Берлин, Александрплац

скачать книгу бесплатно

– Нет силы надеяться, нет желанья. У меня нет зубов. Я мягок, мне стыдно.

– Это ты сказал.

– И это правда.

– Да, ты сам знаешь. Это – самое страшное.

– Значит, оно уже начертано у меня на лбу. Какая я тряпка!

– Вот это, Иов, и есть то, от чего ты больше всего страдаешь. Ты бы не хотел быть слабым, ты хотел бы сопротивляться, или уж лучше быть насквозь продырявленным, чтоб не было разума, чтоб не было мыслей, чтоб быть совсем, совсем скотом. Пожелай себе чего-нибудь.

– Ты меня уж так много спрашивал, голос, теперь я верю, что ты имеешь право меня спрашивать. Исцели меня! Если можешь… Сатана ли, или Бог, или ангел, или человек – исцели меня.

– Ты от любого принял бы исцеление?

– Исцели меня!

– Иов, подумай хорошенько, ты не можешь меня видеть. Если ты откроешь глаза, ты, может быть, испугаешься меня. Быть может, я заставлю заплатить тебя высокой, страшной ценой.

– Это мы увидим. Ты говоришь, как те, которые относятся к делу серьезно.

– А если я сатана или дьявол?

– Исцели меня!

– Я – сатана!

– Исцели меня!

Тогда голос отступил, стал слабее, слабее. Пес залаял. Иов в страхе прислушивался: он ушел, а я хочу, чтоб меня исцелили, или хочу умереть. Он визгливо закричал.

Наступила страшная ночь. Голос снова явился.

– А если я – сатана, как справишься ты со мной?

Иов крикнул:

– Ты не хочешь меня исцелить. Никто не хочет мне помочь, ни Бог, ни сатана, ни ангел, ни человек.

– А ты сам?

– Что я?

– Ты же сам не хочешь!

– Что?

– Кто может помочь тебе, раз ты сам не хочешь?

– Нет, нет, – лепечет Иов.

А голос ему в ответ:

– Бог и сатана, ангел и люди – все хотят тебе помочь, но ты сам не хочешь… Бог – по милосердию, сатана – чтоб завладеть тобой впоследствии, ангел и люди – потому что они помощники Бога и сатаны, но ты сам не хочешь.

– Нет, нет! – вопил, лепетал Иов и бросался наземь.

Он кричал всю ночь. Голос непрерывно взывал:

– Бог и сатана, ангелы и люди хотят тебе помочь, но ты сам не хочешь!

А Иов непрерывно:

– Нет, нет!

Он старался заглушить голос, но голос усиливался, крепчал все более и более, все время преобладал. Всю ночь. К утру Иов пал ниц.

Безмолвно лежал Иов.

В тот день зажили первые его язвы.

И у всех одно дыхание, и у человека нет преимущества перед скотиною [357 - И у всех одно дыхание, и у человека нет преимущества перед скотиною. – Ср.: «?…? и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом» (Екк. 3: 19).]

Скотопригонная площадка: свиней 11 548 штук, крупного рогатого скота 2016 голов, телят 1920, баранов 4450.

А что делает вон тот человек с хорошеньким теленочком? Он ведет его на веревке, вот и огромный зал, в котором ревут быки, человек подводит теленочка к скамье. Таких скамеек там целый ряд, и возле каждой лежит деревянная дубина. Обеими руками он подымает теленочка и кладет его на скамью, животное покорно ложится. Он подхватывает его еще снизу и придерживает левой рукой заднюю ножку, чтоб она не дрыгала. А затем берет веревку, на которой привел свою жертву, и крепко привязывает ее к стене. Теленочек терпеливо лежит и ждет. Он не знает, что с ним будет, но ему неудобно лежать на деревянной скамье, он колотится головой о какой-то твердый предмет и никак не может понять, что это такое, а это – кончик дубины, которая стоит на полу и которой ему скоро будет нанесен удар. Это будет его последним соприкосновением с сим миром. И действительно: этот старый, простой человек, который стоит тут совершенно один, этот ласковый человек с мягким голосом – он уговаривает теленочка – берет дубину, не очень высоко заносит ее, разве много требуется силы для такого нежного создания, и с размаху опускает ее беспомощному животному на затылок. Совсем спокойно, так, как он привел сюда теленочка и уговаривал его лежать смирно, он наносит удар по затылку, без злобы, без большого волнения, но и без всякого сожаления, что ж поделаешь, раз уж так заведено, а ты у нас хороший теленочек, ты знаешь, что так должно быть.

А теленочек: фр-р-р, фр-р-р, и совсем-совсем цепенеет, замирает, и ножки его вытягиваются. Черные бархатистые глаза его становятся вдруг очень большими, застывают, обведены белой каймой, а потом медленно закатываются в сторону. Человеку это уже знакомо, да, так глядят убитые животные, но сегодня предстоит еще много дела, надо торопиться, и он шарит под теленочком по скамейке, где лежит его нож, придвигает ногой лохань для крови. А затем – чик ножом поперек шеи по горлу, одним взмахом перерезаны все хрящики и шейные мускулы, воздух свободно выходит, голова теряет опору и откидывается назад на скамью. Брызжет кровь, темно-красная густая жидкость с пузырьками воздуха. Так, с этим делом покончено. Но человек спокойно, не меняя благодушного выражения лица, режет все глубже и глубже, что-то нащупывает ножом в глубине, ткани еще такие молодые, нежные, и всовывает его между двумя позвонками. Затем он оставляет животное в покое, с шумом бросает нож на скамейку, моет руки в ведре и уходит.

И вот теленочек сиротливо лежит на боку, как его привязали. В зале слышен веселый шум: там работают, что-то таскают, перекликаются. Между ножками скамьи уродливо свисает на полоске шкуры отделенная от туловища голова, залитая кровью и слюною. Распухший и посиневший язык прикушен зубами. И страшно, страшно хрипит на скамье зарезанное животное. Голова трепещет на полоске шкуры. Туловище на скамье сводит судорогой. Ножки дрыгают, брыкают, по-детски длинные, как у ребенка, узловатые ножки. Но глаза совершенно неподвижны, слепы. Это – мертвые глаза. Это – умершее животное.

Благодушный старичок стоит с черной записной книжечкой в руках возле колонны, издали поглядывает на теленочка и что-то подсчитывает. Тяжелые ныне времена, трудно что-нибудь насчитать, трудно угнаться за конкуренцией.

У Франца открыто окно, ну и забавные же вещи случаются на свете

Солнце всходит и заходит, дни становятся светлее, по улицам разъезжают детские колясочки, на дворе – февраль 1928 года.

До первых чисел февраля пьянствует Франц Биберкопф из отвращения ко всему миру, с горя, так сказать. Пропивает все, что у него есть, ему безразлично, что будет дальше. Он хотел быть порядочным человеком, но на свете есть такие подлецы, мерзавцы и негодяи, что Франц Биберкопф не желает ничего ни видеть, ни слышать из того, что происходит вокруг, и, если бы даже ему пришлось стать гопником, он пропьет свои деньги до последнего пфеннига.

И вот когда Франц Биберкопф докрутился таким манером до первых чисел февраля, просыпается он как-то ночью от шума на дворе. На заднем дворе помещается склад одной оптовой фирмы. Франц, с похмелья, открывает окно, выглядывает оттуда, да как гаркнет на весь двор: «Убирайтесь к черту, болваны, дураки!» И снова ложится, ни о чем плохом не думая, а те там в один момент стушевались.

Неделю спустя та же история. Франц хотел было уже распахнуть окно и чем-нибудь запустить в нарушителей его покоя, как вдруг подумал: время позднее, около часу, надо бы взглянуть, что это за люди и что они по ночам делают? Что они, в самом деле, тут потеряли и место ли им вообще в этом доме, надо бы проследить.

И верно: ходят они с опаской, с оглядкой, пробираясь вдоль стены. Франц, подглядывая за ними, чуть себе всю шею не свернул, один из них стоит у ворот, на стреме, значит; и вообще они, надо думать, вышли на дело, возятся втроем возле большой двери в склад. Ломают замок. И как это они не боятся, что их увидят? Вот что-то скрипнуло – готово, дверь открыта, один остается на дворе, в нише, а двое других уже там, в складе. Тьма – кромешная, на это они, видно, и рассчитывают.

Франц потихоньку закрывает окно. Воздух освежил его. Вот какими делами занимаются люди, день-деньской и даже по ночам, ишь, жулики, взять бы цветочный горшок да садануть им во двор! И что им, собственно говоря, делать в доме, где живут порядочные люди? Абсолютно нечего.

Кругом все тихо, он садится в темноте на кровать, нет, надо еще раз подойти к окну и взглянуть, какого, в самом деле, черта эти господа хозяйничают на дворе дома, где живет он, Франц. И вот он зажигает восковую свечечку, тянется к бутылке с шнапсом, но, достав ее, не наливает себе.

А в обеденное время Франц спускается во двор. Там уже толпа народу, и плотник Гернер[358 - …плотник Гернер… – История, произошедшая с Гернером (см. с. 155–166 наст. изд.), – еще одно предупреждение Биберкопфу, которое остается незамеченным.] в том числе. Франц с ним знаком, разговоров не оберешься. Опять, говорят, покража. Франц этого Гернера – толк в бок. «Я, – говорит, – всю их компанию видел. Полицию я звать не буду, но если они явятся еще раз во двор дома, где я живу и где я сплю и где им нечего делать, то я сойду вниз, и, не будь я Биберкопф, я их раскатаю, хотя бы их было и трое, так, что им костей не собрать». Плотник удержал его за руку. «Если ты что-нибудь знаешь, то вон там агенты уголовного розыска, ступай к ним, можешь подзаработать». – «Оставь меня в покое со своими агентами. Я еще никого не продавал. Пускай себе агенты сами справляются, им за это деньги платят».

И – дальше своею дорогою. А к Гернеру, пока он еще так стоит, подходят два агента и непременно желают узнать, где живет Гернер, стало быть – он сам. Вот ужас-то. Гернер бледнеет до самых мозолей. А затем говорит: «Позвольте-ка, позвольте-ка. Гернер, ну да, это ж плотник! Позвольте, я вас сейчас проведу». И, не говоря больше ни слова, звонит к себе в квартиру. Жена отпирает, и вся компания вваливается. Последним входит Гернер и толк жену в бок, и палец к губам – молчи, значит жена-то не знает, в чем дело, а он, руки в брюки, смешивается с другими, с ними еще двое каких-то штатских, оказывается – из страхового общества. Ну, осматривают его квартирку, спрашивают, какой толщины у него стены да какой пол, постукивают стены да промеривают да записывают. Потому что, видите ли, кражи со склада этой фирмы до того участились, воры настолько обнаглели, что даже пытались проломить стену, после того как на двери и на лестнице была устроена сигнализация, воры успели каким-то образом даже и это пронюхать. Да, стены чертовски тонки, да и весь-то дом чуть держится, не дом, а какое-то пасхальное яйцо крупных размеров, что ли.

Затем все снова выходят во двор, и Гернер за ними следом, словно рыжий в цирке. Теперь подвергают обследованию обе новые железные двери склада. Гернер от них ни на шаг. И вот каким-то случаем посторонился он перед ними, отступил немного да вдруг задел за что-то ногой, слышит – что-то падает, хвать – а это бутылка, и упала-то она на бумагу, так что другим и не слышно. Как это бутылка на двор попала, видно, воры ее забыли, отчего же ее в таком случае не прибрать к рукам, а владельцам она теперь все равно ни к чему. Гернер нагибается, как будто чтоб завязать шнурок от ботинка, а сам бутылку вместе с бумагой – цоп! Итак, Ева дала яблоко Адаму, а не упади оно с дерева, оно не досталось бы Еве и не попало бы в адрес Адама[359 - …Ева дала яблоко Адаму, а не упади оно с дерева… не попало бы в адрес Адама. – Искаженный пересказ библейского сюжета. См.: Быт. 3: 6.]. Потом Гернер сунул бутылку себе за пазуху и айда с нею через двор, к жене.

Ну а жена-то что говорит? Сияет, конечно. «Откуда это у тебя, Пауль?» – «Купил, когда в лавке никого не было». – «Шутишь!» – «Да ты взгляни, настоящий коньяк, что ты на это скажешь?»

Жена сияет, сияет, как медный таз. Опускает занавеску: «Вон там еще такие. Это у тебя оттуда, а?» – «Стояла у стенки, все равно кто-нибудь другой бы взял». – «Послушай, надо ее вернуть». – «С каких же это пор возвращают коньяк, когда его нашли? В кои веки мы можем позволить себе бутылочку коньяку, мать, да еще в такие тяжелые времена? Это было б уж совсем смешно, мать».

В конце концов жена тоже согласилась, что не так оно и страшно, подумаешь, одна бутылка, бутылочка, от этого такая богатая фирма не разорится, и потом, мать, если правильно рассуждать, она вовсе уже не принадлежит фирме, а принадлежит грабителям, и не беречь же ее для них. Это было бы даже противозаконно. И вот супруги попивают коньячок глоток за глотком и рассуждают, что в жизни нельзя зевать и что вовсе не требуется, чтоб все было из золота, потому что и у серебра своя цена есть.

А в субботу опять являются воры, и вот тут-то и начинается интересная вещь. Они вдруг замечают, что по двору ходит кто-то посторонний, вернее, замечает стремщик, который поставлен у забора, ну, те моментально, словно гномы, выскочили со своими карманными фонариками вон из склада и во все лопатки – к воротам, наутек. Но у ворот стоит Гернер, так что те, как борзые, мах-мах через забор на соседний участок. Гернер бежит за ними, боится, что совсем уйдут: «Полно валять дурака, я ж вам ничего худого не сделаю, боже мой, что за остолопы!» Но ему приходится только глазеть, как они сигают через забор, душа у него разрывается, когда двое уже смылись, только их и видели, вот чумовые, ей-богу, да постойте же! И лишь последний, уже сидя верхом на заборе, пускает ему свет фонарика прямо в лицо. «В чем дело?» Может быть, кто-нибудь из своих сдуру все дело испортил? «Да я же с вами заодно», – шепчет Гернер. Что за диво? «Ну да, заодно. Почему же вы смываетесь?»

Тогда вор, подумав, действительно слезает с забора, один, и принимается разглядывать плотника, который как будто не совсем трезв. Толстому-то, вору-то, теперь не так уж страшно, потому что у плотника нос сизый и от него спиртом несет. Гернер протягивает ему руку. «Руку, товарищ. Идем вместе». – «Это, верно, ловушка, а?» – «Как так, ловушка?» – «Что ж ты думаешь, я так и поддамся?» Гернер обижен, огорчен, тот, видно, не принимает его всерьез, только бы не убежал, коньяк-то уж больно был хорош, да и жена стала бы ругаться, ух, как стала бы ругаться, если вернуться с длинным носом. И Гернер принимается канючить: «Да нет же, да с какой стати, можешь хоть один зайти, вот тут я живу». – «Да ты кто такой будешь?» – «Управляющий домом, вот кто, ну-ка, может же и мне кой-что в этом деле перепасть». Тут наш вор задумывается; чего, кажется, лучше, самое верное дело, если этот управляющий войдет в компанию, нет ли тут только какого-нибудь подвоха, э, была не была, на что ж у нас револьверы.

Он оставляет лесенку у забора и идет с Гернером по двору. Товарищей его давно уж и след простыл, думают, верно, что он засыпался. Тут Гернер звонит в квартиру на первом этаже. «Послушай, к кому ты звонишь? Кто тут живет?» – «А кто же, как не я? – гордо отзывается Гернер. – Вот, смотри!» Он вынимает из кармана американский ключ и с шумом отпирает дверь: «Ну что, видишь, я или не я?»

И поворачивает выключатель, а жена стоит уже в дверях кухни, вся трясется. Гернер шутливым тоном представляет: «Так что разрешите – моя жена, а это, Густа, – мой коллега». Та трясется, не трогается с места – и вдруг торжественно кивает головой, улыбается, еще бы, ведь это ж пресимпатичный человек, совсем молоденький, красивый человек. Теперь она подходит ближе – вот она: «Послушай, Пауль, нельзя же принимать этого господина так, в коридоре, пожалуйста, зайдите, раздевайтесь, пожалуйста».

Тот охотнее всего ушел бы подобру-поздорову, но радушные хозяева ни за что не соглашаются, человек диву дается, неужели это возможно, кажется, такие солидные люди, вероятно, им туго живется, ясно, мелким ремесленникам сейчас приходится туго – инфляция и тому подобное. А хозяйка-то все время влюбленно на него поглядывает, ну, он согревается стаканчиком пунша, а затем улетучивается, но дело ему так и остается не совсем ясным.

Как бы то ни было, этот молодой человек, будучи, по-видимому, делегирован шайкой, является уже на следующее утро, сразу после второго завтрака, к Гернерам и весьма деловито осведомляется, не забыл ли он чего у них. Самого Гернера нет дома, только жена, которая встречает его ласково, даже, можно сказать, с покорным смирением и подносит ему рюмочку шнапса, которую он милостиво изволит выкушать.