным!
– Ты приводи его к нам!
– Он не пойдет!
– Тогда тебе лучше с ним не встречаться.
– Вот и я думаю.
Мальчик из Лангедока
Для меня встреча с Марселем была потрясающим событием, наполненным романтикой и ароматом милой Франции, о которой я могла только читать в приключенческих книгах. Он был для меня не просто иностранцем, а скорее инопланетянином, настолько он был не похож на советских людей, которых я знала. Мы много разговаривали, я все время спрашивала Марселя о его детстве, о его жизни во Франции, о том незнакомом мире, откуда он приехал. Это были истории, похожие на сказки…
Отец Марселя, Роберт Райт женился в 55 лет, влюбившись, как мальчишка в Анн де Ловеньяк (не каждый англичанин мог выговорить это имя). Он очень красиво за ней ухаживал, с цветами, драгоценностями и покорил ее, предложив руку, сердце и полмиллиона фунтов – все свое состояние.
О! Смуглая южанка, с большими черными глазами, несмотря на то, что была вдвое моложе своего жениха, обладала весьма практичным умом и недолго сопротивлялась. Особенно когда жених сначала вернул ей заложенный замок, потом отреставрировал и модернизировал его. Конечно, не бог весть какой, но старинный, родовой, и Роберт взял ее фамилию, став Робером де Ловеньяком.
Увы, счастье длилось недолго, молоденькая Анн, исполнив свой долг – родив сына, не стала хоронить свой талант балерины в заботах о ребенке. Она была действительно очень одаренной, танцевала в балете «Кармен», рядом с такими звездами, как Ролан Пети и Зизи Жанмер[1 - Ролан Пети – известный французский хореограф. Зизи Жанмер – балерина и певица Зизи Жанмер, жена Ролана Пети] в главных ролях. Спектакль исполнялся без перерыва четыре месяца в Лондоне, два в Париже и три месяца в США, куда она уже не попала, приняв предложение Робера. Рождение сына сразу отбросило ее в начало карьеры.
Если до замужества у нее не было отбоя от предложений театральных агентов, то теперь ей пришлось работать вдвое больше, чтобы доказать, прежде всего себе, что она сможет достигнуть того же уровня. И она смогла. Появились новые ангажементы. Она танцевала на сцене Театра Империи в Париже, участвовала во многих спектаклях Ролана Пети.
Конечно, она не могла уделять ребенку много времени, точнее сказать, она совсем им не занималась.
– До четырех лет я жил в поместье у бабушки. Но отец почему-то не доверял ей, он хотел дать мне все самое лучшее. Сначала была кормилица, потом он нанял несколько человек, среди которых были врачи и психологи, работающие по системе Монтессори. Рискнул из благих побуждений. Каждое мое движение было под наблюдением. Да, да, с самых пеленок!
Меня окружали всякие «шумящие коробочки», тяжелые таблички, колокольчики, баночки с разными запахами, шершавые цифры, бусы и очень много разных приспособлений, благодаря которым я уже в три года мог читать и считать. Потом я узнал, что мадам Монтессори придумала эту систему для больных детей, которым она помогала лучше приспособиться к окружающему миру. Удовольствие это не из дешевых, и обычно педагоги занимаются с группами детей в специально оборудованных центрах. А для меня отец устроил собственный центр, где на одного ребенка приходилось 4–5 взрослых. Что ж, он платил, они трудились, милые женщины.
Я не могу сказать, что мне было трудно, нет, но часто мне было скучно, потому что, пробудив во мне жажду учиться, они дозировали нагрузки, перемежая чтение и математику играми в мяч или катанием на пони.
Мне рано пришлось научиться скрывать свои чувства, ведь многие мои побуждения растолковывались психологами вкривь и вкось.
К счастью, в четыре года отец взял меня к себе, оставив только одну няню, которую поручил выбрать мне. Мисс Колдер сама обожала читать и не отнимала у меня книги, кроме того, она постоянно рассказывала мне истории обо всем: о домах и метро, о самолетах и машинах, о небе и звездах, о ветре и дожде. Может быть, она сама их сочиняла. Мисс Колдер была всегда рядом и очень мне нравилась.
Когда в четыре года Марсель спросил отца, что такое региональный протекционизм, тот забрал сына к себе. Это было очень растяжимое понятие – к себе, Робер ездил в разные страны, проводил переговоры, встречи, консультации, при этом жил в гостиницах, пусть и хороших, но ведь не у себя дома. Юный Марсель впитывал впечатления как губка, такая жизнь ему нравилась, он носил костюмы, как взрослый, с ним разговаривали на Вы. Потихоньку он начал понимать немецкий и итальянский языки.
Отец старался не расставаться с сыном, иногда брал его даже на переговоры, где юный джентльмен неуклонно избегал общения с дамами и проводил время среди серьезных мужчин, тихонько сидя где-нибудь у окна, никогда не привлекая к себе внимания.
– По утрам мы с отцом почти каждый день ездили верхом. Честно говоря, я не любил ни лошадей, ни пони, но отец расценивал верховую езду как моцион, необходимый для поддержания хорошей физической формы. Я тоже воспринимал лошадей, как спортивный снаряд, до тех пор, когда мой пони, ни с того ни с сего вдруг подхватил и понес, постоянно брыкаясь. Я крепко сидел в седле, а отец кричал мне:
– Сиди! Корпус назад!
Но пони просто врезался головой в забор, который, конечно, остановил его, ну и меня.
Когда Робер подбежал к сыну, у того была истерика: здоровенная щепка торчала из ноги, чуть выше колена. Слезы градом катились по щекам, он весь дрожал, сидя на земле.
Отец, не зная, как утешить, выдернул эту щепку и сказал:
– Чего ты испугался? Что? Больно? Нет, не больно. Боли нет, есть только страх. Смотри! – он закатал рукав своей рубашки и этой же щепкой глубоко распорол себе руку.
– Это был урок, который повлиял на всю мою жизнь. Отец сказал, что боли нет! А она была, я ее чувствовал. Мне было очень больно. А ему – нет! Тогда я постарался скрыть боль, и потом всегда старался делать вид, что ее нет – улыбался, когда хотелось плакать. Это стало привычкой.
Когда было невозможно избежать боли, я принимал ее как горькое лекарство, сохраняя невозмутимым лицо…
Роберу удалось воспитать у сына английскую сдержанность и невозмутимость, привить прекрасные манеры, но что у малыша было на душе, видно никого не интересовало…
Впоследствии Марсель легко переносил любые ситуации связанные с болью, как нечто естественное, такое же, как холод и тепло, ветер или дождь. А потом у него обнаружилось еще одно качество, труднообъяснимое…
– Однажды, мы с отцом обедали в ресторане, и к нам подсела дама. Не знаю, что на меня нашло, только я вдруг выскочил из-за стола и выбежал из зала. Отец извинился и пошел за мной. Я стоял у дверей. В это время мимо нас с отцом прошли двое полицейских и направились к даме. Она стала кричать, ругаться, достала пистолет и начала стрелять. Один полицейский упал, а дальше я не видел, потому что отец прижал меня к себе и увлек на улицу.
Отец спросил меня:
– Почему ты убежал?
– Она была злой!
– Но почему ты так решил?
– Я видел.
Отец долго задавал мне разные вопросы, я, как мог, отвечал. В результате он понял, что я чувствую намерения людей, их эмоциональный настрой. Тогда слово «аура» не было таким общеупотребительным, как сейчас. Он начал использовать мои таланты, и я присутствовал на многих переговорах, сидя тихонько где-нибудь в углу, разглядывая респектабельных мужчин. Потом отец показывал мне фотографии некоторых политиков или бизнесменов. Иногда мне нечего было сказать, иногда я говорил, что этот человек плохой или наоборот. Однажды, отец был особенно настойчив, показывая мне одну фотографию, но я ничего не мог сказать про нее, и вдруг произнес:
– Что ты мне показываешь? Этого человека нет!
– Как это нет? Вот фотография!
– Я не знаю, – я сам был удивлен, такого еще не было.
Отец рассердился. Но на следующий день повел меня в парк, показал этого джентльмена и пристыдил меня:
– Я не думал, что ты будешь мне врать!
А через день ему пришлось извиниться – в газетах сообщили о смерти этого известного политика от сердечного приступа.
Отец не мог понять, откуда я узнал об этом, но он строго запретил говорить об этом с посторонними. Я был слишком мал, чтобы как-то анализировать происходящее.
А его мать танцевала, ее связывали контракты, и она не могла сопровождать Робера в его многочисленных поездках по всему миру.