скачать книгу бесплатно
Я соскочил с кровати и сдвинул занавеску.
Конечно! Дядя Жора, целый и невредимый, стоял возле беседки и, топая на Чарлика ногами, размахивал руками и делал вид, что сейчас бросится за ним и догонит. Чарли, высунув язык и скашивая глаза, нарезал круги по участку и радостно повизгивал и подлаивал.
Протерев сонные глаза, я залюбовался картиной. Хорошо! Но что у дяди Жоры с лицом? Мне показалось, оно сильно исцарапано… Катька?.. Не может быть, чтобы она подняла на отца руку со своими коготками…
Я спустился вниз и вышел на крыльцо. Чарлик подбежал ко мне и, приветственно тявкнув, помчался дальше. Он хотел не только поздороваться, но и показать, как ему хорошо бегать кругами, играть с нашедшимся хозяином и тявкать на всю округу. Я с улыбкой помахал дяде Жоре, и он тоже махнул мне. Да, лицо у него было расцарапано. И уши… Уши были какими-то вздувшимися и синими. Нет, это не Катькиных рук дело…
– А где все? – сложив руки рупором, крикнул я.
Дядя Жора пожал плечами. Вид у него был какой-то чересчур самостоятельный, гордый, словно он со всеми, кроме Чарлика и меня, поругался и теперь не хочет даже знать, где проводят время домочадцы.
Бежать к дяде Жоре, разглядывать его лицо и спрашивать, откуда такие царапины и уши, мне показалось несолидным. Другое дело, если бы он приглашающе махнул мне рукой, своему единственному и любимому племяннику, но он не махнул. Хотя вчера мы с отцом и предпринимали его розыски, и стояли под дверью, затаив дыхание. Н-да…
Я поставил на газ чайник и нашел на кухонном столе записку от мамы.
Она сообщала, что дядя Жора нашелся, а они с папой пошли на рынок и скоро будут. Я подошел к заколоченной двери, за которой начиналась половина дяди-Жориного дома, и приложился ухом к ковру: там бубнил телевизор или тетя Зина негромко разговаривала по телефону.
5
История, приключившаяся с дядей Жорой, выглядела сколь фантастически, столь же и убедительно. «Чужая мать наплачется», – как говорил потом дядя Жора.
Оказывается, когда мы с отцом приехали в Комарово, дядя Жора куковал в одиночестве на втором этаже чужой дачи и безуспешно подавал нам знаки, что нуждается в помощи.
Но куда же вдруг делся Сергей Сергеевич, который передвигался в коляске и безвылазно жил в Комарове?
– Куда, куда, – морщился дядя Жора, когда тетя Зина взялась допрашивать его по второму, а может быть, и по третьему кругу, – я же говорил: за ним дочка приехала на микроавтобусе «Латвия» и увезла их с женой в Ленинград. Его на понедельник в клинику вызвали. А меня попросили дождаться прихода кота Ерофея, накормить этого поросенка, запереть дверь и положить ключ под крыльцо.
– И каким ветром тебя занесло на второй этаж?
– Повторяю: я поднялся, чтоб проверить, закрыты ли форточки.
– А почему они должны быть закрыты? – интересовалась тетя Зина.
– Ну, Жора у нас любит порядок, – догадался отец. – А тут все-таки чужое имущество…
– Правильно, – кивал дядя Жора, – именно поэтому. Чтобы птицы, например, не залетели… Или чужие кошки не забрались…
– Чужие кошки! – сверкала глазами тетя Зина. – Не они ли тебя расцарапали?
По лицу дяди Жоры я видел, что ему очень хочется прокомментировать соображения супруги насчет чужих кошек, но он сдерживается.
Так вот. Поднявшись на второй этаж, дядя Жора зацепился ногой за коврик и повалился, как спиленный столб, пробив головой ветхую дверцу шкафа. Он влетел в пахнущую нафталином темноту, его голова застряла в фанере, а острые края впились в шею.
«Ни фига себе уха!» – подумал в тот момент дядя Жора, но тут же решил, что это пустяк: он переждет боль, обломает фанеру и вытащит голову.
Но не тут-то было!
Фанерка оказалась хлипкой только в одном месте. К тому же конец бороды зацепился за края дырки, остался снаружи и тянул голову вниз, как лошадиная уздечка. Дядя Жора собрал волю и втянул бороду в шкаф, но, отдышавшись, понял, что совершил ошибку: теперь борода и уши мешали голове дать задний ход и вытянуть ее из колючего капкана.
Правда, руки у него остались снаружи, но дядя Жора лишь кончиками пальцев дотягивался до головки ключа и не мог повернуть его, чтобы открыть дверцу.
В шкафу висели старые драповые пальто, и их ткань царапала лицо. От нафталина начали слезиться глаза. Дядя Жора попробовал взвыть, как корабельная сирена, но хорошего звука не получилось. К тому же он вспомнил, что запер входную дверь, которая, когда была открыта, все время распахивалась и скрипела. Он стал припоминать всякие нравоучительные истории из книжек и кинофильмов. Как, например, волк, попавший в капкан, перегрызает себе лапу или как аквалангист под водой отпиливает застрявшую в железках руку. Но голова, как известно, одна, и дядя Жора, покрутившись и обессилев, отдал ей приказ: придумать способ, как вытащить саму себя без ампутации.
Когда мы звонили в дверь, он догадался, что это мы. И пытался хрипло подвывать из завешенного тряпьем короба. А также стучал ногой по полу, давая знать, что он жив. Но пол, застеленный половиками, и вельветовые венгерские тапочки, которые он надел, не давали хорошего звука. К тому же головой много не покрутишь, если вокруг шеи тысяча иголок и одна из них может проколоть сонную артерию.
– И как же ты выбрался? – тетя Зина, похоже, не до конца поверила в злоключения мужа и хотела поймать его на вранье.
– Под утро и выбрался. Благодаря природной смекалке и ловкости. Мы, кронштадтцы, нигде не пропадем, тебе это должно быть хорошо известно. Плечами расшатал фанеру и вырвал ее из рамки дверцы.
– И что?
– И ничего! Вышел, как дурак, с этим фанерным жабо на улицу. Поплелся к сторожу. Собаки, увидев меня, завыли и разбежались. Разбудил этого черта. Он пошел пилу искать. Притащил – двуручку!.. Чуть голову мне не отпилил, болван. Вот смотри, какие кровоподтеки на шее. Стал снимать с меня этот фанерный стульчак, опять борода зацепилась…
– Борода! – восклицала тетя Зина. – Некоторым мужчинам зачем-то борода вдруг понадобилась! А? Чарли, ты не знаешь, зачем им эта чертова борода с сединой?..
Чарлик всем своим видом давал понять, что не знает, зачем некоторым мужчинам понадобилась борода. Да разве в этом дело, когда хозяин нашелся…
* * *
Когда у дяди Жоры зажили царапины, а уши стали нормального размера, он сбрил бороду и вновь стал с братом на одно лицо.
Наверное, он поступил правильно, хотя борода ему и шла. Но без нее в нашем доме сразу стало спокойнее…
Однажды я потихоньку зашел на веранду, чтобы взять с комода спички, и услышал, как мама на кухне спросила отца: «Надеюсь, тебе не хочется отпустить бороду по примеру брата?» Я замер. В кухне установилась тишина, и когда я заглянул туда через тюлевую занавеску, то увидел, что папа с мамой стоят обнявшись и целуются, как молодые.
Я на цыпочках вышел с веранды и бросился бежать к беседке. И сердце почему-то радостно перекувыркнулось в груди.
III. Кронштадтские пупки
1
Мы с родителями обедали, когда позвонил дядя Жора и сказал, что у них в квартире третий день живет впавший в запой кронштадтец, с которым он познакомился в книжном магазине «Бригантина», пока стоял в очереди за книгой Конецкого «Среди мифов и рифов».
– И что ты думаешь! – радостно сказал дядя Жора. – Он родился на три дня позже нас с тобой! Видел бы ты его пупок! Это не пупок, а произведение искусства! Приезжай, посмотришь!
– И сколько же ты взял книг? – сухо осведомился отец.
– Две, естественно. Тебе и мне. Пришлось два раза в очередь вставать.
– Молодец, – смягчился отец. – Скоро приеду…
– Господи! – сказала мама. – Вы с этими пупками, как дети малые. Никак не наиграетесь. Вот сейчас сядете в кружочек и будете, как три дурака, любоваться своими пупками…
– Выбирай, пожалуйста, выражения, – сказал папа. – Там редкий экземпляр. К тому же нашего года рождения.
– Ну и ехал бы этот редкий экземпляр домой, вместо того чтобы по чужим домам со своим пупком светиться! Бедная Зина!
– Нас не так много осталось, – печально сказал отец, – можете и потерпеть. – Сказано было так, словно родившиеся в Кронштадте были малым исчезающим народом. Отец закончил обедать и стал собираться. – К тому же Жора мне книжку Конецкого купил. Надо забрать.
– Может, и мне с тобой прокатиться? – Я отнес грязные тарелки в раковину и посмотрел на отца.
– Правильно, – сказала мама. – Если уроки сделал, прокатись. Я хоть от вас отдохну.
* * *
Отец с дядей Жорой родились в Кронштадте с интервалом в несколько минут, и пупки им завязали специальным, как они уверяли, морским узлом.
Если у большинства людей пупок живет в углублении живота, то эти, кронштадтские, напоминали выпуклую пуговицу, пришитую к брюху так, что не подковырнешь.
Желающим знать историю пупков отец или дядя Жора объясняли, что до войны в кронштадтском госпитале пупки мальчикам завязывали специальным образом, что исключало попадание в углубление живота грязи и пота и помогало избежать воспалительных процессов. Традиция, дескать, тянулась со времен Петра, который своим указом повелел: «Младенцам мужеского пола, явившимся на свет Божий в Питерсбурхе и Кроншлоте, пуповину вязать на особый флотский манер!» Тут дядя Жора вскидывал указательный палец и похлопывал себя по животу, давая понять, что его-то пупок есть продукт неукоснительного соблюдения петровского указа, а вот с остальными надо еще разобраться. Ибо в Ленинграде традиция порушена, пупки нынче вяжут как попало, и, только если повезет, можно встретить человека, чей узелок в центре живота соответствует петровскому наказу. И чаще всего этот доблестный человек родился в Кронштадте. После такой лекции любому становилось ясно, что эталонным петровским пупком следует считать именно дяди-Жорин пупок, а затем уже моего бати, появившегося на свет через несколько мгновений после брата-близнеца.
* * *
Прогуливаясь по зеленогорскому пляжу с дядей Жорой, отцом и Катькой, мы иногда встречали мужчин с похожими, вытаращенными, как глаз, пупками, и тогда возникал неспешный уважительный разговор:
– С какого года? – весело спрашивал дядька, разглядывая пупок, словно это была редкая медаль за участие в русско-японской войне. – Ага, с тридцать восьмого! Это когда родилку уже из флигеля перевели. Видишь, Сережа, какой аккуратный ободок?
– Вижу, – наклонялся к пупку отец. – Ручная работа, военврач первого ранга Сапожников. Правильно?
– А в какой школе учился? – продолжал расспросы дядя Жора. – Ясно. А кто физику преподавал? Химера? Странно, почему же я тебя не помню… Ах, эвакуировали… Тогда другое дело.
Если отец сидел со своим пупком более-менее тихо, то дядя Жора создал на этой почве нечто вроде клуба: его члены перезванивались и обменивались визитами. Примерно раз в месяц дядя Жора выводил свою команду в новую баню с бассейном на углу Марата и Стремянной. Отец ходил на эти сборища, но держался в тени своего брата-близнеца, чей пупок все признавали за № 1, эталонный.
Несколько раз отец брал меня в эту веселую мужскую компанию. Они до одури хлестались вениками в парилке. По очереди ныряли в бассейн и зубами доставали со дна белую эмалированную кружку. Сидели, набросив на плечи простыни, и вспоминали детство, проведенное в Кронштадте – война, блокада, эвакуация, возвращение на остров… Пили водку с пивом и воблой. Звонко хлопали себя по пуговицам в центре живота. Хохотали. Хвалили дядю Жору, собравшего их всех вместе. Вспоминали, кто куда разъехался и кого еще надо привлечь к их избранной компании.
Крепких сорокалетних мужиков связывало место и время рождения, я любил их, как любил отца и дядю Жору, но перестал ходить с ними в баню. Это был их мальчишник, и я чувствовал себя на нем лишним. Они подмигивали мне, хлопали по плечу, по-свойски сталкивали с бортика бассейна в воду, нещадно лупили веником, как лупят только своих, но я видел их соскальзывающие на мой живот взгляды и читал в них разочарование: хороший ты парень, но пупок не наш…
Отец с дядей Жорой, кажется, поняли меня. Надо жить с тем пупком, что есть, решил я.
* * *
Мы приехали к дяде Жоре и позвонили.
Тетя Зина в знак протеста смотрела телевизор. Я на всякий случай передал ей привет от мамы, и она выдавила из себя улыбку.
Дядя Жора расцвел при виде брата и повел нас к столу, за которым сидел кряжистый, как сосна в дюнах, капитан портовского буксира Феодосий Федорович. Вид у него был усталый, но он бодрился: таращил глаза и старался улыбаться. Седые с зеленью волосы были расчесаны на прямой пробор. Мне показалось, появление отца его несколько обеспокоило.
– Кронштадтец кронштадтца не бросит! – громко, чтобы слышала тетя Зина, объявил дядя Жора и показал отцу и своему гостю, чтобы они поскорее расстегнули рубашки и предъявили друг другу пупки. – Нас так мало осталось, что скоро в Красную книгу заносить будут!
Смотрины, к бурной радости дяди Жоры, состоялись, и он предложил выпить по колявочке за флотскую дружбу. Они выпили, и Феодосия Федоровича прорвало: буксирный капитан смотрел на братьев-близнецов вытаращенными глазами, зажмуривал то один глаз, то другой, рявкал тосты за Кронштадт, Купеческую гавань, Морской собор и вскоре попросился домой, признавшись, что у него обнаружилось несинхронное двоение в глазах и он очень опасается за свое дальнейшее морское здоровье.
Феодосия Федоровича мы с отцом отвезли на такси к причалу, откуда стартовали на Кронштадт белоснежные «метеоры». Он вышел из машины, глотнул свежего балтийского ветра, крякнул и обнял нас на прощание.
– Береги пупок смолоду! – похлопал меня по плечу Феодосий Федорович.
Матрос-билетер отдал ему честь у трапа, и скоро капитан буксира уже махал нам из ходовой рубки «метеора», и за его спиной виднелись два четких профиля в белых фуражках.
Когда корабль, отдав швартовы, начал отползать от причала, кронштадтский пупок был удостоен трех прощальных гудков. Их дали друзья буксирного капитана. Может, у них тоже были особые пупки – не знаю. Отец взял под козырек темно-синей в крапинку кепки, привезенной из командировки в Польшу, а я просто помахал рукой веселому дядечке в раскрытом окошке рубки. Он что-то кричал нам и потрясал сжатым кулаком. Наверное, про кронштадтцев, которых не так много на белом свете…
И мне нестерпимо захотелось, чтобы когда-нибудь и в мою честь прогудел пароход, и мой друг потрясал на прощание сжатым кулаком.
2
Лет в четырнадцать-пятнадцать, в том возрасте, который принято называть переходным, я неожиданно возненавидел эти дурацкие петровские пупки. Они стали казаться мне нелепыми, глупыми, а люди, которые выставляют их напоказ и кичатся ими, – недостойными уважения. Я перестал ходить с отцом и дядей Жорой на пляж, а мыться предпочитал в ванной.
Меня раздражало, когда отец с дядей Жорой суетились с устройством на работу какого-нибудь пьяницы-такелажника только на том основании, что его пупок был завязан не так, как у всего человечества. Прямо какой-то орден кронштадтских пупковладельцев! Чушь! Глупость!
Или похороны трамвайщика, после которых отец простудился и слег с бронхитом, потому что хоронили на горушке старинного шуваловского кладбища, а потом вся кронштадтская команда сидела на бережку озера за поминальными скатертями и, выпив, полезла купаться, чтобы блеснуть своими фиговинами в центре живота. Хорошо, никто не утонул. А потом они мокрые ходили искать то место, где стоял плавучий ресторан, в котором Блок написал про пьяниц с глазами кроликов. Дядя Жора неделю хрипел, как старый граммофон, а батя кашлял так, что отскакивали поставленные на спину банки. Кому это надо? Как я понял, дядя Жора с отцом занимали в этой компании самые высокие ступени социальной лестницы, и все норовили их о чем-нибудь попросить. Отсюда и долгие вечерние перезвоны, когда телефон занят и пацаны не могут до меня дозвониться…
* * *
Мама заболела как-то внезапно, сразу осунулась, потускнела глазами и подолгу сидела в кресле, поглаживая Сильву, словно болело у Сильвы, а не у нее. По осторожным разговорам отца и дяди Жоры я понял, что дела плохи. Анализы никуда не годятся, специалистов нет, а к тем, которые есть, не пробиться. А лечить надо быстро, на ранней стадии болезни.
Маму положили в больницу на Березовой аллее, и по названию клиники я догадался, что у нее может быть рак.
– Сейчас это лечат, – уверенно говорил отец. – Есть химиотерапия, есть облучение…
По тому, как он это говорил, я понял, что вылечивают не всех. И еще я понял, что на Березовой аллее, где лежала мама, нет нужного оборудования. Оно есть в большом институте на станции Песочная, мимо которой мы ездили электричкой на дачу. Там всегда выходило и садилось много народу с хмурыми лицами.
Я не мог представить себе жизнь без мамы, и когда мне на глаза попалась какая-то медицинская справка, узнал, что ей только тридцать девять лет. Я положил справку на место, закрыл лицо руками и заплакал.
Отец съездил в этот самый институт в Песочную, но вернулся обескураженный: нас поставили в очередь, но подойти она могла и через полгода-год. Хуже того – отец там наскандалил, обозвав какого-то медика клистирной трубкой.
– Там лежат либо блатники, либо взяточники! – распалялся отец. – Жора, ты бы видел эту публику – полный рот золотых зубов и кошельки размером с банный чемоданчик.
Дядя Жора выслушал все это, почесал затылок и сказал, что поедет в Москву. Еще не знает к кому, но поедет. Если потребуют обстоятельства, он представится мужем – фамилии одинаковые, портретное сходство с братом изумительное. Он попросил отца собрать все медицинские бумаги и приготовить особую папочку с мамиными геологическими достижениями, когда она вместе с папой совсем юной девушкой открывала в экспедициях секретные месторождения, где к ней и могла прицепиться болезнь. Отец снял с антресолей потертый чемоданчик и достал из него пачку почетных грамот с красными флагами и загадочными надписями зашифрованных объектов.
– Вот, – сказал отец и долго молчал. – Двенадцать полевых сезонов… Два разведанных месторождения. Могли Государственную премию дать, да мы оттуда уволились. Давай я с тобой поеду, Жора!
– Не надо, – твердо сказал брат, – у меня все-таки три прыжка с парашютом. Там нужны крепкие нервы. А ты кого-нибудь сиделкой или пробиркой обзовешь, и пиши пропало.
Потом отец добывал ходатайства от маминого института, я носил в больницу гранатовый и свекольный сок, для поднятия гемоглобина, ездил на Кузнечный рынок и несколько раз тайком заходил в Александро-Невскую лавру. Сняв шапку, я стоял в полумраке и, скорее душой, чем языком, просил Боженьку помочь маме поправиться.
Я трогал холодный гранит Александрийской колонны, увенчанной ангелом с крестом, молча стоял напротив Медного всадника и, задирая голову на золотой шлем Исаакия, мелко крестил живот под полой куртки. Я не верил, что город, спасший маму в блокаду, не поможет ей сейчас…
* * *
…Дядя Жора не успел еще вернуться из Москвы, как мы узнали, что маму переводят в Песочную, где с понедельника начинают курс лучевой терапии.
Отец ушел в ванную и долго сморкался там. Я сидел над тетрадкой по физике, тер глаза и не мог проглотить комок в горле. Сильва, словно понимая в чем дело, вспрыгнула мне на колени и с веселым урчанием бодала меня в живот.
* * *
Приехав из Москвы и отоспавшись, дядя Жора рассказал, как было дело.
Сначала все шло хорошо. Через знакомых в своем министерстве он попал на прием в Минздрав. Отсидел длинную очередь, за окнами уже смеркалось, секретарша подкрасила губки и натянула сапоги, собираясь двигать к дому. Наконец дядю Жору пригласили в громадный кабинет со столом-аэродромом и портретом Брежнева за спиной его владельца. Он все коротко изложил и попросил ввиду больших заслуг больной Банниковой перед Советским государством перевести ее немедля в клинику НИИ в Песочной для прохождения предписанного ей курса лучевой терапии.
– Вот ходатайство с места ее работы, вот почетные грамоты Министерства геологии, вот…
