Мемуары очень маленькой девочки или страсти по горшку

скачать книгу бесплатно

Мемуары очень маленькой девочки или страсти по горшку
Дина Орлова

… Сижу на корточках у любимой лужи-плиты, готовлю. Что-то с Машей обсуждаем…Книга состоит из рассказов о дошкольном советском детстве девочки Дины, не только напоминая нам о жизни в СССР, но и отображая её глазами маленького ребёнка. Кто-то может вспомнить собственное детство, тоже «советское», кто-то расскажет о нём уже своим подросшим детям. А найдутся и те, кто решится обсудить – что поменялось, что осталось таким же.В ходе таких дискуссий как-то легко выясняются очень интересные факты о том, что происходило в детстве твоего собственного ребенка. Иногда это бывает настоящим открытием для родителей… А подросший ребенок имеет возможность рассказать о чувствах и мыслях того малыша, которым он тогда являлся и задать вопросы, которые тогда не смел или не умел задать.Впрочем, маленькая девочка Дина об этом еще не задумывалась. Она просто жила свою детскую, не всегда радостную, но и не всегда печальную, жизнь, и делала выводы на основе своего детского опыта.

Дина Орлова

Мемуары очень маленькой девочки или страсти по горшку

А мама так ничего об этом и не узнала…

Такие обстоятельства

вместо предисловия

Ничего особенного не было, просто так складывались обстоятельства. Просто получилось у меня зародиться у талантливой и веселой студентки вечернего МГРИ (Московского геологоразведочного института). Просто отец уехал в Германию учиться, не узнав, что я собралась появляться на свет, он так и не принял участия в моей жизни. Просто маме нужно было закончить ВУЗ и работать, преодолевать многие превратности взрослой жизни…

Отсюда и обстоятельства. Меня любили от всего сердца, когда могли и успевали. Мама – как только хватало сил. Бабушка – как только получалось забыть обиды на послевоенную жизнь, когда осталась одна с тремя девочками в маленькой комнатке коммунальной квартиры на Кропоткинской улице. Двоюродные сёстры и брат – как только нас привозили друг к другу. Мамины друзья и коллеги – как только я появлялась у них на глазах. Как только. Как только я выпрыгивала из объятий социальной заботы и общественного детопорядка, в который окунули прекрасного шестимесячного пупса. Меня любили.

Да и в яслях да садах, всё было неплохо. Нормально. Как у всех. Садики переполнены, дети в них накормлены, обработаны прививками и обучены читать и писать. На детском пути попадались улыбчивые нянечки и добрые медсёстры, вкусные булочки, музыкальные и танцевальные занятия и разрешения не спать в тихий час. Советский минимум не так уж и плох, как выясняется.

Каждая деточка по-своему осваивается в мире сверстников. Маме говорили, что я очень хороший ребёнок, она радовалась настолько ярко, что мне хотелось, чтобы так было всегда. Я не была «хорошей», я просто быстро сообразила, что лучше не перечить. Всё равно по-твоему не будет, а так жить спокойнее и маме радостнее. Обстоятельства у всех детей в саду похожие, а вот способы приспособления к ним – разные. Именно приспособления, поскольку формироваться и раскрываться в своей детской силе в пятидневочной группе из двадцати очень маленьких человек круглосуточно невозможно даже при огромном старании воспитателей. У каждого малыша должен быть взрослый, который возьмёт за руку и всегда ответит на вопрос. Взрослый, к которому можно подойти и дотронуться, и обнять просто без цели. Не по очереди – «сейчас я иду с Марьиванной за руку, ты вчера ходила!», – а всегда. Взрослый, который просто есть рядом, когда вдруг стало плохо. Просто так, без причины.

У маленького ребёнка нет понятия «потом» и «после», для малыша это равносильно «никогда». Нет понятия будущего, но очень остро существуют страх, печаль, досада, грусть, радость. Но именно дети чрезмерно лучше взрослых ощущают силу момента и потока жизни, часто не умея и не зная, как сохранить себя от агрессии внешнего и внутреннего мира. Отсюда, наверное, и такое сильное детское горе, если оно, конечно, не способ манипуляций. Но в садиках моего поколения манипуляции, как способ общения с миром, больше одного раза не использовался, поскольку не работал.

Дети на пятидневке, то есть пребывающие в саду или яслях круглосуточно в течении пяти дней – это дети, которых никто не видит. Да, они всегда «на глазах», но никто не знает, как они формируются и каким образом им удаётся постигать этот мир. Они не могут рассказать. Вы никогда не узнаете, что унёс с собой малыш в своё завтра из этого дня, если не провожаете его в ночной сон, читая сказку или просто целуя в лобик. А малыш всегда уходит с багажом – отчаяния или счастья.

Выросшие дети, будьте внимательны к маленьким! Часто этого будет достаточно, чтобы жизнь ребёнка текла счастливо дальше и дальше, а прожитые моменты первых соприкосновений с миром людей не ранили его будущее.

Страсти по горшку

«Ой-ой-ой, что же делать?! – Совсем не хотим делать ни это, ни то. Прошлый раз хотелось, но когда Нас посадили на горшок, ободок был такой холодный, что всё внутри сжалось и расхотелось, но мы сидели долго, вставать было нельзя, и всё отпустилось. Нам тогда повезло.

Вот Она стоит над нами вся в белом халате, и это страшно. Если не сможем, – то всё-ё-ё. Совсем всё. Ноги мёрзнут, очень стараемся, но ничего нету. Есть только холодно вокруг и окошко за Ней, отдельной от Нас. А в окошке – тёмный мир, всё темнее и темнее, а ещё бывает, когда светлее и светлее. А Она что-то говорит, про «только попробуйте обоссаться», но непонятно, как это делать, чтобы не делать.

Дома мама воду включает, и у меня всё включается. Мама никогда не кричит. А Она стоит над Нами, и очень страшно, всё от страха сжимается, и ничего не хочется, хочется только исчезнуть. А вот рядом что-то журчит – это Мы с соседнего горшка, у Нас получилось. У Нас получилось, но у меня пусто, значит мы отдельные. Но нужно что-то как-то сделать тут, а не на том горшке, иначе – конец. У меня дома хороший горшок, там стульчик удобный и играть можно, а тут – больно и холодно. У меня дома. Там Нас нет. Там, дома, только вот эта часть Нас, у которой не получается тут. Мы мультики дома только вот этим кусочком Нас смотрим.

Слышен плач, но у меня тут слёзы не льются. Это у Нас там слёзы, там, где сам плач, и та часть Нас плачет. А эта, у которой ободок холодный, не плачет. Слёз нет. Я не плачу, та часть меня, что не плачет и видит окошко, – это Я. У этой части есть имя, Ди-на. У той части Нас – другое имя. Мы – это разные Я, и имена разные.

Она отходит туда, где плач. Как хорошо, всё отпускается и становится тепло. Кажется, у меня получилось. Но надо сидеть и ждать, пока поднимут. Если сама встану, Она будет кричать. Нужно ждать. Она придёт поднимать и проверять Нас. Но поднимать будут меня. Вот эта часть, на этом месте, где горшок уже не пустой, которая ждёт, когда поднимут и смотрит в окошко, где темно-темно, это – Я.?Мы – отдельные Я общего НАС.

Жёлто-зелёное счастье

Все говорят – жарко. Странное такое жарко… глаза зажмуриваешь, потому что много очень солнца и прям мокро на ручках и голове. Все говорят – пот. У дяди вон пот, мама вторые глаза надела, чёрные со стёклышками, снимает их иногда, и тоже говорит – пот. Идти никуда не хочется, но мы уже и не идём, мы возвращаемся, а это – идём наоборот, даже если едем. Сандалики жаркие и красные, сарафанчик зелёный и жаркий, всё мокро и хочется сказать «Ох», как моя бабушка говорит. Это я хорошо могу говорить. «Ох…».

Вот это – арка моего дома, тут тень и прохладно, видно, что во дворе много цветов и травинок. И деревьев. «Ох», – говорю. Мама на меня смотрит и улыбается. Когда губы вот так улыбаются и глаза вот такие – это, говорят, – хитрая. Мама хитрая и весёлая, присела и смотрит на меня, жаркую. «Давай ножки» – даю, мама снимает сандалики. «Давай ручки» – даю, мама снимает сарафанчик. «Беги», – говорит мама.

Я смотрю на неё, смотрю на дорожку во дворе дома, смотрю на свои маечку и трусики, они в полосочку – белая, жёлтая, зелёная, белая, жёлтая, зелёная. Смотрю на свои ноги, которые босиком, и начинают бежать. Жарко становится меньше, хотя солнца становится больше. Арка кончилась, ножки бегут быстрее и быстрее, полосочки на маечке тоже быстрее и быстрее – белая-жёлтая-зелёная… Солнце жёлтое на небе сквозь зелёные листочки быстрее и быстрее, уже совсем нежарко и ножки бегут, и полосочки бегут, и я знаю, что мама тут, и я знаю – что это счастье!

Я бегу, бегу, бегу… Травка, дорожка, ножки – внизу. Солнце, листочки и счастье, и радость, и птички – вверху. Мама! Тут мама, и я чувствую её присутствие за спиной, я разворачиваюсь и вижу её, ещё у арки идущую, она идёт мне навстречу. И я останавливаюсь и набираю в грудь счастья из жёлто-зелёных полосочек, и ножки мои, которые босиком, вновь срываются с места и бегут быстрее и быстрее, желтее и зеленее, маме навстречу. Это уже не я бегу, это уже просто жёлто-зелёное счастье бежит! И вот, я в мамины раскинутые в стороны руки со всего своего лёта прыгаю, в её объятья попадаю, она обнимает меня и кружит, кружит… Ножки летят, все мое жёлто-зелёное летит. А счастье становится не только моим, оно становится общим счастьем прекрасно жаркого дня.

После, часто-часто, прям всегда-всегда, я отбегала от мамы, разворачивалась и бежала к ней в объятья. Она распахивала руки и счастье становилось общим. Но именно это первое счастье крепко привязалось к маечке в три полоски – белая, жёлтая и зелёная. Когда я её видела, мне становилось счастливо, когда я была в ней, я знала – всё очень-очень хорошо в моей жизни! Маечка росла вместе со мной, а когда всё-таки стала маленькой, мама сделала из неё одеялко для куклы. И оно так и несло в себе огромное счастье, эта маленькая тряпочка стала проводником в счастье. Я её с собой спать брала, под подушку клала, чтоб счастье и там было.

Несколько десятков лет спустя, в старом и прекрасном детском фильме я увидела на мальчике такую же маечку, и огромное детское счастье вдруг опять вспыхнуло и раскрылось в моём сердце. Я опять оказалась во дворе своего дома, в объятьях мамы, в жёлто-зелёной маечке под чистым небом, в котором солнце играет лучами с листвой.

Праздничный огрызок

Ясли запомнились прежде всего тем, что там крайне редко бывало солнце, и был очень холодный пол. Ехать туда долго в «злом» автобусе (людей очень много), правда, иногда машина была – большая, красивая, и только для нас с мамой (такси). Мы всегда в яслях мёрзли, зимой нас кутали, чтоб мы не простыли, но этого было мало. Все особо ранние события (в ясли меня отдали на седьмом месяце жизни) вспоминаются как одно коллективное ощущение:– вот нас высадили на горшки, вот нас рассматривают врачи, вот на нас светит лампа, и мы ползаем вокруг двух уставших женщин. Нас – это десяток младенцев, которые окучивались как единый организм, выравнивались под единый организм, и ощущать себя было безопаснее частью этого единого организма.

Была в яслях (номер не помню), и старшая группа, дети там в возрасте от двух до трёх лет. В это время моя личность начинает собирать своё: что хорошо, что плохо – уже понятно. Что не понял – тебе быстро объяснят, не помню как точно объясняли, но тело до сих пор застывает при приближении к табличкам подобных заведений. И никакого «НАС» больше нет. Есть робкое, хорошо подстраивающееся под слова взрослых «Я». Главное – сделать то, что сказали взрослые, а не то, что нужно мне сейчас, или хочется, или интересно. Иначе будет плохо. Иногда очень плохо.

Новый год. Завтра праздник, самый праздничный на свете. Мама весёлая и счастливая шьёт мне платье. Я буду Снежинкой. Я буду замечательной Снежинкой, потому что на платье у меня мишура небывалой красоты, прям как моё счастье! Гольфики, чешки – всё подбирается, аккуратно складывается – мама всегда лучше всех меня собирала. Всё чистенькое, выглаженное, красиво сложенное, и конфетка где-то припрятана. Утром в яслях будет Ёлка и придёт Дед Мороз. Это подарки и счастье, а я – Снежинка…

В раздевалке мама даёт мне съесть яблоко, потому как завтрак поздний будет. Одевает красиво, обнимает меня, – и я её – крепко-крепко. Так много счастья, и всё – нам! Прощаясь, она вкладывает мне в руку огрызок и просит выбросить – после раздевалки, слева по коридору, будет столовая, а там рядом – мусорка.

Я вхожу торжественно-счастливая в зал. Оглядываюсь. И тут Тамараниколавна хватает меня руку и волочёт куда-то. Я пытаюсь сказать, что мне нужно выбросить огрызок, мне мама сказала. Но Тамараниколавна глядит на меня пустым взглядом, сжимает руку с огрызком ещё сильнее и тащит под ёлку – фотографироваться. Огрызок расползся по руке противной липкой кашицей, я кричу «Мама, мама, меня не пускают!» Но мама уже ушла. Тамараниколавна ужасно недовольна капризной девчонкой, ставит меня под ёлку и отходит.

В паузу я пытаюсь побежать, чтобы выкинуть дурацкие косточки и вымыть руку, но фотограф уже освободился и преградил мне путь. Я и ему пытаюсь объяснить, что мне нужно, мне МАМА сказала, а вы… Но он ничего не понимает. Я говорю, «не хочу фотографироваться с грязными руками! Это же прекрасный праздник, а рука липкая и грязная! Вон мальчик тоже ждёт фотографироваться, – пусть он сначала под ёлку садится…» Это я думаю, что говорю, а они просто не поняли невнятного бормотания двухсполовинойлетней деточки и не захотели понять. У взрослых – время, завтрак, утренник. Меня «сфоткали» где-то в трёх шагах от ёлки, так и не дав завершить задуманное.

А я.., а у меня испачканное платьице, невыполненная мамина просьба, испорченная фотография – я же так и не села красиво на стульчик под ёлочку. И горько стало от того, что праздник, раз я такая чумазая, не придёт ко мне. Он не может прийти, когда всё так плохо стало. Нянечка меня, ревущую, отмывала, даже пыталась утешить, приговаривая что-то про «ровное место». Завтрак был ужасен. Ноги в чешках мёрзли, и всё стало как всегда.

В этот день мама меня забрала перед тихим часом. Лучшего подарка быть не могло. Я ей всё рассказала, пока она меня тепло одевала, потом обняла и что-то так сказала, что праздник вернулся.

Нельзя делать.

– «Ты понимаешь, что нельзя этого делать?!»

Что такое – «ты понимаешь» – кажется понимаю. Это когда вдруг как будто над головой ведро висит и льёт на тебя воду – это понимание так льётся. Или оно наступает, понимание. И как будто из тебя что-то мешающее понять прям выходит – из рук, из ног, а особенно из головы. Это понимание наступает на не-понимание, и ты остаёшься такая, как есть, без всего, но вдруг знающая значение прозвучавшего слова.

А нельзя – я не понимаю. Как можно понимать, что нельзя? Нельзя же понимать.

– «Нельзя вставать с кровати, когда надо спать!»

«Спать» – понимаю, «кровать» – совсем хорошо понятна. Когда не спишь – встаёшь, идёшь, живёшь, но нельзя. Какая нельзя и почему? Иногда встаёшь и живёшь и всё спокойно, а иногда за встаёшь-живёшь плохо-плохо делают.

– «Нельзя разговаривать, когда ешь!»

Когда ем, мне вкусно и правильно, и никто не разговаривает, когда ест, еда же выпадет. А когда не-вкусно, – я уже не ем и могу разговаривать. Но тут опять нельзя! Но оно же когда «вставать» с кровати появлялось, причём тут каша?

– «Нельзя отпускать руку, когда переходишь дорогу!»

А что такого? Дорога как дорога, с машинами. Вон такси поехало, цвет жёлтый, а вот эти глаза у машин фары называются. Но тут мама так сильно держит за руку и такая прям натянутая вся, что лучше просто замереть и не жить, пока дорога и машины. Можно только ногами идти.

– «Нельзя в магазине майонезные баночки себе в сумку складывать.»

Но мама же их домой приносит, я помогаю маме, помогать – хорошо, и солнце вон какое светит, значит я всё правильно делаю. Почему-то ко мне тётеньки бегут, но не злые. Говорят, что я умная девочка, – пирамиду из майонезных стеклянных банок стала переставлять в свою сеточку с верхней баночки. Мама прибежала, все смеются, весёлые, баночки назад выставляют, но и тут – нельзя опять влезла.

Да кто ж она такое? Или что ж она такое? Или как его не-делать, чтоб что-то делать?

И вот появилось можно. Если скажут можно, то ничего плохого не будет. Все говорят, всё нужно спрашивать. Спрашивать – это когда надо остановить жить и найти взрослого, который скажет можно ли тебе жить туда, куда жизнь течёт. Но это очень сложно, остановить сквозь меня идущую ниточку, я по ней живу. Мне нравится жить. Жить льётся из груди как речка, или тянется, как ниточка и всегда знаешь, как дальше быть. Но нужно остановить. Это иногда прям так больно, остановить в себе жить. Но будет больнее, если там нельзя, а ты через нельзя прожила и не заметила. Могут на-ка-зать. А это – жить наоборот, как будто ручеёк назад в тебя начинает литься, а там места для него больше нет, и в груди становится больно-пребольно. Если получилось спросить, а в ответ прозвучало можно, и желание жить не пропало – то наказать не будет. Это хорошо. Правда не так хорошо, как жить без спрашивать, а просто быть и всегда знать, что дальше.

А вот тут нельзя не было, и спросить я даже не знала как, слов столько не было. Но солнце так хорошо светило сквозь шторы, ветер раздувал светлые, а тёмные делали тень. Мама сидела у окна и что-то шила на машинке. Рядом с ней в стене была странная белая штучка с дырочками, если туда смотреть, ничего не видно, но очень интересно. Надо поковырять, как в песочнице. Нашла карандаш – не проходит в дырочку. Нашла такую серую холодную длинную штучку, подошла к дырочкам – подходит! Но дырочек-то две, у утюга тоже две штучки, которые в эти дырочки на подушечке вставляются, чтобы гладить. Надо вторую такую серенькую круглую палочку-штучку взять. Кажется, дядя с именем Электрик называл – проволока, когда на потолок к люстре в гости лазил. На кухне в ящике много таких штучек осталось. Солнце светит, я счастливая бегу к стене, в руках эти две серенькие палочки-штучки-проволочки – счастье! Сейчас я своими палочками всё там посмотрю в этих дырочках, ура!!! «А-А-А-А-А-А!», – кричит мама и вскакивает из-за машинки. «А-А-А-А-А-А!», – кричу я от радости и солнца. Мама хватает меня на руки, и мы кружимся в центре комнаты и моего мира. «Ты что ж это придумала!? Нельзя в розетку ничего совать! Там электричество живёт! Его не видно, но будет больно, а то и убьёт! Это опасно.»

Убьёт – ещё непонятно. Но понятно, что нельзя всегда перед опасно появляется. Но что такое опасно – непонятно.

Каша манная, нежеланная

Слёзы мешаются с манной кашей, которую я ненавижу, но её надо есть, иначе будут орать, и сидеть мне за этим столом, пока не съем. Ненавижу.

Это был уже садик, но стульчики маленькие, неудобные, как в яслях, а я высокая. В следующей группе, через год, – нормально, а в этой тесно. Значит, мне в этой истории года три.

Было хорошее солнечное утро, мы все умытые, одетые и вполне счастливые сели завтракать. На мне было ужасно нелюбимое шерстяное платьице и гольфы. Столы составлены в длинную полоску, и мы сидели друг напротив друга. Сегодня давали манную кашу, но почему-то очень горячую, прям есть нельзя. Марьиванна прокричала – «подождите, пока остынет». Ну мы и сидели, плотно придвинутые стульчиками к столам. Воспиталки следили, чтоб мы не вываливались со своих мест и не хулиганили.

В раздевалке открылась входная дверь и все повернули головы – кто пришёл утром? За кем-то пришли? И я повернула. А у меня тогда были чудесные по красоте и одновременно ужасные своим расчесыванием кудряшки. Пришла заведующая. Это событие. Все должны встать и хором сказать «Зд-ра-вст-вуй-те Маринаниколаевна». Все начали громыхать стульчиками, мне было удобно, я крайняя сидела, раз – и встала. В итоге все встали, прокричали нужное и сели, плотно придвинув стульчики, как учили. И я села. И… острейшая боль пронзила мою ногу. Что это!?! Слёзы брызнули из глаз. Я опускаю голову – становится ещё хуже, я отдергиваю голову вверх, и по лицу мне хлещут мои же кудряшки, с которых капает манная каша. Горячая манная каша! Да это же волосы мои упали в тарелку с кашей, когда я вставала-садилась… а потом с этих ненавистных кудряшек горячая каша-жижа плюхнулась на ногу! Вскакиваю. Это замечает Марьиванна: «Сядь немедленно на место», – кричит она. Я глотаю слёзы, Марьиванна далеко, не видит ничего. Тяну руку, чтоб мне разрешили выйти, но она не замечает, она мило щебечет с заведующей. Нога вся красная – эта часть ноги ужасно называется «ляжка», и она вся горит от ожога. Задрала платьице, плачу, зову Марьиванну. Она оглядывается, – «что у тебя? Есть не хочешь? – Ешь! Из-за стола не выйдешь, пока не съешь!».

Обидно и глупо как-то. Своими собственным кудряшками обжечься, ненавижу их, и манную кашу ненавижу. Да ещё и есть это в тарелке надо, эту смесь из слёз и уже подостывшей каши. Как же я вас ненавижу, взрослые! Как же мне больно! Делюсь с товарищем слева – «я обожглась, смотри». Он заглядывает и равнодушно бросает – «У меня тоже так было». Как, думаю – ТАК? У тебя же нет кудряшек! Если и что-то было, то точно не ТАК!

Дальше всё слилось в единый поток кошмара, безысходности и ненависти. Когда заведующая уходила, мило улыбаясь всем, нас опять просили встать, объясняли, что это уважение и его надо оказывать. Я изо всех сил старалась не кричать, чтоб не испортить всем уважение, кое-как потом жевала эту кашу, старалась вести себя хорошо, чтоб не подвести Марьиванну, чтоб быть хорошей девочкой. Это у меня получилось.

Когда завтрак кончился, я подошла к Марьиванне и попросила поменять платье, у меня другое было, мягкое. Но она сказала – «нельзя менять, это ещё чистое».

Почему я не показала ей свою ногу? Почему я осталась ненавидеть «их всех»? Почему ходила весь день, держа жёсткое шерстяное платье руками? Почему потом в ванной сама пыталась разлепить склеенные волосы, а не попросила о помощи нянечку?..

Полетать за ручки

Ну что такого, это же не так сложно! Нужно просто взять и поддёрнуть меня за две ручки! Ну и пусть, что иногда больно плечу – зато я ле-чу. Ле-тать даже слово замечательное. А когда устал идти своими ногами, а на плечи уже никто не берёт, так хочется летать!

Во-первых, здорово, что это два очень близких человека крепко-крепко держат меня за руки. Летать можно только с близкими, хоть иногда и малознакомыми людьми, доверяя им начало и конец полёта.

Во-вторых, здорово, что наверху полёта ты всегда счастлив, а если взрослые ещё чуть вверх поддёрнут, то дольше и больше счастлив!

В-третьих, здорово и интересно, когда получается уговорить этих взрослых полетать больше, чем два-три раза. Чувствуешь себя главной, а значит управляющей всем миром, над которым летишь.

Начать можно с луж. «Не могу перейти – давайте перепрыгнем!». Когда лужи кончатся, можно «ужасно устать». А самое прекрасное – это когда взрослые сами вдруг предлагают – «хочешь полетать?» Тут всегда «да!». А когда внутри «да…», то всё происходит ещё лучше. А вот ныть и плакать не получалось у меня, никто не хотел такую девочку «ле-тать», да и самой противно было. Сквозь нытьё счастье плохо видно, а летаешь-то именно за ним.

Гимн маминым рукам

Больше всего на свете я любила мамины руки. Не было большего счастья, чем ощущать их прикосновения к телу, когда они обнимают тебя за бока и слегка покручивают – «ути-ути-ути».

Подрастая, я смотрела на них и не понимала: ведь у всех есть руки, но только эти дарят мне столько счастья и покоя, только в эти всегда хочется окунуться. Подойти, взять их своими ручками, развернуть к себе и окунуться туда всем своим существом… Я в домике, домик состоит из меня и всей вселенной. Тёплой, мягкой, сильной и любящей.

Я знала форму маминых рук глазами и на ощупь, знала каждую венку и прожилочку. Я наблюдала, как они меняются, неизменно оставаясь красивыми, даже совершенными. У всех других мам – «недоруки».

Помимо красоты, мамины руки были умными и умелыми. Это прям сразу было понятно, когда глядишь на них. Они рисовали, писали, читали, делали книжные полки, элегантно курили. Они складывали зайчиков и птичек, тени которых летали по стенке у моей кровати перед сном. Они стирали и готовили еду. Когда я мёрзла, они становились огромными и всегда согревали меня (про то, что варежки, носки, бельё и остальную одежду мама грела на батарее, прежде чем меня утром будить, я только сейчас понимаю). Они даже пели песни. Мы пели всегда, когда куда-то шли-ехали. По долинам и по взгорьям, Щорса, барабанщиков-трубачей, вообще Окуджаву, мультики – так все перепевали. Как-то, читая Гайдарову «Голубую чашку», я узнала настроение своего детства с мамой, хотя время было описано в книге совсем другое.

Сейчас я с трудом представляю, как мама в тех моих ранних годах ещё и всё своё вывезла – пятый курс вечернего МГРИ, работа, а тут ещё и я. Закончила с красным дипломом и работала по своей специальности, ставшей призванием, двадцать пять лет, пока за неделю всё не рухнуло в девяностых.

Мамины руки были в ощущениях всегда со мной, всегда в моём поле, как нечто отдельное. Дома очень долго я засыпала, держа её за большой палец. Сначала помню деревянные палочки и наши руки, потом бортик тахты, на которой я спала, и наши руки. Помню свою острейшую потребность держать её руку. Помню – я просыпалась, как только она пыталась свой палец забрать. Помню её уставший взгляд в мои проснувшиеся от её попыток уйти детские очи. Смотрит грустно, нежно, и протягивает мне палец опять, ну может другой, потому что большой «устал». Всегда.

В яслях я вспоминала тепло и запах маминых рук, окуналась в него, как в реку и с ним засыпала. Я росла, но неизменно было ощущение тепла и защищённости в объятиях маминых рук.

Как-то однажды, в двадцать один мой год, я смотрела на мамины руки и поняла, что больше так остро их не чувствую. Ну да, знакомые, родные. Но чуда маминых рук больше не было. Тогда я потеряла что-то вроде клада, доступного раньше всегда. То ли время пришло, то ли мудрости сохранить не хватило, то ли ангел улетел, оставив меня саму разбираться с жизнью.

Кирпич любви

Я не знала его имени, он из другой группы, да и внешне не очень-то симпатичный. Вот, например, Мишка Зимин из нашей – это да! Но сам факт, само постоянство этого Мальчика: вот уже третий день он гуляет у нашей веранды, не подходит, но всё время наблюдает за мной. Ой!