скачать книгу бесплатно
– Скорей, скорей, король уже держит бумагу! – возопил Сальсед. – Он сейчас начнет читать!
Никто не двинулся с места. Тем временем король поспешно развертывал его признание.
– Тысяча демонов! – кричал Сальсед. – Или меня обманули?! Но я узнал ее! Это была она!
Король, прочтя первые же строки признания, пришел в ярость.
– Негодяй! – воскликнул он, побледнев от гнева.
– Что такое, сын мой? – забеспокоилась Екатерина.
– А то, что он отрекается от своих показаний и заявляет, что ни в чем никогда не сознавался.
– А еще что он пишет?
– Заявляет о полной невиновности господ Гизов и о непричастности ко всем заговорам!
– А может быть, это и правда? – пробормотала Екатерина.
– Он лжет! – воскликнул король. – Лжет, как язычник!
– А почему вы знаете? Их и в самом деле могли оклеветать. В своем чрезмерном рвении судьи, быть может, ложно истолковали показания.
– Э, государыня! – воскликнул Генрих, не в силах дольше сдерживаться. – Я все слышал.
– Вы, сын мой?!
– Я.
– Когда же?
– Когда его пытали. Я был за портьерой и не пропустил ни одного его слова. Каждое слово врезалось мне в память, точно кто вбивал его мне в голову молотком.
– В таком случае заставьте его опять заговорить под пыткой, раз она необходима. Прикажите пустить лошадей.
Генрих под влиянием охватившего его гнева поднял руку. Таншон повторил сигнал. Веревки были уже снова прикреплены к рукам и ногам преступника. Четверо вскочили на лошадей, четыре удара кнута – и четверка лошадей рванулась в разные стороны. Страшный треск и душераздирающий крик послышались с эшафота. Члены несчастного Сальседа посинели, натянулись, налились кровью; на лицо его было страшно взглянуть – это было не человеческое лицо, а лицо демона…
– Измена, измена! – закричал он. – Хорошо же! Я хочу говорить, я все скажу! А, проклятая гер… – Голос его покрывал громкое ржание лошадей и шум толпы – и вдруг разом оборвался.
– Остановите, остановите! – крикнула Екатерина.
Но уже было поздно: голова Сальседа, за минуту до того судорожно вздернутая кверху от боли и бешенства, упала на доски эшафота.
– Дайте ему говорить! – изо всех сил крикнула королева-мать. – Остановите! Остановите же!
Глаза Сальседа, неестественно выпученные, остановившиеся, упорно глядели в ту сторону, где он недавно видел пажа…
Таншон проследил за направлением его взгляда. Но говорить Сальсед не мог – он был мертв. Таншон тихо приказал что-то своим стрелкам, которые стали кого-то искать в толпе, по направлению, указываемому изобличающим взглядом мертвого Сальседа.
– Меня узнали! – шепнул паж на ухо Эрнотону. – Ради бога, спасите меня! Они идут, идут!
– Чего же вы еще хотите?
– Бежать! Разве не видите – они ищут меня?!
– Да кто же вы, наконец?
– Я женщина!.. Спасите меня! Защитите!
Эрнотон побледнел, но великодушие победило в нем чувство изумления и страха. Он поставил пажа перед собой и, прокладывая себе дорогу рукояткой шпаги, толкнул его к открытой двери дома на углу улицы Мутон. Паж стремительно бросился в эту дверь – и та немедленно захлопнулась, словно только и ждала его появления. Эрнотон не успел спросить ни имени, ничего… Но, исчезая за дверью, паж, как бы угадывая его мысль, сделал знак, казалось многообещающий…
Почувствовав себя наконец свободным, Эрнотон обернулся к середине площади и окинул одним взглядом эшафот и королевскую ложу. Сальсед лежал, весь синий и неподвижный, на эшафоте. Екатерина стояла, мертвенно-бледная, дрожа от гнева, в королевской ложе.
– Сын мой, – она отерла выступившие у нее на лбу капли пота, – вы хорошо сделаете, если смените палача: этот – сторонник Лиги.
– А из чего вы это заключили, матушка?
– Посмотрите, посмотрите сами!
– Я смотрю.
– Сальседа лошади растянули в один прием – и он кончился.
– Это оттого, что он не мог вынести страданий, он слишком к ним чувствителен.
– Совсем нет. – Улыбку глубокого презрения вызвал у Екатерины такой недостаток проницательности. – Его задушили из-под эшафота бечевкой в ту минуту, когда он собирался выдать тех, кто оставлял его умирать. Прикажите какому-нибудь ученому врачу осмотреть труп – я уверена, что на шее окажутся следы веревки.
– Вы правы, – молвил Генрих, и взгляд его сверкнул мгновенной молнией. – Мой кузен герцог Гиз имеет более верных слуг, чем я.
– Тсс! – прошипела Екатерина. – Не надо огласки! Над вами будут смеяться. Но на этот раз наша партия проиграна!
– Жуайез хорошо сделал, что отправился искать веселья в другое место, – заключил король. – На этом свете нельзя ни на что рассчитывать, даже на казнь. Едемте, матушка, едемте, государыня!
VI
Братья Жуайез
Господа Жуайезы, как мы видели, скрылись из королевской ложи; они вышли из ратуши другим ходом и, оставив возле королевских экипажей лошадей и слуг, отправились пешком по улицам людного квартала, в тот день пустым – Гревская площадь привлекла неисчислимое множество народу.
Братья шли рука об руку, молча. Генрих, прежде отличавшийся веселостью, казался теперь озабоченным и даже почти мрачным. Анн был, по-видимому, встревожен и смущен безмолвием брата. Он первый решил прервать молчание:
– Ну, Генрих, куда ты меня ведешь?
– Я не веду вас, Анн, а просто иду куда глаза глядят. – Генрих точно пробудился ото сна. – Мне совершенно все равно, куда идти.
– Однако ты ведь куда-то удаляешься каждый вечер? Выходишь из дому в определенный час и возвращаешься довольно поздно ночью, а иногда и совсем не ночуешь дома.
– Вы меня допрашиваете? – Чарующая кротость соединялась у Генриха с некоторой почтительностью по отношению к старшему брату.
– Допрашиваю? Избави меня Бог! Пусть тайны остаются собственностью тех, кто хранит их.
– Стоит вам пожелать, – отвечал Генрих, – и у меня не будет никаких тайн от вас, моего руководителя и друга.
– А я, признаться, полагал, у тебя есть тайны от меня, грешного мирянина. А наш ученый брат, этот столп богословия, светоч религии, сведущий придворный толкователь разных вопросов совести и будущий кардинал, один пользуется твоим доверием, и ты находишь в нем духовника, дающего тебе разрешение от грехов и, как знать, может быть, даже советы… Ведь ты знаешь, в нашей семье мы на все способны, чему примером может служить наш любезный родитель, – добавил он со смехом.
Генрих схватил руку брата и с чувством пожал.
– Вы для меня больше чем наставник, духовник и даже отец, Анн. Повторяю вам, что вы для меня друг.
– Если так, то скажи мне, почему из прежнего веселого малого ты на моих глазах становишься все более грустным? И почему, вместо того чтобы выходить днем, ты с некоторых пор выходишь только ночью?
– Я не грустен, – ответил, улыбаясь, Генрих.
– Так что же с тобой?
– Я влюблен.
– Прекрасно. Но откуда же эта озабоченность?
– Оттого, что я постоянно думаю о своей любви.
– И вздыхаешь?
– Да.
– Ты вздыхаешь?.. Ты, граф дю Бушаж, брат Жуайеза, ты, кого злые языки называют третьим королем Франции, – ведь тебе известно, что второй, если не первый, король – господин де Гиз. Ты, при твоем богатстве и красоте, имея впереди титулы пэра Франции и герцога, которые уже ношу я и при первом же случае оставлю тебе… Ты влюблен и вздыхаешь, хотя взял своим девизом «Hilariter!»[19 - «Радостно!» (лат.) Жуайез означает «радостный». – Здесь и далее примеч. ред.].
– Все эти дары судьбы и будущие надежды я никогда не считал необходимыми для своего счастья условиями. Я не честолюбив.
– Скажи лучше, что ты перестал быть честолюбивым.
– Или, по крайней мере, не гонюсь за теми благами, о которых вы говорите… Мне ничего не надо, и я ничего не хочу.
– Напрасно: когда носишь имя Жуайез, одно из первых имен Франции, имеешь брата в ранге фаворита, – можешь желать всего и получить все.
Генрих уныло покачал белокурой головой.
– Послушай, – продолжал Анн, – ты видишь: мы здесь одни, в отдаленном и глухом уголке Парижа. Мы перешли реку и незаметно подошли к мосту Латурнель. Не думаю, чтобы в такую погоду, на этой безлюдной набережной нашлись охотники нас подслушивать. Имеешь ли ты сообщить мне что-нибудь важное?
– Ровно ничего, кроме того, что я влюблен, а это вы уже знаете.
– Я не о подобном вздоре тебя спрашиваю, – перебил его Анн, топнув с досадой ногой. – Я тоже, клянусь Папой, влюблен!
– Но не так, как я, брат мой.
– И тоже думаю иногда о своей возлюбленной.
– Да, но не постоянно.
– И у меня бывают тут не только неприятности – даже что-нибудь посерьезнее.
– Может быть… Но у вас есть и радости, ибо вы любимы.
– А сколько препятствий приходится преодолевать! От меня требуют соблюдения глубокой тайны!
– «Требуют», говорите вы. Если возлюбленная чего-нибудь требует – она ваша!
– Конечно, то есть моя… и господина де Майена. Откровенность за откровенность: должен тебе сказать, что моя возлюбленная – любовница этого развратника Майена; она без ума от меня и тотчас бросила бы его, если бы не боялась, что он ее убьет: тебе ведь известно, таково его обыкновение. К тому же я ненавижу Гизов, и меня забавляет… позабавиться на счет одного из них. Итак, повторяю тебе, и у меня часто возникают ссоры, недоразумения и всякого рода неприятности, но от этого я не становлюсь монахом, не лью потоки слез, а продолжаю смеяться… ну хотя бы иногда. Скажи же мне: кого ты любишь и хороша ли твоя любовница?
– Увы, она не моя любовница… но очень хороша собой.
– Как же ее зовут?
– Не знаю.
– Вот прекрасно!
– Клянусь честью!
– Знаешь, мой друг, я начинаю думать, что все это гораздо опаснее, чем я предполагал. Тут уже не грусть, а прямо сумасшествие!
– Она только раз говорила со мной или, вернее, говорила в моем присутствии, и с той поры я не слышал даже ее голоса.
– И ты ни у кого не осведомлялся о том, кто она?
– Да у кого же?
– Как «у кого»?.. У соседей, к примеру.
– Она занимает одна целый дом, и никто ее не знает.
– Но ведь не тень же она, наконец!..
– Нет, женщина – прекрасная, как богиня, сосредоточенная и строгая, как архангел.
– Где же ты с ней встретился?
– Как-то раз я следовал за приглянувшейся мне молоденькой девушкой по одной глухой улице и вошел за ней в сад при церкви. Там под деревьями стояла скамейка. Уже темнело, и я скоро потерял из виду девушку, но, разыскивая ее, набрел на эту скамейку… Мне показалось, что возле нее виднеется фигура в женском платье, и я протянул в том направлении руку… Но в эту минуту услышал мужской голос, обращавшийся ко мне. «Простите, милостивый государь», – произнес какой-то мужчина, не замеченный мной, и при этом осторожно, но твердо отстранил меня.
– Как! Он осмелился до тебя дотронуться?..
– Слушайте: во-первых, я его принял за монаха, потому что голову и лицо его закрывал какой-то не то клобук, не то капюшон. Потом меня поразил необыкновенно приветливый и вежливый тон предостережения. А причину его я тотчас понял: произнося эти слова, он указал мне на женщину в белом платье – чем и привлекла она мое внимание, – стоявшую на коленях перед скамейкой, как перед алтарем. Невольно я остановился… Это приключение случилось со мной в начале сентября. В теплом вечернем воздухе носился аромат фиалок и роз, посаженных любящими руками на могилах в церковной ограде. Луна слабо светила сквозь набежавшее на нее белое облачко и серебрила верхушки церковных окон, между тем как красноватый отблеск свечей горел на нижней их части. Ах, друг мой! Не знаю, благодаря ли величию этого места или достоинству, с каким держалась незнакомка, но эта коленопреклоненная женщина предстала мне среди окружающего мрака облитой каким-то сиянием – чудная мраморная статуя, а не живая женщина. Она склонилась к скамье, обхватила ее обеими руками, прильнула к ней губами, и я видел, как сотрясаются ее плечи от рыданий и тяжелых вздохов. Вам, наверно, никогда не приходилось слышать таких стонов – будто острое железо раздирало ей сердце и душу. Заливаясь слезами, она целовала холодный камень с такой страстью, что я почувствовал себя погибшим. Слезы ее глубоко меня тронули, поцелуи свели с ума.
– Нет, сумасшедшая-то она! – воскликнул Жуайез. – Кто так целует камень да еще с беспричинными рыданиями?
– Великая скорбь заставляла ее рыдать, и глубокая любовь побуждала целовать камень. Одного только я не знал: кого она любит, кого оплакивает?
– Ты бы спросил у ее спутника.
