скачать книгу бесплатно
Александр Александрович вспылил:
– Как видно, для того чтобы стать литературным критиком, ничего кроме слов анурез и апофеоз знать не надо. Прав был мой родитель, что так Вас под орех отделал. А фамилию Зенон добровольно взял мой прадедушка, когда его Александр Первый в Париж помощником военного агента посылал. С русской фамилией разведкой не так сподручно было заниматься, нежели чем с такой эллинской. Взял он ее не случайно, потому что широко образованным человеком был. Так вот, существовал в Элладе философ Зенон Элейский, основавший субъективную диалектику, которая кажется парадоксальной, но до сих пор не опровергнута. Долго я вас утомлять не буду, но главное в этой диалектике то, что он доказал единство и недвижимость сущего бытия. Время по Зенону не существует, множественности нет, а движение – плод человеческого воображения. Вы, конечно, можете спорить, но то, что происходит с нами, говорит больше в его пользу.
– Да-с, согласен. С марксистской диалектикой мы бы тут с Вами с ума рехнулись. Шастаем, понимаешь, по времени туда-сюда.
– А как же Вы в странники времени попали?
– Уникальным образом, к сожалению. Но уже в другую эпоху, будучи человеком советской формации.
– Вот это необыкновенно интересно!
– Да, я искренне принял социалистическую революцию и пошел ей честно служить. Вместе с Маяковским, с Пешковым, с Леоновым. Мы были не разлей вода. В ту пору я сошелся с театральным критиком Васькой Тарарашкиным. Тот щелкал перышком вокруг Мельпомены и жил превосходно. Вы, наверное, знаете, в тридцатые годы наша Мельпомена просто фонтанировала талантливыми вещами. Правда экспериментальный театр уже уходил в тень, но классика возвращалась. Премьера за премьерой, сенсация за сенсацией. И при этом в театрах просто предавались чревоугодию и винопитию. Спросите меня: почему? Не отвечу. Возможно, традиции. А может потому, что НЭП приказал долго жить, времена настали голодноватые и у людей в такие периоды открывается тяга к пресыщению. У тех, кто может себе позволить, конечно. А в театральных буфетах водилось все, что душе захочется. В недоступных для публики, разумеется. Туда ведь руководители партии и правительства заглядывали. А быть вхожим в Мельпомену было делом обязательным. Тем более мне, чей голос звучал на литературной ниве в полную силу. Я буквально не вылезал из-за кулис от Мейерхольда и частенько принимал участие в их попойках. И вот однажды, после банкета по случаю новой постановки «Турандотки» мы с Тарарашкиным, сели на спор пить херес в буфете. Тарарашкин был питок достославный и брюхо его прозывали пожарной бочкой. Я тоже был не из слабых, как никак, в молодые годы большую школу прошел, но тут просчитался. Дело кончилось тем, что после четвертой бутылки упал я под стол. Меня отнесли в номер и, как полагается, бросили одного, а сами продолжили бражничать. Когда же Тарарашкин, добрая душа, догадался меня наведать, сердце мое уже не прослушивалось, хотя, как потом оказалось, все же потихоньку стукало. Вызвали карету скорой помощи, помчалась она с гудками в Хамовники, но на Бережковской набережной ее занесло на сырой дороге и слетела она в Москву- реку. Слетела и была такова. Розыски ни к чему не привели. Как говорится, ищут пожарные, ищет милиция…. По тем временам народ еще темный был, про дыры времени ничего не знал, а карета как раз в такую дыру и угодила. И вот, вместо того, чтобы попасть, как полагается на Страшный Суд, помчались мы всей компанией: водитель, врач и два санитара по спирали времени. Попутчиков моих быстро разбросало по сторонам и где они, я не знаю. А я сначала в царстве Елисавет Петровны плюхнулся, но потом смекнул, как с этим временем управляться и перебрался к Ивану Васильевичу. Вот и все. Уже седьмой десяток скитаюсь в этих пампасах без руля и ветрил. Ни родных, ни знакомых. Так, эпизоды истории. Да вот иногда такой гость как Вы заглянет.
– Что, и такие случаются?
– Случаются, однако, не все они приятны.
– Позволю себе вернуться месту нашего знакомства. Что там, собственно происходило?
– История достославная. Государь заподозрил, что немочь его происходит от стараний лекаря Елисея Бомелии. Мы —то давно знали, что голландец этот – волхвует над царской фамилией, да государь все не верил. Ну, наконец, поручил он Малюте за лекарем глаз держать. Тот выследил, что Елисей государю ртутный настой в яства подливал. А Елисей —то, хоть и голландец, в настоящем услужении у англичан состоял. Это мы выявили. Англичане ух как не любят нашего государя. Он ихних купцов пошлиной с ног до головы обложил и торговать с Индией не дает. Сначала волю торговать дал, а как они сюда понаехали – обложил. И поделом, кстати. Сущие псы.
Дальше все по закону. Лекаря схватили, пытали, выкрутили признание и казнили.
– Не слышал, чтобы так на Руси казнили. Вертел…
– Опричники много нового в эту науку внесли, собачьи головы. Они прежде, чем на вертел его насадить, еще и кровь из него пустили.
– Господи, страсти какие!
– Бросьте Вы, господин Зенон. Чай у нас на дворе шестнадцатый век. Польская шляхта вон малороссами дороги украшает. Знаете как?
– Как же?
– А вот нападут на взбунтовавшееся село и вдоль дороги всех бунтарей на кол сажают. Едешь и любуешься, как они там сутками умирают.
– Ужасно. Знаете, это мне напоминает Палестину конца тридцатых годов, когда англичане с еврейским терроризмом пытались бороться.
– И как же?
– Там у еврейских поселенцев специальные группы были, которые английских чиновников крали и на крестах распинали. Бывало, вдоль дороги тоже представители Империи на крестах рядком висели и в страшных муках умирали.
– А как же Его Британское Величество?
– Его Величество мог, конечно, в один момент навести порядок, только в чьих руках находятся мировые деньги? Поэтому он таких вещей не замечал, а мечтал побыстрее от мандата на Палестину отделаться.
– Да, дела. И зачем же Вы к нам прибыли?
– Да вот как раз с ядами хотел разобраться. Значит, говорите, ртуть у Елисея нашли? И зачем он это делал?
– Сам-то он ничего не придумывал. Колдун, он и есть колдун. У него заказчик должен быть. Да. И заказчиком таким был Ричард Ченселор, посланник английского короля. Вот вражина, так вражина! Этот все про русское государство понял. У них-то, у англичан уже во всю протестантизм развивался, а мы в Третий Рим стали превращаться. Вот тебе и историческая сшибка. Потому как Третий Рим для протестантов хуже отравы, хуже католиков. Третий Рим как стена на пути у лихоимства стоял, больше преград не было. Католики уже сдались, разрешили деньги в рост давать. А православный государь – ни в какую. Лихоимцы же всегда с врагами коварно поступали и резать их из-за угла не боялись. Змеиное племя. Поэтому план был простой – подсечь голову русскому православному государству, привести его к падению и поставить своего человечка. От ртути бывает бред, буйные припадки, галлюцинации. Царь становится словно буйнопомешанный и рожает слабоумное наследство. Это все призвано было подорвать народную любовь к царю, внушить народу, что царская власть отвратительна. Дальше пойдут волнения в государстве, а, там глядишь и его развал. Вот и получилось, что сам Иван Васильевич и все здоровые члены его семьи были отравлены ртутью. А в результате Смута, подставные правители. Русь едва устояла.
– И сколько лет действовал этот Елисей?
– Четверть века.
– Что ж, похоже на англичан. Теперь многое становится понятным. А Вас что здесь, с позволения сказать, держит?
– Как что? Свобода!
– Я не ослышался?
– Свобода, свобода! Что Вы на меня так уставились? Опричники – это свободные люди! Мы как птицы небесные сами себе работу ищем, сами службу сочиняем, сами Господу поклоняемся.
– А как же царь?
– А царь у нас главный монах. Не знаете, что ли как он себя кличет? Игумен земли русской!
– Неужели и вправду хорошо?
– Ну, уж если совсем в открытую говорить, то служу я из идейных соображений.
– ???
– Что Вы так на меня уставились, господин историк? Скажите мне, чем была опричнина при Иване Васильевиче?
– Это общеизвестно. Средством борьбы с боярской оппозицией. Орудием установления единовластия.
– Все точно сказано, да главного не слышно, господин хороший. Поди, боярская-то оппозиция ничем от других стран не отличалась. Хотела власти и богатства. Возьмите хоть шляхту, хоть какого-нибудь, прости Господи, герцога Оранского. Все бояре, если им волю дать, за власть борются и тем самым образуют в стране разброд и шатание. Ну, к примеру, установят они в Речи Посполитой свою шляхетскую республику и что в результате? В результате полное полоумство и перекобыльство. Значит, чуть погодя растащат эту шляхетскую республику на части более сильные соседи. А соседи какие? Империи! Габсбурги, Романовы, да и Фридрих Второй тоже успеет Силезию оттяпать. Поэтому я сегодня помогаю боярскую республику к чертовой бабушке предотвратить, а единовластие установить. Потому как на такой огромной земле, как Россия о республиканской федерации может говорить только последняя свинья. Единовластие! Вот единственно возможная форма благополучного существования нашей Отчизны!
– Это все и школьнику понятно. Только среди наших современников вопросец один имеется, о цене этого единовластия. Как свидетельствуют хроники, Иван Васильевич вельми жесток был с боярской оппозицией. Ни самих бояр, ни их семя не жалел. Море кровушки лилось. А Вы тоже, что ли кровь пускали?
– Сударь, меня кровушкой не усовестить! Кто ее на Руси не лил? Хотите поведаю, как я к крови в первый раз отношение поимел?
– Любопытно!
– Уж не знаю, что Вы сейчас скажете. Так вот, юность свою я сутенером начинал в северной столице. Да-с, сутенером. Время было бурное, конец девятнадцатого века, Россия бурлила. Промышленность дымила, деревня в город лезла, купечество богатело и так далее. Короче говоря, батюшка мой, из самых ничтожных обывателей, никаких денег на учебу дать не мог, а на бесплатный билет я своими доблестями не вытянул. Малый я был с ленцой. И прибило меня к развлекательному заведению господина Мосина, которое торчало посреди грязной Чухонской улицы, что за Финляндским вокзалом. Заведение состояло из трактира на первом этаже и нумеров на втором. Сначала меня наняли половым, а через год я уже посетителей встречал и куда надо распределял, о качествах барышень рассказывал, да и сам их добротой порою пользовался, чего уж скрывать. А потом стал девушек к постоянным клиентам на дом водить. Так вот, в номерах тоже живые люди работали. Там всякие были, но в основном из наших, из городских мещанок. Девки, конечно, конченные, пьющие, больные, а то и заразные. Эти желтые билеты – все ерунда. И вот однажды произошел такой случай.
Появилась у нас девчушка одна из деревни. Как ее занесло – не знаю. Только свежа была, словно малина и слух о ней тут же в округе прокатился. Так вот, хаживал к нам один парень молодой, путиловский рабочий. Собою видный, при копеечке. Путиловские тогда хорошо получали. Он в девушку эту влюбился и взял ее к себе на содержание. Уголок какой-то снял, то да се. А господин Мосин не хотел эту работницу терять – больно прибыльная. И подсылал меня к Манечке с мелкими подарками, а заодно справиться: что да как, не бросил ли ее жених, не пора ли назад возвращаться. Вот от этого и стал я невольным свидетелем народной трагедии. Как потом оказалось, сделалась Манечка от этого парня тяжелой и просила его о женитьбе. А что ей делать, куда с ребенком? Как по Вашему, хорош у парня выбор? Взял на содержание проститутку, влюбился в нее, а потом пришла пора жениться. На ком? На проститутке! В слободе засмеют. Прохода не дадут. Люди-то у нас добрые! Парень, видно стал сильно колебаться, но в конечном итоге решил ей отказать. А в это время дружок его, к их брачному ложу совсем непричастный, но видно душой милосердный, решил божескую милость сделать и Манечку взять. Такое на Руси бывает. Ей куда деваться? Любит она дружка или не любит, уже не главное. В общем, прибежал я с очередным подарочком от Мосина к ней на квартирку, а там только что все свершилось. Женишок с топориком встретил Манечку и дружком на выходе из квартирки, съезжали они уже, и всех порешил. Остался ли дружок в живых – не знаю. Тот ему плечо разрубил, рана большая, кровь так и хлыстала. А Маненчку обушком в висок, она сразу и готова. Лежит как живая, только в виске дыра да крови лужа возле головки. Глаза огромные, синие и улыбка ангельская на губах. Видно, хотела убийце доброе слово сказать.
– А сам с собой ничего не уделал?
– Нет-с. Ничего. Как бы ножичком перочинным себя в сердце пырнул, да что-то промахнулся. Я одним из первых свидетелей был. Ох, тошнехонько мне тогда было. Рвало-крутило, навыворот выворотило от этой картины. Едва разум не потерял. Потом народ сбежался.
– И что Вы этой сценой хотели рассказать?
– А то, сударь, что было мне всего восемнадцать лет и глянул я на жизнь и смерть в обнаженном их виде и понял, что жизнь могуча, а смерть еще могучее. Она тенью за жизнью ходит и в любой момент, легким движением может ее остановить. Поэтому ничего диковинного при дворе Ивана Васильевича я не обнаружил. Зря ему особую жестокость приписывают.
Время тогда такое было. Когда его отец умер, Иванушке всего-то три года было и насмотрелся он, как вокруг бояре друг друга душили. Любовник его матери, Елены Глинской, поганый Ванька Овчина-Телепнев-Оболенский начал с того, что сразу после смерти отца его дядьев удушил и голодом извел, да так и покатилось. Цена жизни была копеечная, а цена государству – историческая. Поэтому сильно убиваться по поводу кровопролития я давно не могу. Хотя сам ни разу себя кровью не запачкал. Я все же гость из будущего.
– Вы нигилист!
– Хотите со мною размолвиться? Не советую. Присмотритесь по началу ко всему. Может и Вы на мою точку зрения встанете.
– Нет, не встану. Я тоже кое что за свою жизнь видел и ни за что происки смерти спокойно воспринимать не стану.
– Ваше дело, господин Зенон. Только ругаться нам не с руки. Мы теперь нужны друг дружке.
– Но я сейчас вернусь в двадцать первый век, а Вы останетесь здесь.
– Это верно. Только Вы ведь теперь вечный ходок по прошлому. Поверьте мне. И никуда Вам от меня не деться, потому что я, Порфирий Поцелуев, Вас по любой жердочке проведу между Сциллой и Харибдой и все, что Вам надо, Вы с моей помощью узнаете. А без меня Вас любой Малюта прищучит. Я Вам, лучше одно дельце предложу – пальчики оближете. Если согласитесь – все про Россию и ее душу поймете.
– Это что же за дельце такое?
– А такое – пеньком притвориться, этаким непрошенным зрителем. Присутствовать время от времени незаметным образом при одной дамочке. А дамочка эта такой путь прошла, о котором и сам Достоевский не писал. Она душу чертям продала и за это власть получила. И такую картину падения собой продемонстрировала, что Фауст прямо ребенок по сравнению с ней. А ведь Родина наша – тоже женского полу. Ее тоже бывало, из крайности в крайность заносило. Или нет? Вот тут Вы для себя все главные аналогии и сыщете. Как выдающийся литературный критик вам говорю.
– И что же это за дамочка?
– А вот летите прямо в 1922 год в нижегородское управление ГПУ. Там отыщите сотрудницу Ольгу Хлунову и бывайте при ней регулярно невидимым образом аж до 1937 года. Тогда все поймете.
1922 год
Город распластался на мерзлой земле как голодный, обессиливший зверь. Улицы темны и пустынны. В редком окошке тусклый отсвет лампады. Холод, безмолвие. Город опустил к Волге голову с закрытыми веками ставней и лакал черную воду языком причала. Льдины кружились и тыкались в причал, словно потерявшие дорогу путники. Великая река уносила ледоходом остатки двадцать первого года: следы навоза, дохлых птиц, скелеты животных. Россия встречала еще одну суровую революционную весну, а в бездонной Вселенной над ней мерцали звезды, равнодушные к человеческим страстям, изменяющим жизнь, но бессильным изменить вечность.
Холодным апрельским вечером 1922 года в общежитии сотрудников нижегородской ГПУ справляли «красные крестины». Правда, новорожденной стукнул уже почти годик и праздник несколько запоздал. Маленькая Воля начало своей жизни прожила без регистрации и сегодня ей выдали справку о рождении. Она увидела свет в селе Саврасове, где жили ее бабушка и дедушка. Мать ее, Ольга, приехала рожать к родителям, потому что мужа у нее не имелось. Отец Воли, начальник окояновской уездной ЧК Антон Седов бросил Ольгу ради другой женщины, а потом и вовсе погиб при подавлении крестьянского бунта. Ольга тяжело переживала свою беду, так неудачно начавшую ее взрослую жизнь. Шел уже второй год с тех пор, как Антон покинул мир земной, а она все страдала от его измены. Образ его не уходил из ее памяти, постоянно напоминая об унижении покинутой души. Измена подняла в молодой женщине неведомые ей ранее темные силы, хотя где-то на краешке ее сознания нет-нет да и мелькала догадка, что не все так просто в этой истории, что за неправедное овладение Антоном с помощью приворота она была наказана кем-то таинственным и могучим, охраняющим мир от этой неправедности. Великое дело для молодой девушки – приворотить лучшего в уезде жениха и завладеть его любовью. Конечно, она была на седьмом небе с Антоном, но всегда ее чувство было пропитано ощущением тайного обладания им. Все шло так, как она хотела, и желанная беременность должна была вскоре увенчаться их браком. И вдруг приворотившая Антона колдунья Фелицата необъяснимо и страшно сгорает в собственной бане, а жених, словно в один день переменился и отвернулся от нее.
После случившегося Ольга почувствовала в душе холодную пустоту, в которой будто шевелились невидимые злые твари. Ей хотелось отомстить за свое несчастье всему миру, который устроен так несправедливо, в котором существует невидимая сила, управляющая ходом вещей по своим законам. В ней теплился протест против этой силы, и она не хотела думать, что страшная смерть Фелицаты стала воздаянием за ее колдовство. Это страдание изводило ее и с его приходом в ней стало увядать чувство любви к своим близким. Будто сердцем она уже не принимала участия в повседневных делах, и только голова творила свои холодные рассудочные мысли.
Иногда, по вечерам, на нее накатывали воспоминания о прошедшей любви. Начинали душить слезы, хотелось плакать навзрыд. Но она находила в себе силы сдерживать рыдания и выпускала вперед них темную злобу. Лицо ее искажалось спазмами, а пространство вокруг будто сгущалось от невидимого напряжения. Верунька, тогдашняя хозяйка домика, где квартировала Ольга, приходила в оторопь от вида своей постоялицы.
– Сильна ты, матушка, страстями, ох сильна – говорила она – не дай Бог под твой гнев попасть. И что же это тебя так бесы корежат? Чай бы уж смирилась. И суженный твой в земле лежит и ребеночек в утробе покоя просит. А ты все гневом исходишь!
Ольга понимала правоту хозяйки. Поздно уже с Антоном счеты сводить. Но ничего не могла с собой поделать. Осев у родителей в ожидании родов, она больше всего размышляла о будущем. Что делать? Оставаться в деревне не хотелось. Вокруг сплошная нужда и грязь, беспросветная, убогая жизнь. Ей, проработавшей целый год в уездной ВЧК, на хорошем пайке и в чистых условиях, было ясно одно – после рождения ребенка надо возвращаться в город. Постепенно в голове ее образовался план возвращения. Когда родилась девочка, Ольга не стала ее крестить в местной церкви, как и завещала колдунья Фелицата, а записала в подушной книге сельсовета по имени Воля. Односельчане охали и плевались: девчонка нехристь и имя у нее как у нехристя. Что за Воля такая? Местный народ отсталый, еще не знал того, что успела узнать Ольга в городе. Сегодня на революционные имена мода. А Воля – это свобода. С таким именем при советской власти жить будет легче. Она на время оставила ребенка у родителей, перетянула натуго переполненные молоком груди и поехала в Нижний Новгород. Путь ее снова лежал в ЧК, которая была ей ясна и понятна, а главное, не страшна. Поначалу Ольга думала рассказать свою историю с Седовым, выдав себя за несостоявшуюся вдову погибшего чекиста. Но потом решила, этого не делать. Кому неудачники нравятся? Поэтому, попав на прием к заместителю председателя Губчека Потапову, она опустила в своем рассказе связь с Седовым, зато толково изложила заранее выученную историю о том, что поработав в окояновской чрезвычайке, прониклась страстью борьбы с врагами советской власти. Потапов велел придти через неделю. Ему понравилась бойкая и смазливая девица, явно годившаяся для редкого ремесла женщины-оперативницы. Все при ней: и происхождение из неимущих сельских учителей, и пролетарская сознательность, и опыт работы в ЧК. Хоть и секретаршей, а тоже важно. Значит, много знает, много понимает. Он запросил Окоянов телеграфом и получил положительный ответ. Девушка характеризовалось со всех сторон хорошо. Правда, в вопросе с отцовством ее дочери высказывалось предположение, что основным виновником являлся Антон Седов, но на то и революция, чтобы крушить устои старого мира. Свободная любовь рыцарей новой жизни тоже заслуживала уважения.
В тесной комнатке Ольге стояли сдвинутые столы, накрытые газетами, на них красовался большой чугунок вареной картошки, нарезанное тонкими ломтиками сало, деревенская квашенная капуста, корзина ржаного хлеба и бутыль со спиртом. Все это было конфисковано при обысках у контрреволюционеров и спекулянтов и выдано со склада Губчека по торжественному случаю. Гости, десять чекистов, шумно разговаривали, раскрасневшись от выпитого. Виновница торжества уже сладко спала в уголке материнской койки и громкие голоса ее совсем не тревожили. Рядом с ней сидела мама Ольги, Анна Егоровна, приехавшая помочь дочери в уходе за ребенком.
Очередной тост взял начальник опергруппы Сергей Доморацкий, бывший матрос речной флотилии.
– Дорогая Оленька, любимый ты наш товарищ Хлунова! Знаешь ли ты, какое значение имеет для нас всех факт твоей работы в нашей чрезвычайной комиссии? Нет, не знаешь. Вот я прихожу на службу и думаю: сейчас увижу товарища Хлунову, и как же она меня оценит? Все ли у меня в порядке с внешним видом, какие такие советские манеры я ей продемонстрирую? Думаю я об этом, и значит, себя соответственно воспитываю. А еще больше имеет значение то, что ты у нас находишься на самом ответственном участке борьбы с внутренним врагом и многое о наших делах знаешь. И опять, для меня не просто так, что думает товарищ Хлунова о моих успехах в этом нелегком деле? Вдруг она считает что я недорабатываю? С одной стороны, на это есть начальство. Но начальство – дело служебное, а товарищ Хлунова – так сказать душевное. Перед ней тоже лицом в грязь ударять не стоит. В первую голову потому, что она у нас передовица борьбы с контрреволюцией и за короткий срок работы уже немало на этом передовом фронте сделала. Так давайте все выпьем за здоровье нашего маяка товарища Оленьки Хлуновой!
Присутствующие дружно подхватили тост и с веселым шумом выпили за здоровье хозяйки. А она смотрела, улыбаясь на гостей, и ставшая привычной манера давать каждому человеку трезвую оценку, порождала в ее голове непрерывную цепочку мыслей.
Вот Сергей Доморацкий. Веселый, добрый парень. Живет делом революции, настоящий чекист. Но в нем прячется еще один человек, совсем не похожий на этого. Был случай, когда ей пришлось увидеть того человека. В самом начале ее карьеры по наводке осведомителя чекисты схватили подпольного спекулянта крупой. Никчемный, грязный мужичонка прятал у себя в курятнике три мешка перловки и на развес менял крупу на всякие цацки. Когда Домораций вытащил из земляной дыры узел с золотыми украшениями и высыпал его перед хозяином на стол, тот упал на колени и завыл собакой. За такое ничего, кроме расстрела ждать не полагалось.
Сергей отвернулся от него и коротко бросил:
– Собирайся, пойдешь под трибунал.
Мужичонка медленно поднялся с колен, вытер рукавом лицо и, неожиданно злобно сверкнув глазами, ответил:
– Пойду, куда же денусь. Только и твоя очередь придет, душегуб!
Доморацкий медленно повернулся к арестованному. На лице его играли желваки, рука нашаривали кобуру. Сердце Ольги сжалось от крайнего напряжения. В помещении назревало что-то страшное.
– Душегуб, говоришь – произнес Сергей сдавленным голосом – душегуб! А ты подводы видел, которые по утрам мертвых беспризорников собирают? Дети от голода мрут, а ты крупу на золото, е…. твою сучью маму, сволочуга!
Он одной рукой схватил спекулянта за грудки, а другой дергал ремешок кобуры, не желавшей открываться. Мужичонка вырвался, отскочил к стене, сжался в комок, не в силах взглянуть смерти в глаза. Сергей, наконец, выхватил из кобуры револьвер и навел на задержанного. Лицо его свело судорогой, глаза остекленели. Мужичонка почуял смертный миг, по-заячьи вскрикнул: «Не надо»! но комнату уже заполнил грохот выстрелов. Пули с чавканьем входили в тщедушное тело, выбивая из него брызги. По комнате пополз запах пороховой гари и крови.
Жена мужичонки завизжала и бросилась на чекиста с горящей керосиновой лампой в руке, но тот не глядя ударил ее ногой в пах и она рухнула на пол.
Ольга была заворожена происходящим. Сначала ее охватило состояние жуткого страха, но потом к нему добавилось острое возбуждение, распирающее сердце и наполняющее тело пьянящим состоянием неизведанного доселе восторга. Потом, возвращаясь к этому состоянию, она вспоминала ночь, когда они с колдуньей Фелицатой привораживали Антона. Что-то похожее владело ей при звуках заклинаний. Такая же радость от возможности управлять невидимой частью мира, нарушать законы, которым следуют все. И ведь получилось! Антон стал ее добычей. Конечно, тогда эта мысль не приходила ей в голову. Она была влюбленной девушкой, познавшей огонь настоящего чувства. Но потом, когда все кончилось, эта мысль обнажилась: да, она завоевала Антона с помощью колдовства и нисколько об этом не пожалела. Есть в этом тайном мире огромное наслаждение невидимой властью. Жаль, что колдунья погибла, обязательно Ольга пришла бы к ней за наукой.
После расстрела спекулянта Ольга поняла, что твари, поселившиеся в ее душе в момент колдовства, хотят этого необычного торжества и не оставят ее в покое. Ей уже хотелось перешагивать через заповеди и правила, охраняющие сложившийся порядок и получать от этого тайное наслаждение.
И совсем непонятно ей было поведение Доморацкого, который после операции повел себя странно. Вернувшись в управление, он закрылся в своем кабинете и никого не впускал. Ольга испытывала беспокойство: что там происходит? Она дождалась позднего вечернего часа, когда большинство сотрудников разошлось по домам, и тихо постучала в дверь Сергея. После длительной паузы ключ изнутри повернулся и в проеме появился ее начальник. Он был сильно пьян. За его спиной, на письменном столе виднелась недопитая бутыль самогона. Доморацкий посмотрел на Ольгу мутным взглядом и едва пошевелил рукой, показывая на стул:
– Садись. Что пришла?
– Страшно стало. Вы закрылись, не появляетесь. Случилось что?
Сергей грузно сел на свой стул и заговорил медленно, едва ворочая языком
– На днях батя ко мне приезжал. Из Кстова. Жестянщик. Ночевал. Думаешь, что говорил?
– Нет, Сергей Михайлович, не догадаюсь.
– Лучше бы не догадалась. Говорил, его в поселке боятся. Говорят, сын в чрезвычайке душегубом работает. Приедет, любого к стенке поставит. Слышишь, душегубом! И этот, которого сегодня стрельнули, тоже говорил: душегуб. Неужели мне легко стрелять в него было? Ведь вся душа переворачивается, такой крик стоит внутри, а я стреляю! Потому что надо! Я врагов революции караю, а родной отец говорит: душегуб. Родной поселок говорит: душегуб. Враги говорят: душегуб. Я душегуб?!
– Что Вы Сергей Михайлович, нет конечно. Вы – боец революции.
– Я тоже так думаю, только почему они говорят?
– Отсталые они….
– Отсталые? Может быть. А мне от этого не легче. Не хочу, чтобы мой отец так говорил, понимаешь? Не хочу! Я не душегуб, не душегуб!!!
Голос Доморацкого поднялся до страдальческого надрыва, руки затряслись, по лицу его потекли слезы. Он схватил бутылку, вылил в стакан остатки самогона и лихорадочно выпил двумя большими глотками. Задержал дыхание, выдохнул и уже спокойнее сказал:
– Все. Иди отдыхай. Я спать лягу. Все дорогая, иди.
Под глазами его темнели круги, на лице лежала печать неимоверной усталости. Ольга достала носовой платок и стала вытирать ему слезы. Он сидел, закрыв глаза. Потом взял ее руку в свои ладони и стал целовать.
– Люба ты мне, очень люба – вымолвил он. Ты ведь знаешь… Может, сойдемся?
Ольга улыбнулась, молча покачала головой и вышла из кабинета. Ей тоже нравился этот чекист, железный только с виду. На самом деле он был очень раним и страдал от чужой боли. Это ей подходило. Такого легко прибрать к рукам. Ольга шла по коридору управления и ноги будто несли ее по воздуху. Снова ей улыбалась удача и снова с руководящим чекистом. Только колдовство на сей раз не понадобится. Она уже решила, что Доморацкий станет ее мужем. Но спешить не надо. Пусть дозреет.
Хлунова вернулась из воспоминаний в настоящее. В комнате стоял пьяный гомон, который прервал Сергей. Он достал с подоконника свою тальянку с зелеными в золото мехами, развернул ее и гаркнул:
– Сормовские частушки – и тут же под мелкую россыпь гармошки зачастил:
