скачать книгу бесплатно
Прибыл в контору вовремя, аккурат к допросу нашей милой проститутки, которую спрашивал лично Купцов. В общем и целом, установили следующее:
Вчера вечером, 17 августа 1904 года, барышня в очередной раз обслуживала двух кавалеров разом. Обращались грубо, поколачивали, однако платили с лихвой. Одного звали Фомой, второго – Егором. По описанию выходило, что это были никто иные как Селиванов и задержанный давеча Тимохин. Оба были сильно пьяны. Болтали о завтрашней встрече с князем и получении от него неких бумаг. После опомнились, да выгнали барышню прочь. На следующий день, видимо опасаясь лишней болтовни, Селиванов предпринял неудачную попытку покушения. Лукерья после происшествия бросилась к родному дому терпимости. Сначала долго рыдала на кухне, затем лишь отправилась в свою комнату, где её и подстерег Тимохин. Проникнув, видимо, через окно, преступник прятался за портьерой, откуда и напал на девушку с целью расправы. Однако, поддавшись искушению, он задрал ей подол и принялся наспех насиловать. Завершить не успел – постучали в дверь. Прознав что за дверью полиция, Тимохин приказал молчать и залез в вещевой шкаф. Далее уже события развивались известным образом.
Расспросы же Тимохина, поначалу, велись крайне тяжело и непродуктивно. Тот все отрицал, говорил, что был мертвецки пьян и ничего не упомнит. Вёл себя крайне высокомерно, даже по-хамски. Пришлось отдать его дознавателю по фамилии Лукьянов, который проявлял в своей работе усердие, даже излишнюю жестокость, в отношении к подозреваемым. Те, в сердцах, сознавались даже в том, чего не совершали. С подобными методами ведения дел руководство конторы ничего поделать не могло ввиду того, что Лукьянов состоял в родстве с высшими чинами сыскного департамента.
Предоставив тому полную свободу, Купцов через два часа имел на руках бумагу, в которой Тимохин сознался в следующем:
Сегодня утром, в Измайловском парке, Селиванов на пару с Тимохиным получили сумку с документами от гонца, направленного неким князем, с которым Селиванов встречался ранее. Ему же, Тимохину, лишнего не рассказывал, а лишь давал поручения, которые сам получал от третьих лиц. После, они вместе направились на Третью Береговую, в бордель, дабы убрать свидетеля вчерашнего разговора. А именно, барышню Конюхову Лукерью Ивановну, 1887 года рождения. Далее уже события развивались известным образом.
Ничего более узнать не удалось, поэтому Тимохина понесли к доктору для оказания медицинской помощи, дабы тот не скончался ещё до судебного процесса.
По всему выходило, что Тимохин был просто пешкой и для следствия был более не интересен. Селиванов же, как единственный подозреваемый, если не сглупит, надолго заляжет на дно.
В итоге было приказано по всем агентам разослать ориентировку на Селиванова, а так же направить копии личного дела по всем отделениям Нового Петрограда, а так же Москвы и Санкт-Петербурга. В личной карточке было указано:
Селиванов Егор Трофимович, русский, тридцати пяти лет от роду, ростом два аршина десять вершков, цвет волос черный с проседью, глаза карие, взгляд тяжелый, властный, неприятный. Носит усы да бороду, щеки бреет. Доказано убил в Питере четырнадцать человек. Отличительная примета – Утерян мизинец на левой руке.
PS: особо опасен. В одиночку задержание не производить. В 1903-м убил пристава Литейной части Трегубова, пытавшегося его арестовать всего с одним городовым; городовой тоже зарезан.
Таков был этот Селиванов. Предо мной с поразительной ясностью вставал образ закоренелого злодея, убийцы, тем более страшного, что он являлся убийцей, так сказать, убежденным, не видящим в ужасном факте пролития крови ни малейшего греха. Был он в полном смысле слова извергом естества. Мне чудилось, будто его родная мать с ужасом отреклась от своего сына, не веря в то, что могла носить и родить такого зверя.
Итак, дело пока не разъяснялось, а главное, – не виделось конца, за который можно было бы ухватиться для ведения дальнейшего розыска с некоторым вероятием на успех. Значится, у меня будет время подправить своё здоровье, как и было обещано статским советником.
– Ну что, Николай Александрович, – сказал подошедший ко мне Купцов, – дело дрянь, да и пёс с ним? Осилим?
– Как не осилить, Фёдор Михайлович, – ответил я, – никуда не денемся.
– Именно, голубчик, именно. Как Ваше здоровье? Нога?
– Бывало и похуже. Заживёт.
– Вот что, – Купцов выудил из своего кармана бумагу, – Держите направление, и завтра же ложитесь в госпиталь. Как возникнет нужда – вызову. А пока мест выздоравливайте.
– Покорнейшем благодарю, Ваше высокородие, – поклонился я, принимая бумагу.
– Вот ещё что, Николай Александрович, возьмите – ка вот копии документов, изъятых у Селиванова. Изучите на досуге. Быть может посетят Вас светлые мысли. А теперь ступайте. Время уже совершенно позднее.
Я принял из рук Купцова свёрток, положил его за пазуху и попрощавшись собрался выйти.
– Чуть не забыл, – остановил меня Фёдор Михайлович, вручая конверт – держите. Небольшая премия, так сказать, за личный вклад при производстве следственных работ и задержание преступника.
– Это не только моя заслуга, Ваше высокородие, – для виду стал я упираться.
– Не волнуйтесь по этому поводу. Лыков и Вулканов тоже представлены.
Купцов улыбнулся, крепко поручкался и погнал меня прочь.
Погода сделалась восхитительно теплой. Облака неслись по небу серыми косматыми обрывками, свежий ветер прогнал из города смог и печной дым. Дышалось на удивление легко. Конверт в коем было 5 рублей 32 копейки, приятно оттягивал карман и согревал душу. К тому же, меня привлекала мысль просто посидеть в мягком кресле и позабыть обо всех заботах за плотным ужином. Тем более желудок был абсолютно пуст, ведь за весь день поесть так и не довелось. Несмотря на больную ногу, решил пройтись пешком до небольшого трактира под названием «Синяя птица».
Сюда, по обыкновению, захаживали городовые с мещанами, предпочитающие домашнюю атмосферу праздности заведений центральных улиц. Я занял столик у окна, заказав мясного рагу с бокалом красного вина. Пока половой нёс блюдо, наблюдал за мотыльками, танцующими у лампы газового фонаря, под аккомпанемент тихой мелодии граммофона.
В комнату вернулся я далеко за пол ночь, употребил остатки вина прямо из горлышка бутылки, прихваченной из кафе, наскоро разделся и упал на кровать, провалившись в объятия Морфея.
Среди ночи проснулся в холодном поту. Лихорадка била нещадно. Видимо, в ноге началось воспаление, как наказание за беспечность. Пролежав беспокойно до утра, из последних сил собрал пожитки. На улице же поймал сонного извозчика, приказав доставить в «Полицейский госпиталь по исправлению телесных повреждений», что на Второй Лиховской.
Глава 3
Через три дня здоровье моё прилично улучшилось. Вечером, после ужина, решил полистать документы, переданные Купцовым, благо расположили меня в отдельной палате.
Перво – наперво развернул карту Нового Петрограда, с нанесенными на неё планами подземных каналов, датированную 1801 годом, в котором, собственно, он и был основан. Город туманов и контрастов, вырос на берегу Ладожского озера меж бухты «Петрокрепость» и губой «Черная Сатама».
Заложенный Петром IV, Новый Петроград возводился по образу и подобию мифической Атлантиды: имел форму кругов, разделенных водными каналами. В центре города возвышалось величественное здание Воздушного Адмиралтейства, шпиль которого виднелся далеко за пределами города. Здесь же имели место Императорский дворец, Храм великих апостолов и Дворцовая площадь. В первом, самом малом круге, проживало высшее общество. Второй круг, служил для мещан и граждан средней руки. Здесь же расположились конторы да мануфактуры. Третье кольцо, самое большое, досталось серому люду, нищим, заводам и фабрикам. Кольца же в свою очередь делились на сектора и соединялись меж собой мостами, охраняемых городовыми. Названия улиц, для удобства, начинались с номера круга, в котором они располагались. Первое кольцо совершенно было недоступно люду из третьего и второго колец, кроме полицейских и служащих чинов, кои имели при себе особые пропуска. В центральную часть, кроме Дворцовой площади, что стояла в отдельном секторе, пройти возможно лишь по указу Его Величества Императора Петра VI. Мост к центральной части сторожили, как зеницу ока, боевые машины, силы жандармерии и армии. Это была настоящая крепость, оберегавшая Императора от всех невзгод.
Стало быть, единственной возможностью попасть в центр были каналы под городом, о которых наверняка было известно центру, которые наверняка сторожились или вовсе завалены. По всей видимости, у преступников свои мысли на сей счет. Расположение входов на карте обозначено не было. Следовало спросить знающих людей, имевших подобные знания. Возможно, таких и вовсе не осталось в живых. Второй вариант – архивы. Древние бумаги могли хранить память об этих каналах. Не стоит исключать и банальный случай: какой неловкий пропойца мог свалиться в колодец, или могильщик наткнуться на странного вида плиту. Болтнет в трактире лишнего, а слухи доползут до нужных ушей.
Ничего более из этих бумаг разведать не удалось, однако, есть у меня старый добрый знакомец, который, быть может, прольет свет на это дело. Я аккуратно сложил бумаги, решив что утро вечера мудренее, затушил керосиновую лампу и улегся почивать.
***
Проснулся утром из-за уже привычного дребезжания стекол. Глянул на часы – без четверти шесть; первые конки и паровички повезли трудяг на фабрики. Поднявшись со страшно скрипучей кровати, размялся и выпил стакан воды.
Сегодняшнее дело спешки не требовало, оттого я спокойно спустился с высокого крыльца госпиталя и зашагал вдоль дороги, с наслаждением вдыхая свежий запах мокрых, слегка подмороженных ночной прохладой газонов.
Просто медленно шел по городу, никуда не спешил и наслаждался ощущением собственной праздности. Ноги сами привели меня к Сергиевскому парку. Там я прогулялся по пустынной аллее и вскоре очутился у дивного пруда, вдоль берега которого чинно плавала стайка уток.
Подняв воротник кителя, уселся на скамейку, прислонил трость и спрятал руки в карманы. На востоке, показался медленно всплывающий рассвет – осторожный и неторопливый, словно пробирающийся в город вражеский лазутчик.
Меня всегда завораживали рассветы, однако наступление утра для человека моей профессии означает лишь две вещи: либо пришло время возвращаться с ночной смены на квартиру, либо надобно продирать глаза и тащиться в управление. Да и рассветы Нового Петрограда не идут ни в какое сравнение с рассветами, скажем, на Островах.
Впрочем, что мне Острова? Пусть там царит вечное лето и плещется теплое море, но живет в тех далеких краях такой же люд, как и здесь. Стало быть, и на Островах я занимался бы своим обычным делом и не имел времени на праздное любование рассветами. Да и закатами, коли уж на то пошло, тоже. С другой стороны, не случись та ссора с княжичем Станицким в 1890-м, ежели бы, по роковой случайности, не погиб он от моей руки, ежели бы не лишили меня титула барона и не бросили в тюрьму Трубецкого бастиона, жил бы по сей день праздно и разгульно, не заботясь о нужде, встречая рассветы в обществе милых дам. Подумать только, сколь много в нашей короткой жизни этих «ежели бы» …
Изрядно озябнув, я поднялся со скамьи и отправился завтракать в ближайший трактир. Столики, накрытые белой скатертью, были все свободны. Я уселся на плетеный стул, заказал яичницу, французский багет с ароматным кофием и задумчиво уставился в окно. Среди крыш домов проглядывал клочок серого неба, там с бешеной скоростью неслись облака, и меж их кудлатыми краями на краткие доли мгновения вспыхивали яркие отблески поднимавшегося над городом солнца. Нечастое зрелище с нашими вечными дождями, моросью и туманом.
– Ваше благородие, – окликнул меня юный половой, выставив на стол блюда, – просим откушать.
– Благодарю, – кивнул я, взял приборы и принялся за еду.
Когда с завтраком было кончено, запрыгнул в попутную конку и под мерный стук копыт добрался до третьего моста, что вел во второй сектор первого кольца. Попасть внутрь проблемой не стало. Просто показал будочнику служебную карточку, пропустил идущую мимо повозку и зашагал прямиком в сторону сквера.
Императорская гимназия, к которой я вышел, занимала огромное здание с мраморными изваяниями античных богов на фронтоне и могучими атлантами, державшими карнизы боковых стен.
В уютном тенистом сквере перед гимназией искрились на солнце струи фонтана, а на всех скамейках в округе гнездились студенты, словно беспокойные воробьи. Хватало и тех, кто устроился прямо на газонах и мраморных ступенях портика. Эту публику, как правило, занимали отнюдь не конспекты и книги, а игральные карты и модные журналы. Учебный год только начался, и юные дарования ловили последние погожие деньки перед затяжными осенними дождями.
Вся округа была застроена аккуратными двух и трехэтажными домами с неизменными книжными лавками, недорогими трактирами, булочными, прачечными и магазинчиками, торгующими всякого рода канцелярией. На открытых верандах кафе свободные места если и попадались, то нечасто, но особой выгоды владельцы от многочисленных посетителей не имели – большинство заказывало лишь чай и кофий, а из еды ограничивались лишь гранитом науки. Основной заработок же шел от вечерней торговли алкоголем и арендных платежей за сданные внаем комнаты верхних этажей.
На первый взгляд, всюду здесь царили чистота и порядок, однако достаточно было свернуть в подворотню или пройтись по узеньким переулкам от одного трактира к другому, дабы в полной мере насладиться запахом свободы и вольнодумства. Свобода пахла мочой. Вольнодумство своим ароматом было обязано потекам рвоты; вырвавшись из-под родительской опеки, отроки с усердием постигали науку избавления от излишков дешевого пива уже в самом начале обучения.
Я плутать по улочкам с местными злачными местами не стал и вскоре оказался на Площади Петра. Здесь людей заметно прибавилось, и строгость деловых сюртуков оказалась изрядно разбавлена фривольными и цветастыми одеяниями творческого люда; помимо факультета естественных наук, Императорская гимназия включала в себя и высокую школу искусств.
Кто-то играл на скрипке, кто-то танцевал прямо посреди улицы, художники рядком выстроили свои мольберты и оттачивали навыки, зарисовывая стройные шпили гимназии, нестерпимо блестящие в солнечные дни и благородно – желтые в непогоду. Впрочем, отдельных молодых людей занимали не архитектурные изыски, а фланировавшие неподалеку модницы, которые из-за соломенных шляпок, угловатых жакетов и широких юбок с перетянутыми кушаками талиями напоминали ожившие керосиновые лампы.
Лоточники с подносами и пузатыми кофейниками разносили пышные круассаны. Прихватив несколько штук, я покинул площадь, свернул на соседнюю улочку и почти сразу очутился перед лавкой «Механизмы и раритеты», которую содержал, с недавнего времени, мой давний знакомый и хороший друг семьи – Элиас Корхонен. Проживал он тут же, на втором этаже.
Был он выходцем из чухонцев и в бытность свою преподавал нам с сестрицей теорию паровых механизмов, а так же арифметику с черчением. Элиас был страшно увлечён изобретательством, и регулярно таскал нам свои поделки. Мы с Настенькой, раскрыв свои рты, глядели как движутся шестеренки на чудных машинах. Однажды он приволок механического таракана, размером с собаку, который пыхтя паром бегал по зале, распугав всех гувернанток. Мы с сестрицей смеялись до слез, а няни осеняли себя крестом и бормотали о бесовщине. Корхонен настолько полюбился нашей семье, что и после окончания обучения, временами, захаживал в гости, дабы откушать чаю за тёплой беседой. Славные, беззаботные времена…
Поднявшись на крылечко, я схватился за кольцо дверной ручки и постучался. Поначалу не получил ответа. Даже подумалось, что дома никого нет. Мало ли у человека дел в воскресенье. Тем более, на красного цвета двери красовалась табличка «закрыто». Однако, через некоторое время послышались шаркающие шаги и звук крепкого засова. Следом дверь отворилась, приглашая войти нежным звоном колокольчиков. На пороге меня встретил пожилой господин в сером костюме старомодного кроя: приятной наружности, низкого роста, полноват, с белыми густыми бакенбардами; с темно – серыми глазами, но с отсутствием всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль, как и прежде, гуляла вольной птицей, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы и пряталась в морщинах лба. На голове его покоились монокуляры, что приносили великую помощь старческим глазам.
– Коленька, мальчик мой, – засветился Корхонен, принимая меня в свои объятия, – сколько лет, сколько зим. Совершенно позабыл про старика.
– Ну что ты, Элиас, как можно, – похлопал я друга по спине и передал пакет с гостинцами, – Вот держи. Твои любимые.
– С вишней? – прищурился он.
– С ней родимой.
– Тогда проходь давай, – засуетился Элиас, – Не стой дубом у порога.
Я вошёл внутрь. Лавка встретила меня запахом душистых трав, машинного масла и старины.
– Ты садись, садись, – не унимался Элиас, – Сейчас чаю подам. Обожди чуток, – и скрылся за лестницей.
Мне ранее доводилось бывать в некоторых странных местах, и по сравнению с ними эта лавка выглядела обычнее некуда: витрины с одной стороны занимали новейшие измерительные приборы и канцелярские принадлежности, стеллажи с другой заполняли кляссеры с почтовыми марками и монетами, фарфоровые статуэтки, часы и прочее антикварное барахлишко, представляющее интерес сугубо лишь для истинных ценителей.
Одна только вещь категорически не вписывалась ни в категорию «механизмов», ни в категорию «раритетов»: прямо над прилавком висело полотно с панорамой крепостных сооружений под хмурым осенним небом, сыпавшим на серые крыши мелким холодным дождем. Картину освещали две, пока ещё редкие, электрических лампочки; их лучи придавали полотну странную глубину.
Я так увлекся его созерцанием, что совершенно не заметил возвращения Элиаса.
– Петропавловская крепость. Надеюсь, она не вызвала у тебя дурные воспоминания. – произнес он, одним глазком глянув на картину и продолжил греметь расписным сервизом.
– Помниться, ты говаривал, дескать есть в этой жизни вещи, которые не забываются, – ответил я – Петропавловская крепость будет являться во снах до скончания моих дней.
– Понимаю, – прошептал Элиас. Кусок сахара плюхнулся в чашку.
– Железные ворота. Жандармский офицер отправляется хлопотать, дабы дать приют, – всплывали воспоминания, – Переговоры ведутся довольно долго. Наконец, ворота открываются – пожалуйте! Проходим через кордегардию, где под ружьем стоят два взвода солдат. Звон кандалов гулко отдается под каменными сводами. Проходим коридор нижнего этажа. Двери камеры настежь. А после, два года одиночества, Элиас. Два года в ожидании казни. Такое не забывается.
– Былого не вернёшь, Коленька. Главное, теперича ты здесь, собираешься откушать чаю со старым другом. Это ли не чудо?
– Разумеется, – улыбнулся я, отпив глоток ароматного чая.
– Уж доколе заговорили, – замялся Корхонен, – Не запиши меня в кровные враги ежели полюбопытствую, как тебя помиловали. Сам то не расскажешь, хоть и клещами тяни.
– Так ведь ты и не спрашивал, – напомнил я.
– Так ведь, того самого, опасался.
– А теперича чего? Не опасаешься?
– Теперича я стар больно. Имею право, – нахмурился Элиас.
Я рассмеялся. Задумался, вспоминая каждый миг второго дня моего рождения. Собрался с мыслями и начал свой рассказ:
– Это был 1892-й, 23 апреля. Утром, меня с пятью узниками, раздетых по пояс, вывели на улицу. Стояла сильная непогода, на крепость напал неслыханный ветер, едва не сбивая с ног. Нас повели вдоль канавы, в которой лежало уже десять человек. Один еще стоял на краю, громко молясь о спасении душ своих палачей. Грохнул выстрел, прервав речи его на веки. Поглазеть на казнь убийцы своего сына прибыл сам обер – гофмейстер Станицкий, вместе с княжной Елизаветой, коей было годков пять от роду. Я всем своим нутром ощущал ненависть его. Станицкий даже вызвался лично исполнить приговор, оставив, конечно, сей момент в тайне. Однако мести его не суждено было свершиться: страшный ветер сорвал с крыши бастиона кусок жести, который грохоча понесло в нашу сторону, срезав голову одному из солдат. Все видели, как смерть неминуемо неслась на княжну, поднимая тучу пыли, но ничего поделать не успели. Я же увидел Её раньше: бросился на дитё, упав с ней в канаву. Стена крепости остановила груду жести, которая пронеслась над моей головой. Княжна была чумаза, напугана и невредима. Казнь нашу отложили. С приходом ночи, в кандалах привели меня в кабинет начальника бастиона, где и ожидал меня Станицкий. Я рассказал ему всё, как на духу: при каких обстоятельствах погиб его сын, о своей жизни, о своём даре – видеть смертельную опасность вокруг себя, за три секунды до неё. Великий князь тогда не проронил ни слова. Прошло три бесконечно долгих дня, когда за мной пришли; по ходатайству Станицкого и указу Его Величества, мне даровали свободу, обязав служить охранителем единственного статского советника Купцова, в течение трёх лет, лишив титула и наследства. В ту пору, при исполнении служебных обязанностей, погибли пять советников к ряду. Словно злой рок преследовал сыскную полицию. Фёдор Михайлович же был и есть на вес золота. Оттого его приказано было оберегать. В случае его гибели, меня полагалось уложить рядом. С той поры и началась моя служебная карьера, деятельность, которой я отдался со всем жаром возрожденной молодой души, твердо веруя, что честное служение правосудию в деле поимки негодяев – убийц, служение под именем полицейского – сыщика не может уронить ничьего человеческого достоинства.
Корхонен слушал мой рассказ с интересом, потягивая чай в прикуску с круассанами.
– И врагу такого не пожелаешь, – сделал он вывод, – но ежели глянуть с другой стороны – будет что рассказать внукам.
– Да так уж и будет, – хмыкнул я, – с моей то работой до них ещё дожить надобно.
– И то верно, – согласился Элиас. – А вот на кой ляд тебе сдалась такая работенка? Скажи на милость. Чего тебе, заняться нечем больше? Покалечишь ведь себя. Вон, с тростью уже ходишь.
– Да это так, – махнул я рукой, – скользко было, упал не шибко мягко.
– Я в твои года, с одной ногой поляков под Варшавой бил, а ты двумя на ветру устоять не можешь, – по-доброму ворчал Элиас, – Совершенно молодняк изнежился.
Я снова рассмеялся. Рядом с этим человеком всегда ощущалось тепло. Добрая душа, бескорыстная. Единственный близкий мне человек в этом душном городе. Быть может, и целом мире.
– Вот и впрямь, Коленька, – не унимался Элиас, – отчего ты в этом сыске лямку тянешь? Бросил бы всё, уехал в село, знаешь ли, дергал бы румяных доярок за груди, настругал детишек босоногих. А? Каково? Воздух свежий. Ну?
– Ну и сказочник же ты, – улыбнулся я, – скажешь порой. Хоть стой, хоть падай. Нет, Элиас. Не по мне жизнь такая. Думаешь Господь для подобных нужд наделил меня даром? Определённо нет. Я должен помогать простому люду. Пришло ко мне это понятие, лет эдак пять назад. В этом отношении я счастливый человек. Люди порой до самой гробовой доски не понимают для чего жили. А я понимаю. С каждым арестом вора, при всякой поимке душегуба, я сознаю, что результаты от этого получаются немедленно. Сознаю, что задерживая и изолируя таких звероподобных негодяев, я не только воздаю должное злодеям, но, что много важнее, отвращаю от людей потоки крови, каковые неизбежно были бы пролиты в ближайшем будущем этими опасными преступниками. Сознание того, что я благим делом занят и поныне поддерживает меня в тяжелые дни. Так то вот, друг мой, – подвёл я итог.
– За это рад я бескрайне, Колька. Однако боязно мне за тебя. Ты ведь как сын мне, – в сердцах говорил Элиас, – С тех пор как Настенька пропала, да с родителем твоим от горя приступ случился, всё бичом ходишь. Сколько лет то минуло. Как осудили тебя считай уже. Не мало ведь.
– Ты как моя тётушка, Элиас, земля ей пухом – причитаешь не меньше. Не бич я. Ты у меня есть. Да и Настеньку отыщу, землю рыть стану, но отыщу.
– Эх, Коленька… Ну да ладно. Не юнец уже чай. Сам на уме. И в самом деле, чего это я. Давай лучше чаю долью. Остыл уже.
Кархонен долил горячего чая, скользнул ужом под прилавок, вернувшись с розеткой, наполненной вишневым вареньем.
– Чую, Коленька, не просто ты к старику пришел. Тревожный ты.
– В помощи твоей нуждаюсь, – ответил я, протягивая сумку с документами, – Изъяли у преступников. Имеются подозрения что зреет государственный переворот. Возможно, будут попытки покушения на Императора.
– Не мудрено, – ответил Элиас, внимательно рассматривая карту Нового Петрограда, – народ взволнован. Слышал, в Петербурге, на ткацкой мануфактуре, рабочие подняли бунт: жалование не платят. Львиная часть прибытка предприятий уходит на поддержку военной компании. Рабочим платить нечем. Зачем только с Японией в войну ввязались? Ясно ведь, что не сдюжим. Луноликих хоть и меньше, зато в механизации далеко от нас ушли. Разобьют. Сколько невинных задарма поляжет.
– Понятно зачем – Император рассчитывает укрепить свое присутствие в Манчьжурии и Корее, обеспечив русский Тихоокеанский флот незамерзающими портами и отстоять свои права на Ляодунский полуостров.
– А простому люду какой толк от политических терзаний? М? Не их ума это дело! Их одно волнует – им есть нечего. Нечем детишек своих кормить. Народ и без того нищий, беднеет ещё больше, а богатые жиреют без края.
– Таков порядок, – пожал я плечами, – Ничего не попишешь. Ты лучше на себя смотри. Спать слаще будешь.
– Оно и понятно… Только за Державу сердце болит.
– Не без этого.
– Так, – задумался Корхонен, барабаня пальцами по столу, – вернёмся к нашим баранам. Пойдем, Коленька, имею тебе кое – что показать.
Корхонен, несмотря на свои лета, живо поднялся с кресла и пошаркал к лестнице. Я поставил пустую чашку на блюдце, подобрал трость и последовал за ним. В самом углу лавки, за портьерой, притаился книжный шкаф, высотой в аршина четыре. Элиас повернул настенный канделябр. Послышался легкий щелчок. Книжный шкаф пришёл в движение, открывая небольшую комнату с единственным рубильником. Корхонен припалил масляную лампу и перевёл рубильник в нижнее положение. Где-то внизу глухо заходили шестерни, пол под ногами дрогнул, и площадка медленно поехала вниз, погружаясь в темноту. Лишь свет от лампы бросал на стены и лицо Элиаса пресловутые тени. Всё это действо на столько меня потрясло, что я не в силах был проронить хоть слова. Становилось заметно холоднее.
