Вовка

скачать книгу бесплатно

Вовка
Дмитрий Федоров

Вовка – виртуозный игрок в "лангу", убежденный двоечник и бесстрашный искатель приключений на свою задницу на окраине недавно погибшей советской империи. Кажется, нет такой дыры, куда бы он не смог пробраться и протащить туда своих товарищей по бродячему счастью. Автобиографическая повесть о дружбе и взрослении с романтикой девяностых.

Дмитрий Федоров

Вовка

1

Октябрьский полдень напитан солнцем и ароматом тлеющих с ночи костров. Этими кострами город избавляется от палой листвы гигантских платанов, урючин и карагачей. И хотя все участники этого рода утилизации были в той или иной степени согласны с тем, что это вредно, тем не менее способность ненужных вещей исчезать из этого мира при помощи огня была настолько удобна, что никто не решался от неё отказаться всерьёз.

Идёт большая перемена. Я стою за воротами школы и играю в лянгу с Вовкой. Что такое лянга? Лянгу, как любила повторять школьный вахтёр баба Дуся, придумал дьявол кочевников ещё до изобретения пионерского галстука и значка октябрёнка и подсунул её ребенку мужского пола, чтоб ему было веселей отлынивать от уроков. Что такое лянга технически? Это небольшой кусок бараньей или козлиной шкуры, обязательно с шерстью, к которой крепится плоский кусочек свинца. Лянга хорошо падает по принципу парашюта, который, как я узнал в шестом классе, является словом-исключением, то есть словом, которое надо просто зарубить себе на носу. Вот и лянга является вещью исключительной. Падает всегда свинцом вниз и делает это достаточно плавно, что при должной сноровке позволяет виртуозно жонглировать ею ногами. Иногда обеими. Есть масса различных фигур, от самых простых до самых изощрённых, которыми должен овладеть любой мальчишка прежде, чем он станет адептом этой простой, но заразительной игры ташкентских аборигенов. Лучше всего лянгу сделать самому. Выпросить или выменять в узбекской махале (квартале) кусок шкуры, правильно обрезать её ножницами – кожица должна быть размером с 50-копеечную монету или меньше, а шерсть над ней ровняется, но ни в коем случае не укорачивается – островок кожи должен быть как бы под зонтом из шерсти. Затем в пробку из-под газировки льётся расплавленный свинец, и получается плюшечка. В ней проделываются две дырки, как в пуговице, и дальше она плотно крепится проволокой к шкуре. Если лянга летит слишком быстро – часть свинца срезают, если медленно – обрезают лишнюю шерсть или льют новую плюшку, но легче.

Правила игры в лянгу просты… Кто быстрее всех пройдёт круг из «фигур» – тот и выиграл.

Ходили страшные слухи о неприятных последствиях увлечения этой азиатской игрой, в основном распространяемые мамками и бабками. Их можно понять, потому что в дневниках их лянгозависимых отпрысков были сплошные «лянги», а иногда и «ножички», иногда даже в четверти. Эти бедные сердобольные женщины шли на жуткие ухищрения, когда вместо сказок на ночь они читали своим сорванцам тома Большой медицинской энциклопедии, где в авторитетных красках описывалась паховая грыжа – неизменный спутник этой заразы. Все эти «ужасы» заканчивались обычно назидательной притчей об общественных туалетах и грязных горшках, которые в будущем придётся мыть всем, кто играет в лянгу вместо того, чтобы делать как следует уроки. Лянгозависимые дети в трепетном раскаянии засыпали, но утром всё повторялось вновь, пока сезон этой игры не сходил на нет сам по себе.

Так вот, мы играем. Ну как играем? Вовку невозможно обыграть. Он играет в эту игру виртуозно. Это уже не игра, это избиение младенца. Я уже проиграл и сейчас терплю издевательства. Я бросаю лянгу ему на ногу, а он отпинывает её, куда ему захочется. Если мне удастся её поймать – я свободен. Но мне не удаётся. Я командный игрок. Моя стихия – это командная игра. Одиночные виды спорта идеологически чужды моей психологии. В «одиночках» я слишком одержим своей личной победой, а это лишает лёгкости.

Вовка лёгок. Он родился победителем. Уверенность в победе у него в крови. Ему не надо думать о ней, поэтому он может отдаться игре настолько, насколько это вообще возможно. Всё, что его интересует: как далеко можно уйти по той или иной дороге… Сейчас я его ненавижу, он бесит меня до самых глубоких моих печёнок.

Небольшого роста, коренастый, ловкий, он азартно смеётся мне прямо в лицо. Его раскосые корейские глаза сверкают, как карборунд, кусок которого нам удалось стащить на прошлой неделе с близлежащего завода. Мне хочется бросить этот ошмёток вонючей бараньей шерсти ему прямо в морду. Он знает о моем гневе, и это его забавляет ещё больше. Но мы оба понимаем: он не будет меня мучить долго. Только не меня. Я иногда взрывоопасен, и потом, я ведь его кореш. За Вовкой давно закрепилась слава главного хулигана в его весовой категории. Быть его дружбаном – большая удача для любого в школе, но я знаю его гораздо ближе, чем остальные… и он для меня просто Вовка или Вовчик.

Не знаю, читали ли на ночь Вовке медицинскую энциклопедию и пугали ли грязными горшками, наверное, да, но только Вовке было всё побоку. Родители запрещали своим детям водить с ним дружбу, а его собственный папенька даже перестал ездить на охоту – продал ружьё, порох и всё, что хоть как-то могло гореть, шипеть, стрелять и взрываться, когда Вовке исполнилось лет семь. Володе прочили блестящее будущее. Учителя не без гордости заявляли, что впервые они единодушны во мнении: по ком тоскует тюрьма на Куйбышевском шоссе? Конечно, по Цою! При этом он был жутко обаятелен, сметлив и ремнеустойчив. Он учился на класс старше меня и жил в соседнем доме, можно сказать, через забор. Наше первое совместное приключение (именно приключение) было пронизано смесью дичайшего счастья, чувства вины и чего-то ещё, что я понять тогда был не в силах. Впрочем, такое сочетание эмоций было нормой в наших отношениях. Я был в первом классе, он в во втором. Это была продлёнка. Учительница, дав задание выводить в прописи заглавную букву «П», вышла из кабинета обсудить с физруком какой-то вопрос. Не успела она выйти за дверь, как на козырьке ленточных окон нашего класса появилась чёрная пыльная голова Вовки, и после коротких уговоров я сбежал вместе с ним через окно, роняя по дороге прописи и содержимое пинала. По этим крошкам стандартного набора первоклашки нас могли бы легко выследить, поэтому мы петляли подворотнями и непроходимыми трущобами, пока бесследно не исчезли в брюхе Тезиковского базара.

Мы рыскали там, как голодные коты, веря, что после большого воскресного торга на месте продажи рыбок, голубей, хомяков и собак сиротливо валяются и ждут нас обронённые трёшки, рублики или даже иностранные деньги. Ничего не нашли. Зато выпросили у старого торговца насваем кулёк этого вонючего зелья и незаметно скатили к речке небольшой арбуз мраморного сорта. Тогда был ещё в ходу этот местный тип бахчевых, пока через пару-тройку лет его не вытеснил тёмно-зелёный «американец», который вкатился в душу колхозника своей плодовитостью, а в душу потребителя – относительно меньшим количеством черных семечек….

Булыжником раскроив арбузу черепушку, мы руками выели из неё его красную зернистую мякоть, и арбузный сок, как я ни старался, розовыми подтёками оставил след на моей белой рубашке. Затем мы весело бросали корки в древний замусоренный канал, который все зовут речкой Салар, распугивая в его зелёных водах вислохвостых ондатр да чёрных нырков. Эти места, бывшие некогда охотничьими угодьями купца Тезикова, где он, по легенде, охотился на туркестанских тигров, а когда тех не стало, устроил свои мануфактуры, теперь, в моё с Вовкой время, представляли собой промзону, в которой островками были натыканы узбекские махали, русские рабочие слободы да базар, напоминавший своей формой резиновую грелку с двумя входами: в верхней части и нижней.

В обычные дни это не базар, а базарчик. Сонная цепь продовольственных лавок и магазинов, где торговали преимущественно азербайджанцы с «Оборонки», а вот в выходные… О! Какое-то волшебство происходит с базаром в субботу и воскресенье! Мне всегда виделось, что прямо из его центра, из облупившейся, закопчённой лагманной, скорее всего, из огромного, покрытого благородным чёрным нагаром казана для плова, затемно начинают вылезать тысячи торговцев, которые плечом к плечу занимают все нутрецо Тезиковки, а когда их становится слишком много для неё, она выпучивает их из обеих своих отверстий наружу, на прилегающие улочки, во всех возможных направлениях. И город, трёхмиллионный город, а также его предместья знают: в субботу и воскресенье улица Стародубцева от ГАИ и до железной дороги, а также улица Першина от вокзала до авиагородка – сплошь пешеходные, то есть движения автотранспорта в эти дни там нет.

Люди идут сюда, дыша друг другу в затылки, чтобы купить чёрт знает что (от велосипеда и мельхиоровой вилки с обломанным зубцом до ястреба-тетеревятника и мотыля; от китайского сервиза какой-нибудь тёти Сони, которой не с руки это всё тащить в Капернаум, до набора фрез и рыболовных снастей какого-нибудь дяди Коли, который давно уже сделал своей профессией «тезиковать» по выходным). На этот базар едут из различных областей республики на колхозных ЗиЛах, газиках и пазиках, увозя отсюда горы подушек, стульев, одеял, «Горизонтов», «Фотонов», «Рекордов», «Бирюс», «Минсков», «Малюток» и прочих брендов совкой бытовой техники.

Самое узкое и тесное место барахолки – это мост через Салар. Он покрыт старым асфальтом и дырявый по тротуарам. Под ним гнездятся крысы, и мы решили навести там шороху. Когда крысы все попрятались, Вовка предложил искупаться. Воды в Саларе было по пояс, но течение довольно быстрое. Да и напоминал он больше сточную канаву, куда заводы и частные дома выше по течению сбрасывали свои фекалии, впрочем, пескари и ондатры там как-то уживались. Да и был сентябрь. Короче, мне не хотелось. У Вовки же к воде была какая-то непостижимая потусторонняя тяга. Именно тогда я впервые столкнулся с дьявольской чертой характера моего товарища. Он уговорил меня снять ботинки и просто помочить ноги. Я согласился, лишь бы, что называется, отстал. Каково было моё удивление, когда я увидел, как мимо меня проплывает мой собственный правый ботинок, а Вовка с серьёзным видом бегает по берегу и кричит, что надо скорее лезть в воду и спасать обувь… Ботинок и вправду было жаль. Мне лично очень нравились эти ботинки. И правый, и левый. Они были на модных липучках. Мама купила их мне в Ленинграде за бешеные деньги и какие-то ещё купоны в то время, когда я и моя бабушка честно несли бремя Русского музея… Я бежал по берегу, попутно сбрасывая с себя штаны и китель школьной формы под почти маршевый задор Вовчика, орущего: «Скорей-скорей!» Но, на моё несчастье, где-то в районе ОМЗ-2 (опытно-механический завод) мой ботинок угодил в водоворот, набрал воды внутрь и скрылся в зелёных водорослях, гипнотически мотавшихся из стороны в сторону, как в одном фильме для взрослых. Я надулся и совершенно не верил в то, что мой ботинок стащила в воду крыса, но, после того как Вовка собственноручно соорудил на моей правой ноге носок из полиэтиленовых пакетов времён Кокандского ханства и перевязал это всё алюминиевой проволокой эпохи первых среднеазиатских паровозов, чтоб я мог идти, я, сделав несколько пробных шагов, объявил мир.

Дома уже все знали, вернее, дома знали главное. Что я сбежал с продлёнки и с кем я сбежал. То, что я потерял правый ботинок, не знали, а когда узнали и увидели, что у меня на ноге вместо него, опустили на мгновение руки. Затем папа бросал в меня тапки, а Вовку, кажется, стегали прутом…

2

С тех пор мы много где побывали, старясь выстраивать график наших приключений таким образом, чтоб он не пересекался с графиком продлёнки или какой-нибудь штуки в этом роде.

В нас был страх. Здоровый натуральный страх, но была и отвага непуганых идиотов, и чисто инстинктивное щенячье любопытство. Чего в нас не было, так это тревоги. До этого демона было ещё далеко, им страдали наши родители, которые не знали, как им теперь быть в этой мешанине всеобщего развала.

Что для одних кошмар, для других малина – нашим сердцам повезло со временем. Коммунальные службы работали спустя рукава. Заводы ещё хуже, а охранники на их проходных стали приравнивать снующих то там то сям детей к бродячим животным и совершенно перестали насупливать брови и разве что изредка окликали сорванцов, чтоб те не зевали под «стрелой» или что-то в этом духе.

К нашему великому счастью, кажется, никто больше не хотел брать ответственность за шлагбаум, турникет, за забор и колючую проволоку на нём. Всё стало обмякать и облупливаться. Шпингалеты сами выскакивали из уборных, у замков куда-то пропал сторожевой оскал, двери стояли распахнутыми и гостеприимно скрипели в ожидании новых владельцев, которые пока занимались вещами поважней. Мы ходили везде, где хотели. На деревообрабатывающий завод мы лазили, как к себе домой, наблюдая, как огромная машина с оглушающим куражом превращала обрезки пиломатериалов в древесную муку; там же, переполняемые до самых яичек ужасом высоты, взбирались на сорокаметровый башенный кран, чтобы напиться зрелищем того, как летит вниз бумажная эскадрилья, сконструированная из листов наших школьных тетрадок. И она летела широкими плавными петлями, унося на своих крыльях красные чернила наших двоек, словно советские звёзды… На стекольном заводе мы кувыркались с двадцатиметровых гор белоснежного кварцевого песка вниз чуть ли не под самые колёса уставших от непосильного труда локомотивов, у которых не хватало силы даже погудеть нам как следует… И хоть бы одна сторожевая собака оскалилась на нас. Только водоканал ещё как-то держался и отвечал нам своим неизменным твёрдым «нет» на все наши инсинуации в отношении его пожарного бассейна. Роддом же и вовсе вёл себя как тряпка. На проходной сидел пузатый дядя Занит, наш сосед, и он не видел ничего плохого в том, что мальчики, которые здесь же и родились, порыскают вокруг фонтана, насшибают себе фруктов в саду, заглянут в мусорку, в окна женской консультации и потаращатся в грязное чёрно-белое нутро нерабочего морга… Правда, мы всегда предпочитали не проходную, а забор.

В наших приключениях мы почти всегда были заодно, я попривык к выходкам моего товарища, но иногда, когда он перегибал палку, наши путешествия обрывались жёстко и надолго.

Как я и сказал, в нас был страх, и нам иногда нравилось его расшевелить.

Морг был отдельно стоящим домиком на задворках роддома. Он был всегда пуст и безлюден. Даже не знаю почему. Может быть, потому что был просто здесь не нужен, а может быть, потому что наш график никак не мог совпасть с графиком какой-нибудь смерти.

Он пах странно, какой-то неприятной химией. Внутри было темно, едва угадывались предметы через царапины в белой краске на его окнах. Обычно он был закрыт на висячий дореволюционный замок системы «наган» или что-то в этом роде, но в этот раз замка почему-то не было, а деревянную, со следами лака, оранжевую дверь подпирал валун, а вернее, кусок бетона, просто чтоб она не была открыта. Мы с лёгкостью отопнули камень, и дверь сама распахнулась, выпуская наружу химозный воздух. Первое, что я увидел, была коричневая белая кафельная плитка, которая пыльно квадратила пол сумрачного коридора казённым узором. Далее комната, где виднелись какие-то полки, склянки и край металлического стола с характерными бортиками. Картина заброшенного медицинского учреждения щекотала нервы почище вызывания пикового короля в комнатушке у Вички при свете одной-единственной восковой свечи…

Мы долго препирались, идти или не идти, наконец Вовка предположил, что внутри мы можем найти скальпели. Нет, они там точно есть! Блестящие, новенькие (ведь морг ничего не режет со времен царя Гороха!) и такие острые, что могут раскроить даже бетон! Скальпели – это хорошо, иметь свой личный скальпель, разрезающий бетон, – это очень здорово. А если их там много, то можно будет загнать их на школьной бирже за серьёзные деньги. Я пошел вперёд. Вовка за мной. Сделал всего несколько шагов внутрь, но очень скоро остановился у входа в большую комнату. Идти дальше мне категорически не хотелось. Было не то что страшно (страшно? безусловно) – меня накрыла какая-то безутешная тоска, которая, развязав мне пупок, высасывала из него все соки прямо в чёрное, крытое металлической решёткой квадратное отверстие под ужасным, напоминающим ванну столом.

Не успела в моей голове мелькнуть мысль «Ищи сам свои скальпели! А я отваливаю», как широкая полоска света, льющегося из-за моей спины, с деревянным хрустом схлопнулась. Я оглянулся. Это Вовка закрыл дверь и быстро припер её камнем. Я ринулся к двери. Дверь, к моему ужасу, не поддавалась, камень как-то заклинил её, так что я не мог её открыть до конца. Я кричал и тарабанил в дверь. Меня обуял панический ужас. Мне казалось, и моё воображение предательски удесятеряло ощущение, что позади меня что-то есть, оно медленно движется, сверля меня глазами, и вот-вот дотронется до моей головы… Откуда-то снаружи, со стороны окон, я услышал издевательский Вовкин крик:

– Сзади, сзади! Она идёт! У неё чёрная рука! Атас!.. Ууууу, кто вызваал чёрную даму?

Волосы зашевелись у меня на голове. Я инстинктивно оглянулся, но увидел лишь то, что пыль в луче света, проникающего через окно, медленно кружилась как ни в чём не бывало, только всё было ближе. Так близко, как будто я смотрел на всё через бинокль. Мне было физически больно такое виденье. Я стал ещё сильнее ломиться в дверь, а потом стал просто в отчаянии орать в щель:

– Дядь Занит! Дядя Занит!.. Занит-ака! Помогите!

Через мгновение я услышал, как камень зашуршал по асфальту, и я стал толкать дверь ещё сильнее и нетерпеливее. За дверью Вовка ругался:

– Отпусти дверь, дурак, я не могу вытащить камень.

Но я не переставал звать на помощь и толкать дверь, создавая тем самым усилие, которое ещё больше вклинивало камень между асфальтом и дверью. Наконец Вовке удалось выбить камень из-под двери, и дверь распахнулась с такой силой и так шарахнулась о стену, что сторожку морга тряхануло, как от землетрясения.