скачать книгу бесплатно
– А зачем ты слушаешь его? – вдруг с каким-то железным привкусом спросила девочка, когда закат окрасил ее в ароматно-морковный портфель. – Какая твоя причина слушать мертвых?
Женя скукожилась. «Какой же он мертвый? Не слушай ее!» – мысленно обратилась она к его теплым динамикам и подтянулась на скамейке, вернув себе напряженное пружинное состояние. Носки еще больше вспотели, и теперь словно босяком на мокрых тряпках.
– Так какая она? – напомнила о вопросе девочка, покачивая маленькими ботиночками. – Твоя причина?
– Ну… я… в общем это… – как такое вообще можно спрашивать? Разве можно передать обычными словами необычные слова? – наконец, когда закат коснулся ее плеера и неуклюжих рваных заусенцев возле ногтей, Женя созрела. – Просто его песни помогают мне. Это единственное, что осталось в этом… после того как… не осталось ничего. Я… словно что-то потеряла, что-то очень важное… и я знаю что. Мы обе это знаем. Но то, что я потеряла, уже не вернуть, а потому… – она закрыла покрасневшее лицо ладошками. – Не знаю… – слова у нее как-то не складывались, наверное, морковный закат виноват.
– И как же… он помогает тебе оттуда? – девочка, покрываясь алыми полосочками, внимательно смотрела прямо в Женю. Те карие глаза в том закате казались еще более черными, точно две ямы.
От вопросов о нем Жене вдруг стало неловко. Из наушников все еще раздавался его голос. Словно он был третьим участником этого странного разговора; участником, которого все обсуждали, но который не мог за себя ответить.
– Его голос… он совсем как живой. И когда я слышу его живой голос, я чувствую, что все еще живу. Мне даже начинает казаться, что он играет для меня. И пока он играет для меня, я просто не могу умереть. Не имею права. Ведь если я умру, то для кого он тогда будет играть?
– Вот как, – сухо ответила девочка, поправив морковный воротничок. – Живой, значит.
– Да, – кивнула Женя.
В закате замолчали.
Девочка почесала волосы.
– Взрослая ты, тетя, вроде, а все равно какая-то глупая. Тебе, тетя, вовсе не нужна его музыка, чтобы жить. Живым, чтобы жить, мертвые не нужны. Знаешь, тетя, лучше тебе отпустить его, – улыбнулась гимназистка. – У тебя что, игрушек других нет?
– Что это значит? – чуть не вскочила Женя.
– Перестать слушать его песни, – уточнила девочка, хотя такого уточнения и не требовалось, Женя и без него отлично поняла значение.
– С чего бы это? – недовольно спросила Женя, словно ее заставляют отказаться от члена семьи и еще говорят это с таким видом, будто это в порядке вещей.
– Ты не понимаешь?
– Нет, – покачала головой Женя, затыкая певцу уши, чтобы тот не услышал и не обиделся, не оставил ее одну.
– Это из-за тебя, – сухо произнесла девочка. – Его песни Такие потому, что он до сих пор продолжат их петь. Из-за тебя.
– Из-за меня? Петь? Но как? Как же он может петь из-за меня? Он же…
– Он же умер, – передразнила ее гимназистка, театрально закатив глаза. – Все вы так размышляете, такие, как вы. Думаешь, ты одна такая? Они же умерли… что с того? – она опять театрально передразнила, поправив воротничок. – Отчего же тогда по-твоему в их голосах столько жизни? Даже такая, как ты, это почувствовала, верно? То ощущение… словно они с тобой и по первому твоему вызову, приходят к тебе и разделяют с тобой то, что ты хочешь разделить, да не с кем. Ни живые ни мертвые на заказ.
– Не знаю… – промычала Женя, глядя, как закат неторопливо забирает половину ее тела по ноги. – Я о таком не задумывалась…
– Конечно, не задумывалась. Тебе было некогда. Ты о себе думала. Ты просто обыкновенная эгоистка, – сказала девочка.
– Я? – опять в уголках начало собираться, и мышцы на лице напряглись. Указательным пальцем уже начала бороздить большой в поисках кусочка кожи, чтобы оторвать его. Уперлась в одубевшую, как мягкое дерево, поверхность, которая со стороны напоминала изрытое кратерами кутикул марсианское поле.
– Ты-ты, – равнодушно повторила девочка. – Теперь понимаешь?
Качнула головой, протирая пальцами там, где обидно.
– Продолжает из-за меня? – просопела Женя.
– Да, – девочка в воротничке провожала глазами что-то впереди. – Они привязаны к вам. Своими песнями, за которые вы постоянно хватаетесь и тяните их обратно, как за ниточки. Такое их музыкальное проклятие и ваш незаслуженный дар. Пока остается хотя бы один человек, который их слушает, они будут продолжать свое выступление. В концертном зале между жизнью и смертью. Музыкальное посмертие, которое они не могут покинуть из-за таких, как ты. Слабожизненных эгоистов, что заставляют мертвых заставлять себя жить, – она ткнула маленький палец Жене прямо в лоб. – Неужели в его песнях жизни больше, чем в тебе? Может, чем слушать его слова, найдешь свои собственные? Подумай об этом. Ты ведь до сих пор так и не ответила на тот вопрос, – улыбнулась она.
– Но… – попыталась что-то возразить Женя, но не успела.
– А теперь мне пора к Маме, – сказала девочка и, встав, неспешно пошла в стеклянное здание.
Женя не отважилась что-то сказать или пойти следом, сидела и не знала, что дальше.
Возле сверкающей двери девочка вдруг остановилась. Не оборачиваясь, она, пожав маленькими плечиками, с досадой вздохнула:
– Такие взрослые, а такие глупые. Не понимаю я их… – закрыла она за собой сверкающую дверь.
– Как же так? – оставшись одна между скамейкой и солнцем, заплакала Женя, оторвала очередной заусенец с мягкой коры. – Из-за меня? Он поет из-за меня? Какая же я…
А в голове столько вариантов.
Вытерев рукавом слезы, Женя сняла наушники и выключила говорящий плеер.
В тот вечер она шла домой в полной тишине. Ни ветра, ни кузнечиков, не гудящих шмелей. Ни даже песка в глаза. Закат над соснами напоминал о морковном портфеле, которого нет и никогда уже не будет. Ничего в этом мире больше не осталось, даже его голос покинул его. Молчал.
– Прости меня. Я не хотела, чтобы все так вышло. Я никогда-никогда больше не буду тебя слушать, – плакала и держала палец на затертой кнопке, за которой ее всегда ждала любимая песня жизни с того света.
– Больше тебе не придется петь из-за меня.
Плакат
Закат опустился еще ниже, а в керамическую кружку с горячим кофе опустились два кубика со льдом. В тающей твердой воде показались воздушные иголочки, точь-в-точь как иголочки под ногами перед переходом к летним каникулам.
Одна вода слоилась и ускользала, становясь другой водой, для которой все равно только одна дорога. Женя жадно втянула не определившуюся с температурой жидкость и вернулась в свою комнатку без трубы за окном. Разводы на кофе – точно разводы от бензина на том переходе. Кузнечики, шероховатый песок на коленях и горькая полынь, не те, конечно, объединенные хозяйкой морковного портфеля, но и сами по себе какие-то объемные, выпуклые, что ли. Захотелось надеть потерянные наушники и немного прогуляться, пока солнце совсем не зашло. Вот и со второго кубика опали иголочки, и теперь о том, что они были, не свидетельствовало больше ничего, кроме прохлады на губах.
Вместе с кофе из кружки уходил и коралловый свет; настенные рыжие окошки одно за другим закрывались и гасли, возвращаясь в состояние обычных обоев. Вот и сверкающая пуговица покинула солнечный мир. Неунывающий усатый музыкант снял свой самый блестящий наряд, переодевшись в вечернюю пижаму, точно тоже готовился ко сну. Хотя песни его никогда не спали.
Женя больше не видела загадочной девочки с аккуратным воротничком, но слова её все эти годы не давали ей покоя. До сегодняшнего сна.
Каждый раз, включая плеер или открывая MP3-файл на компьютере, она начинала сомневаться. «А стоит ли? Имею ли я право обращаться к нему? Отвлекать? Что он чувствует, когда я включаю плеер? Сердится ли, раздражается? Верно, думает: „Опять она! Эта приставучая девчонка. Со своими проблемами“. Наверняка, давно уже не хочет и никогда не хотел петь для меня. И лишь вздыхает, в очередной раз начиная старую песню», – но все равно включала для себя и все равно слушала, чтобы в чем-то себя убедить, чтобы объединить себя обратно, когда что-то разъединялось.
– Не имею права, тогда почему продолжаю? Это же так нечестно! Он всегда поддерживал меня, помогал мне, и никогда не отказывал, а я? Хороша благодарность! Какая же я жалкая. Ничего не даю взамен. Только беру. Неужели я его просто использую?
Представляла как он из года в год одиноко поет в своем концертном зале. Без цели, без выхода, без аплодисментов. Узник своих же песен, что стали для него тюрьмой.
Когда припев заканчивался, она отвечала себе:
– Да, использую. Эксплуатирую его голос. Живу за чужой счет и не стыдно! – а самой было еще как стыдно, и хотела даже отпустить, но не отпускала. Хотела сохранить его голос жизни, пускай даже с того света.
А еще было кое-что, что никак не укладывалось в ее голове. Почему-то Жене казалось, что он Старается. Каждый раз поет не хуже, чем в предыдущий, а то и еще лучше. – Так странно, – размышляла она. – Зачем так стараться, если тебя заставляют? Зачем так стараться из-за меня? Зачем стараться, если нет выхода?
«Это бессмысленно. Я бы не старалась».
Еще вчера, когда полынь еще не пахла маем 5 класса, она, сидя перед пузатеньким компьютером, снова задумалась и остановила курсор перед иконкой с его голосом.
– И, правда. Какая же я все-таки эгоистка, – произнесла Женя голосом той девочки. – До сих пор. До сих пор не даю ему покоя. Для себя. Похитила его душу для личного пользования. Для своих целей и своих ушей – стыдно перед морковной подругой.
«Я – воровка душ».
Посмотрела на энергичную душу, заключенную в плакате.
– Прости меня, – сказала вчера Женя. – Сегодня точно последний раз. Честно, честно. Сегодня в последний. А завтра… Завтра я перестану, – пообещала она плакату вчера и даже сама себе не поверила.
– И кого я обманываю? – нарушала обещание раз за разом, пока само слово «обещание» не обесценилось и не стало более пустым, чем то лето между пятым и шестым классом, когда даже кузнечики перестали петь, опустев внутри и потеряв вес своего голоса. Пообещала вчера и по доброй традиции готовилась нарушить сегодня.
Прямо сейчас.
И вот, посмотрев на плакат со звонким мужичком в вычурном жакете, в котором уже опустился закат, Женя включила самую известную его песню. Песню света с того света.
Слова жизни вновь наполнили ее жадные до жизни уши, но теперь уже не было стыдно.
Кое-что изменилось. Слова девочки, что все эти годы не давали покоя, так же, как некогда призрачный автомобиль, прошли. С сегодняшнего сна. Сна, с которым она проснулась и вспомнила об одном мае. Последнем мае пятого класса. Последнем мае, когда плавился асфальт.
Слушала и вспоминала выступление перед бардовыми шторами. Выпила самую горечь, затаившуюся на дне кружки, и улыбнулась плакату.
– Именно так я себе всё это и представляла.
Место
– Где же я? – спросила у тишины, темноты и знакомого коврового запаха. – Точно! Сначала нужно открыть глаза! – открыла и дыхание, что у нее было, куда-то убыло, оставив на месте только открывшийся рот, который разучился втягивать и вытягивать и теперь не мог ничего, кроме как быть открытым.
Теперь первый вопрос показался еще более волнующим и актуальным.
– Где же я? – сидела в зрительском зале на неудобном театральном стуле с твердой спинкой, что точно придумана против человеческих спин.
– Прямо как в «Сверстнике», – вспомнила Женя то двоякое ощущение, когда внимание никак не может определиться, куда ему все-таки направиться: на спектакль спереди либо на неудобную спинку сзади. Даже поерзала ей немного, чтобы вспомнить, как это тогда было. Все также неудобно и твердо. – Класс! – обрадовалась Женя. – Точно так и было!
Зал этот, впрочем, был побольше, чем в том театре, куда ее так часто в составе класса водили в начальной школе, хотя и больно напоминал его. Такой же советско-красный и старомодный, с запахом пыльных штор, ковров и еще чего-то из запылившегося прошлого. Спинки стульев поголовно бархатные, с торчащими красными ниточками. Если бы не эти ниточки, то половина удовольствия от сидения на стульях тут же бы покинула зрительский зал.
Воспоминания спины – это, конечно, хорошо, однако спина не давала ответа на главный вопрос, а потому Женя решила переключить внимание вперед на сцену – прямо как на том маленьком спектакле про вред наркотиков, где встречаются двое повзрослевших друзей и разговаривают о всяком, а потом выясняется, что один из них умер. Почему-то именно этот спектакль всегда ассоциировался у нее с букетом театральных запахов и неудобств.
Нащупала в кармане кассетный плеер – не думала она, что еще хоть раз подержит его в руках. Пальцы никогда не забудут расположение этих четырех кнопок. Куда же он тогда делся? В том детском лагере украли вроде… (вспомнила она «Сосновый Утес») – А если плеер, то… – обрадовалась Женя. – Значит, и Они тоже где-то рядом!
И, правда, те самые несуразно огромные Наушники лежали на соседнем стуле. И стоило только их поднять, как стул от облегчения поднялся. – Сколько же они весят? – удивилась Женя, но накинула их себе на шею и, убедившись в их прежней легкости (шея-то не отвалилась), посмотрела вперед и чуть не упала назад.
– Это же…
На старенькой, покрытой досками сцене сидел Он. Мужичок в вычурном пиджаке, который, сверкая пуговицами, задорно ударял по клавишам синтезатора и, надрываясь, кричал в микрофон. Правда, Женя ничего не слышала. В смысле, в своей-то голове она прекрасно слышала каждое его неунывающее слово, так как научилась читать его голос по движению скул и степени натянутости активного рта под усами, но своими обычными ушами она ничего не слышала. Видела звук, но не слышала его. Словно кто-то выкрутил в ноль бегунок громкости, оставив видеоклип без звуковой дорожки.
Он сидел перед огромными бардовыми шторами из «Сверстника», которые все больше и больше пахли неудобными стульями, летними тапочками и начальной школой, а еще какой-то затхлой сыростью и одеколоном из гардероба.
«Не может быть… совсем как живой», – подумала Женя и решила подойти поближе. Встретить его невозможно, а значит, такую возможность она не могла упустить.
Пробиралась вдоль ряда между стульев, на которых сидели наушники с плеерами, магнитофоны, а то и целые компьютеры с колонками. Женя даже нашла среди них свой собственный компьютер, под звучание которого она засыпала.
Странное дело, несмотря на то, что зал был типичным театральным квадратом, она никак не могла охватить численность стульев. Когда она, обернувшись, пыталась хотя бы примерно посчитать количество рядов позади, ей казалось, что их становится все больше и больше.
Бросив эту затею, она мимо красных стульев с повсеместными плеерами и магнитофонами протиснулась на черную дорожку, ведущую к сцене. На этой дорожке ее как-то толкнул одноклассник – вспомнила – снова обиделась.
Впереди торчали большие театральные динамики в том самом обязательном деревянном коробе, возле которого молчаливо стояло неизвестное, но повсеместное растение в типовом горшке. Такие растения в горшках должны стоять в каждом театре.
Женя вытянула жирафью шею и посмотрела на сцену: не видно – барабаны и театральное растение мешают; тогда она немного подпрыгнула, чтобы коснуться глазами живого музыканта: получилось. Те самые движущиеся усы!
Мужичок не замечал ее, продолжал звонко долбить по клавишам, и кричал так, что в свете прожекторов иногда можно было различить маленькие ракеты-слюнки.
А у Жени сердце выпрыгивало. Он в девяти метрах от нее. Совсем живой. Кажется, что можно даже потрогать. И очень этого захотелось. Захотела подержать его за желтый жакет и даже, возможно, оторвать себе на память одну из пуговиц.
– Решено, – решила она. – Я пошла, – и, сжимая рукой пластмассовый плеер, чтобы выдавить через него свой страх, шагнула на ступеньки, ведущие на сцену.
Одна, две, три – только бы не запнуться, как тогда… Женя вспомнила, как над ней тогда смеялись, прямо в спину, все кроме растения, у него не было рта, а если бы был, без сомнения, оно тоже бы разразилось звучным хохотом, в котором больше пустоты, чем вибраций.
– Обалдеть! – сорвалось с языка и вырвалось на сцене. – На одной сцене с ним! Словно он… словно я… Да о чем тут вообще можно думать? – решила не думать Женя и быстрым шагом вдоль бардовых штор направилась в сторону быстрых пальцев и широкого танцующего рта, из которого не раздавалось ни звука, но который рождал звуки прямо внутри, стоило только посмотреть на него. Она понимала каждое слово и, не открывая рта, пела с ним.
Те шторы-занавес оказались густыми и толстыми, точно настенный ковер из бабушкиной комнаты. Раньше она никогда не заходила так далеко и только теперь поняла, насколько они отличались от ее воспоминаний. Особенно тот узор, что был в углу возле дивана. Отвлеклась от ковра. Чем ближе она подходила к Нему, тем сильнее скрипели доски.
Остановившись в самом центре сцены, Женя вдруг, повинуясь какому-то секундному настроению, обернулась в зал – она еще никогда не стояла на сцене. Представляла себя на ней, но так ни разу и не довелось.
– Так вот, значит, как мы выглядим отсюда… – промычала она, глядя на одинаковые ряды из красных одинаковых стульев, на которых молчаливо сидели наушники и магнитофоны. Не так она себе это представляла. Смотреть на сцену оказалось увлекательней, чем со сцены.
Вдруг среди бесчисленных рядов с пластмассовыми ушами Женя увидела знакомый силуэт, от одного вида которого ей вновь захотелось оторвать кусочек кожи возле ногтя на большом пальце правой руки. Что Она тут забыла? Принялась ногтем указательного за все еще грубоватую кожу на ребрышке большого, чувствуя, как в мягком становится шероховато и начинает понемногу отслаиваться.
– Вот же блин, – фыркнула Женя и, ускорив шаг, еще быстрее, точно наперегонки с полосочкой кожи и со стоящей на месте фигурой, бросилась к яркому певцу.
– Только бы она не успела, – заклинала она свои ноги, удивившись, насколько длинной может оказаться сцена. В её «Сверстнике» сцена определенно была поменьше, а шторы потоньше, хотя сейчас Женя уже ни в чем не была уверена. Ни в чем, кроме своего желания пожать мужичку усы! Ой, то есть руку. И попросить у него на память одну из тех сверкающих пуговиц. Ну а если не согласится отдать, оторвать, как еще мягкий, чуть-чуть подсохший заусенец, и убежать с ней. Хорошо, что с другой стороны сцены уже расцвела полынь и стрекотали кузнечики.
– Туда с ней и убегу! – определилась она. Ей даже показалось, что где-то там, среди полыни, выглядывал и дожидался ее тот самый морковный портфель, объединяющий полынь с кузнечиками, прямо как когда-то тогда, когда все в этом мире еще было объединено и не требовало объединения. Когда для этого объединения ей еще не требовались его песни.
Вдруг в тишине родился второй слой. Женя посмотрела вперед и поняла. Молчаливая игра прекратилась. На нее смотрели два карих глаза и одни совершенно причудливые усы, которые обычно создавали причудливые звуки.
– На меня? Смотрит на меня? – Женя рефлекторно оглядела себя с ног до головы, словно убеждая себя в своем же присутствии, и с растерянным видом направила на себя указательные пальцы с вопросом к нему: – Вы меня видите?
Мужичок молча кивнул и медленно убрал с переливающихся в свете клавиш длинные жилистые пальцы. Смотрел на нее то ли с табурета, то ли с обложки.
– Ничего себе, – чуть не пропела Женя и двинулась еще ближе. Совсем скоро и пуговица!
А хозяин пуговицы, кажется, был в небольшом замешательстве. Продолжал сидеть на табурете перед синтезатором и поглядывал то на Женю, то в красный зал, где сидели одни «Sony» и другие. Наконец он привстал и, сделав шаг навстречу, что-то произнес беззвучными губами.
Это не были слова песни. Слова песни она бы сразу узнала по форме и поведению усов. Он не пел, а говорил. Но вот проблема: что бы он ни говорил ей, она его не слышала.
Остановилась в метре от него.
– А вы меня слышите?
