скачать книгу бесплатно
Он переходил от одной к другой, весьма довольный собой (как животное), но потом каждая узнала о существовании двух других.
Тут и слезы, и крики, и обвинения, из-за которых провинциальному приставу впору взяться за кнут! Младшая была очаровательной дурочкой, мать семейства обращалась с ним жестко, а все три вместе… Он скучал по ним, а теперь вот снова рассказывал о своей любовной несостоятельности, как будто прятал за ней какую-то важную истину.
– Я пойду с тобой, – повторил он. – Я это не часто делаю и не слишком в этом хорош – но если моя не узнает, то и страдать не будет. Она ж далеко отсюда, в Неверионе.
Одноглазый в своей кожаной юбке шагал себе дальше, будто ему и дела не было до любви. Они прошли мимо юных варваров. «А мне-то куда идти?» – спросила какая-то женщина, и один из парней указал ей на противоположную лестницу. Кривой обогнал контрабандиста на три шага, на шесть, на девять.
Тот поспешал за ним. Поредевший туман позволял уже различить фонтан посреди площади. Вода лилась в чашу, растекаясь через край по канавкам. Жительницы пустыни – одна светила другим факелом, и ожерелье на ее шее сверкало – ставили свой лоток.
– Знаешь, – сказал контрабандист, догнав наконец кривого, – я как-то встретил тут одного южанина. Варвара, не старше меня. В ошейнике, как и ты. Я ему приглянулся и пошел с ним, как иду с тобой. Он сказал, что в своих местах, на юге, был принцем, а потом его взяли в рабство – по-настоящему. Схватили у него дома, на юге, увели на север, в Элламон, и там продали. А освободил его тот, о котором все говорят, знаешь? Горжик Освободитель? Который хочет искоренить рабство? Варвар сказал, что они вместе сражались с рабовладельцами на западе. – На одноглазого контрабандист намеренно не смотрел. – Я ему говорю: «Освободитель, должно быть, замечательный человек». А он знаешь что мне ответил? «Ненавижу его, – сказал. – Он освободил меня из рабства, но не освободил вот от этого». Это он про ошейник, смекаешь? «Он сделал только половину работы, и я за это убью его, если смогу!» Что ты на это скажешь?
Одноглазый обращал на него не больше внимания, чем коренной горожанин на дразнилки варваров.
Они пересекли площадь.
Контрабандисту в самом деле случалось говорить и с варварами, и с людьми в ошейниках, и с рабами, и даже с работорговцами. Из этих бесед, из наблюдений, из обрывков историй об Освободителе и его друге-варваре, ставшем после врагом, он вынес убеждение, что этот варвар – не выдумка, и хотел проверить свой вывод на ком-то, могущем это подтвердить; однако у фонтана ему подумалось, что история о варваре, в сущности, мало чем отличается от прочих побасенок.
– Того варвара в ошейнике я давно уже не видал, – сказал он. (А если по правде, то не видал никогда.) – Должно, случилось с ним что-то неладное. Говорят ведь: тот, кто не появляется больше на Мосту Утраченных Желаний, помер, как только его перешел. Может, его убили. Я слыхал, будто Освободитель где-то на Шпоре убил варварского принца, напавшего на него. Но не всему верь, что слышишь.
Одноглазый молчал, и контрабандист повторил еще раз:
– Да, давно я его не видал, того варвара. А ты что про него думаешь, про Освободителя то есть?
Единственный глаз глянул на него с тем же веселым недоверием.
– А ты?
Контрабандист, легко скользивший по волнам лжи, вдруг очутился совсем близко от правды. «Почему бы и не сказать», – подумал он, но горло у него сжалось, сердце заколотилось, все тело покрылось холодным потом, будто его в сырую могилу скинули. Ни дать ни взять как в тот миг, когда он набрался духу заговорить со смуглой веснушчатой девушкой, поставившей ведро на кромку колодца; тогда он чувствовал, что ее отказ или резкое слово повергнет его наземь замертво столь же верно, как карающая рука безымянного бога. Но после многочисленных посещений моста он научился одолевать ужас, покоряясь ему, признавая его своим господином. Пренебречь этим внутренним вызовом значило бы признать, что в мире, созданном безымянными богами, не может быть ни страсти, ни цели. Он глотнул воздуху и сказал:
– Я считаю Освободителя величайшим человеком в Неверионе. Для меня, чего бы ни стоило мое мнение, он еще более велик, чем малютка-императрица Инельго… – Он искал каких-то особенных слов, но довольствовался общепринятыми: – …Справедливая и великодушная владычица наша.
– Выходит, ты думаешь, что Освободитель, если бы Неверионом правил он, был бы справедливее и великодушнее императрицы? – фыркнул кривой. – А еще полагаешь, что я и есть тот самый Освободитель или его одноглазый сообщник?
– Нет! – вскричал контрабандист, испытав, однако, странное облегчение после этих слов.
– Думаешь, что легче выпросишь пару монеток, если скажешь, что Освободитель велик, а я его ближайший помощник? Что ж, не ты первый с такой дурью в башке. Да только тебе это не поможет.
Одноглазый остановился. Они были уже на Шпоре, на замусоренном дворе с колодцем посередине – контрабандист не понимал толком, как они здесь оказались.
– Меня и другие за твоего Освободителя принимали. Можно, конечно, прикинуться, что я и впрямь он, а ты – несчастный раб, мечтающий о свободе. Да только не хочу я. Не этой ночью и не с тобой. Какой из меня Освободитель? Притворимся лучше, что раб – это я. Несчастнейший из рабов, попавший на обсидиановый рудник у подножья Фальт, где и твой Освободитель будто бы трудился некогда в железном ошейнике. Грязнейший раб, наполовину слепой. – Одноглазый сел на обод колодца, и луна, проглянув из тумана, посеребрила ему глаз и плечо. – Что бы ты со мной сделал, будь я самым слабым, самым грязным, самым больным рабом на всем руднике? Боящимся дать отпор любому насильнику – стражникам, десятнику, прочим рабам? Представь меня в цепях, неспособным сопротивляться, будь даже у меня больше сил. – Его рука легла на плечо контрабандиста. – Знаю, в рудниках больше не пользуются цепями, в них только с места на место переводят рабов, да и то лишь на западе – но ты все равно представь.
То, что испытал контрабандист в этот миг, не было ответом на прикосновение одноглазого или на его выдумку. Он и раньше ощущал это: покалывание в пояснице, животе, бедрах, знаменующее победу над страхом и высказанную вопреки всему правду. А поскольку этот человечек, предмет его страха, не исчез со страхом вместе и даже приблизился, член под набедренной повязкой напрягся тоже.
– Лезь за мной, – шепнул одноглазый, перекинув ногу через обод колодца. – Не бойся, там скобы приделаны.
Полтора года назад контрабандист в последний раз занимался законным промыслом, а именно чистил с артелью других рабочих колодцы от разного хлама: битых горшков, детских мячиков, поломанной мебели. От грязи тоже, само собой. Работал он на совесть, а скоро приобрел и сноровку. Ему нравились товарищи по артели, и десятник часто его хвалил: «Говоришь, что ты недотепа, а сам, как я погляжу, хороший работник, чуть ли не лучше всех». Даже прибавку ему сулил, но однажды контрабандист на работу не вышел. Одноглазому он об этом не стал говорить, однако про скобы в стенке колодца знал преотлично.
– Давай! – Кривой встал на первую скобу. – Колодец этот сухой уже много лет.
– Спускайся, я за тобой. – Видя, как уходит вниз перевязанная наискось голова одноглазого, контрабандист испытал гордость, знакомую всем, кто оказывает телесные услуги другим: эх, и ублажу я тебя!
Он полез следом, глядя вверх, на луну. Сломанная перекладина оцарапала ему голень. Устоит ли туман перед костяным щитом, подвешенным в небе безымянным богом войны? Не хотелось бы очутиться на дне колодца в кромешной тьме, пусть даже с несчастным рудничным рабом.
Скоро он ступил в воду, под которой, впрочем, тут же нащупал камень. Не такой уж, выходит, и сухой он, этот колодец – вода затягивала три четверти его дна. В ней отражалась стенка и белые струйки тумана.
Одноглазый сидел на сухом выступе – кожаную юбку он уже скинул.
– Можешь делать со своим рабом все что хочешь. Бей, пинай, измывайся. – Эхо усиливало его голос – казалось, что разрешение наряду с наставлением дает не этот человечек, а сам город. Контрабандист подошел к нему по воде. Холод и затхлый воздух не уменьшили, а только усилили его возбуждение. Он сдернул и бросил набедренную повязку. Это все голос, крутилось у него в голове. Когда он раньше имел дело с мнимыми рабами в ошейниках, их пожелания и поправки только мешали ему; в конце концов он прятал свой вялый член в повязку и уходил, в который раз убеждаясь, что подобные извращения не для него. Но этот громовой глас ни в чем его не корил, не объявлял невеждой. Точно сам бог любви давал ему отпущение и вдохновлял там, где человек только расхолодил бы.
– Вот тебе! – Он пнул сидящего на корточках кривого в бедро – не сильно, чтобы не ушибить собственную босую ногу, – и добавил пяткой по заду, придерживаясь за стену. – А теперь держись! – Он уперся коленом в холодный камень и приступил. Раньше невольное сопротивление клиентов лишало его всякого удовольствия, но теперь все шло как по маслу: тело одноглазого охотно принимало его, а разница между холодом камня и жаром соития только способствовала наслаждению. Жар и уязвимость чужих тел поражали его каждый раз, чем бы он ни орудовал – членом, языком, пальцами рук и ног. Каждый раз это было внове и действовало сильнее, чем ему помнилось. И разве не память об этом (думал, не прерываясь, контрабандист), разве не желания всех продавцов, покупателей, искателей дармовых удовольствий дали мосту его имя? Он знал, что его тело не запомнит надолго этого вхождения в чужую влажную плоть и желание будет утрачено, как все другие желания.
Одноглазый отвечал ему чутко, то замедляя, то ускоряя ритм: «Хочет доставить мне удовольствие», – с удивлением понял контрабандист. При сделках на мосту это случалось редко.
– Ты который? – прошептал кривой. – Пятый, девятый, семнадцатый из тех, что покрыл меня после восхода луны? – И это снова был голос бога, не грозящий, не сравнивающий – поющий хвалу.
– Я лучший! – крикнул контрабандист, не зная, правда это или фантазия. И не все ли равно? Зачем ему соперничать с пятью, девятью, семнадцатью призраками, заполнившими колодец? Он сам по себе. Он упирался подбородком в холодное плечо своего любовника, слюна текла изо рта. Одноглазый повернул к нему голову.
– Да ты прямо жжешь меня! Хорошо, хорошо! – Далекий и бесплотный ранее голос стал близким и задушевным.
Контрабандист наяривал, держа ровный, как биение сердца, ритм.
– Погоди! – Одноглазый вдруг вывернулся и обратился к нему лицом. Живот, чресла, бедра контрабандиста сразу похолодели, точно сама жизнь покинула их. – Пойдем со мной. Там будет лучше, увидишь. – Одноглазый скрылся в проломе, контрабандист полез за ним и очутился в коридоре, через который, несомненно, и утекала вода из колодца.
Дыхание порождало эхо в узком туннеле. Контрабандист не сразу понял, что это дышит он сам, а не идущий впереди человечек. Он споткнулся и чуть не упал, но возбуждение не проходило, несмотря ни на что.
В голове откладывалось расстояние, но не время. Пять или шесть поворотов, как вскоре выяснилось, они прошли очень быстро.
Забрезжил свет, и контрабандист увидел груду чего-то – мешков? В них, как он убедился на ощупь, что-то позвякивало.
В скальных нишах горели два факела. Повязка на глазу кривого, серая под луной, при свете огня играла разными красками: зеленой, синей, багровой. Он прицепил к лодыжке железное кольцо с цепью, встал, уперся руками в стену. Цепь легла на его ягодицы и обмотала ногу. Он тяжело дышал, тени перемещались по его выпирающим позвонкам.
Их тела снова соединились. Цепь, пролегая между ними, охлаждала их нарастающий жар. Капли, струящиеся со лба контрабандиста, затекали в усы и в рот – он мимолетно удивился их соленому вкусу.
Одноглазый вывернулся опять.
– Подожди, – сказал контрабандист, – я почти уже…
– Пойдем! – Одноглазый, гремя цепью, прошел в занавешенную шкурами арку.
Пот холодил грудь контрабандиста, волосы на ней встали дыбом. Почесываясь, он двинулся следом.
В этой комнате при свете одинокого факела громоздились перевернутые скамейки. Одноглазого не было, шкура на дальней двери покачивалась.
Тьма в туннеле способствовала возбуждению и мешала думать, но здесь, при тусклом свете, контрабандист вспомнил, что игры с мужчинами, особенно когда один подчиняется, а другой властвует, – не его стихия.
Так он думал, но чувство требовало вернуть то, что ушло вперед с одноглазым, – знать бы еще что.
Контрабандист задержался немного, размышляя, идти ли дальше. Что он может получить от другого и чего хочет от него тот? Стоят ли того новые сведения об Освободителе? Поразмыслив, он прошел в следующую дверь.
Сначала он подумал, что уперся в каменную глыбу, потом разглядел широкие ступени, ведущие вниз, во тьму.
Дюжина факелов далеко впереди почти не давала света. Где-то журчала вода. Контрабандист различил балконы по бокам, пересекающий пространство ручей, два мостика через него, огромную жаровню с горящими углями за ним. Вдали между факелами виднелся каменный трон с резной спинкой в виде какого-то зверя – орла, дракона?
Одноглазый, волоча цепь, подходил к нему. Оглянулся через плечо, пошел дальше.
Видит ли он что-нибудь в таком мраке? Контрабандист сошел в темный чертог по сильно истертым ступеням. Сколько же им лет – пятьдесят или все пятьсот? Со стропил свисали веревки. Запах этого глубокого подземелья напоминал о зимнем море за пределами города, журчание – о летних долинах. Противоречивые ощущения все больше отбивали охоту к любовным делам.
Здесь чувствовалось движение воздуха, но туман сюда не проникал. На кой ему сдался этот недоросток в ошейнике? Но отток крови от чресел и покалывание во всем теле вызывали тоску – не по недоростку, а по утраченному желанию.
Он шел по земляному полу. Здесь было темней, чем у входа: свет, подобно пару, уходил вверх. Через двадцать шагов ступни нащупали деревянный настил первого мостика.
Внизу клубилась пена.
Одноглазый сидел на нижней ступеньке трона, вокруг виднелись шкуры или меха.
Если он в самом деле Освободитель или как-то с ним связан, о чем бы его спросить? Для начала – когда он родился. Одни говорят, что в месяц барсука, другие – что в месяц собаки. Месяц своего рождения человек знает лишь с чужих слов, не всегда правдивых. Мать и тетка контрабандиста как-то спорили под сливовым деревом, кто он – барсук или летучая мышь. Можно спросить еще, как он попал в армию из обсидиановых рудников и когда потерял глаз – до или после. Контрабандист сошел с сырого дерева на пыльные плиты, пытаясь представить одноглазого офицером империи. Если же он только помощник Освободителя, надо спросить, давно ли они вместе: всего с полдюжины лет или еще в рудниках подружились?
От жаровни пахнуло горячим воздухом. Если к ней прислонишься, поджаришься враз. Цепь лязгнула и прошуршала по камню.
За жаровней сразу же похолодало опять.
Стало видно, что у одноглазого – он прилег теперь на бок – ступни черные, а ноги между кожаными ремешками чуть чище. Краски мозаики на полу оставались неразличимыми.
Контрабандист занес ногу на ступеньку, и одноглазый… забился в корчах!
Спина выгибалась, играя позвонками, лопатки вздымались и опадали.
– Освободи меня… – прошептал он.
Контрабандист, с трудом сдерживая смех, поднялся чуть выше. По спине, ягодицам и бедрам бежали мурашки.
– Нет, – произнес он, как лицедей, впервые вышедший на подмостки: реплика не выражала ничего, кроме страха перед публикой. – Нет. – Теперь он, по крайней мере, узнал собственный голос. – Зачем мне освобождать такого грязного, чахлого раба? Ха! – Смех наконец прорвался наружу.
– Освободи, хозяин… Всё в твоей воле: мучить меня, держать в рабстве вечно или освободить. Не все ли тебе равно?
Может, это жаровня не пропускает туман в подземелье?
– Низкий и похотливый раб, ты не заслуживаешь свободы! – Контрабандист, произнося это со всем доступным ему пылом, не до конца понимал, что, собственно, хочет выразить. – Ты мерзок, как помои в канавах Шпоры. Мерзок, как самая глубокая яма в императорских обсидиановых рудниках. – Он ступил на сиденье трона и провел рукой по восставшему члену, как по чужому; его плоть, казалось, изображала желание сама по себе перед новой его утратой.
Плечи человека, распростертого у подножья трона, изогнулись, ягодицы напряглись, мускулы рук и ног обозначились.
– Освободи, хозяин. Всё в твоей воле. Так было всегда. Ты велик, я ничтожен – снизойди же к моему несчастному, исстрадавшемуся телу…
Гремя цепью, он перекатился на спину, подтянул колени к груди. Контрабандист удивился при виде его вялого члена. Может, это возраст дает о себе знать? Отлюбил свое одноглазый? Может, и похоть его наигранная, как все эти корчи и судороги, и он преотлично знает, что делает? Заманил парня сюда и теперь сам сотворит с ним все, что захочет!
Но одноглазый, будто подслушав его мысли, поднял голову и прошептал:
– Все, что хочешь, хозяин, что хочешь…
Его глаз впился в контрабандиста, лицо исказилось. Контрабандист держал в руке собственное естество, напрягшееся до боли. Слезящийся глаз внизу смотрел не мигая, во рту шевелился мокрый язык.
– Хозяин…
Все произошло внезапно. Жар хлынул от колен в пах, и он кончил. Сердце колотилось, в ушах бухало, правая нога тряслась, норовя подогнуться, в боку кололо. Никакой мысленный ряд – начинается, мол, вот сейчас, ничего хорошего, да нет, все отлично – этому не предшествовал.
Удовольствие – если нечто столь сильное, не поддающееся словам, можно выразить этим словом – отхлынуло, как вода в отлив, оставив позади мокрый песок. Контрабандист перевел дух, прикидывая, как бы спуститься. Нежданное извержение вкупе с грохотом сердца пугали его. Он придерживался за пыльную шкуру на подлокотнике трона.
Дрожь в правой ноге не унималась.
Когда он кое-как сошел по ступеням, одноглазый ухватил его за лодыжку мокрыми отчего-то пальцами.
– Освободи меня!
Контрабандист вырвался, едва не упав, и зашагал прочь по плитке.
У жаровни он понял, что в подземелье есть еще кто-то.
От настенного факела зажегся еще один, и двойное пламя высветило голову и руку желтоволосого варвара, переходящего с факелом от одной ниши к другой.
Какая-то женщина подкатила к жаровне раскладную лестницу, влезла на нее, подсыпала свежих углей.
Контрабандист чуть не бегом перешел мостик. Два подростка, мальчик и девочка, вытряхивали шкуру, пыль стояла столбом.
Видели ли они его? Слышали ли? Поняли ли, что он делал, стоя на троне? Одноглазый-то на полу валялся, а его было видно куда как ясно. Почему это приключилось именно с ним? Что в нем такого особенного? Эти мысли перебила другая, деловитая: может, вернуться и снять все-таки с одноглазого цепь? Тот, не иначе, здешний подметальщик – пришел раньше всех остальных и воспользовался этим. Знал, что к чему…
Контрабандист стал подниматься по ступеням, не представляя себе, для чего этот подземный чертог служит. Может, их с одноглазым все-таки никто не видал, а если и видел, то не понял, чем они занимаются. Чтобы понять, присмотреться надо. Да, такого он еще не испытывал, но…
– Эй, – сказала женщина, разбиравшая груду скамеек, – ты разве не должен прибираться внизу?
– Нет… меня послали принести… – Он показал на дальнюю арку. – Вон оттуда! Я мигом! – Он прошмыгнул в соседнюю комнату и не увидел ни зги: все факелы, горевшие там раньше, погасли.
Задев ногой за цепь на полу, он пошел вдоль стены. Женщина не откинула завесу, чтобы за ним последить. Он нащупал кучу мешков, думая: «Хорошо, что я не такой уж юнец, иначе пристрастился бы к таким вот утехам». Удовольствие было огромное, спору нет, но он уж как-нибудь без этого обойдется.
Мешки остались позади, он был уже в туннеле. От таких удовольствий и окочуриться недолго, но кое-что полезное он узнал. Узнал про тайное подземелье, про трон, про то, что наслаждению нет предела. А одноглазому он сказал чистую правду. Освободитель – самый великий в Неверионе человек.
Ему представилось, что за ним идет кто-то. Не Освободитель, не одноглазый, а варвар, прежний соратник Освободителя. Теперь он наверняка знал, что все истории о гибели того варвара выдуманы. Не стал бы тот покушаться на Освободителя из-за каких-то любовных неурядиц. Ради удовольствия, даже сопряженного с болью, можно убить – но убивать, чтобы избавиться от этого удовольствия? Если он и был, такой варвар, то дело с ним обстояло куда сложней, чем сам же контрабандист рассказывал одноглазому, собрав все байки и сплетни. Он в который раз убедился, что знает правду об Освободителе и его ошейнике, хотя не может сказать того же о его кривом помощнике, тоже носящем порой ошейник. Не чудо ли, что правду всегда можно отличить от лжи, недомолвок и вымыслов? И почему его заявление о величии Освободителя кажется теперь столь банальным? (Мысль, столкнувшись с достоверностью, не остановилась на ней.) Может ли быть, что в пылу страсти само понятие правды отлепилось от его первоначального заявления, прилипло к новому и что эта новая «правда» – такое же сочинительство и такая же ложь, как все остальные истории?
Через несколько поворотов он стал опасаться, что свернул в какой-то боковой ход, но тут на мокрую стену лег отблеск света, и он вышел в колодец.
На смену ночи пришло серое утро. Поперек колодца наверху лежали пять жердин с привязанными веревками – раньше он их не видел.
Кожаная юбка одноглазого и его собственная набедренная повязка так и валялись на сухом камне. Один конец повязки, конечно же, полоскался в воде. Может, бросить ее? Наверху перекликались женские голоса. Можно, конечно, пройтись по городу голым на манер варвара, но такой кусок ткани стоит недешево: повязку выбрасывают, только если она станет грязной до неприличия или протрется до дыр. Кроме окунувшегося в лужу конца на ней обнаружилось еще с полдюжины мокрых пятен. Контрабандист выжал ее, перекинул через плечо и полез вверх, переступив через сломанную скобу и другую, грозящую скоро переломиться.
Высунув голову из устья, он оглядел двор. Две девушки, перебрасывающиеся детским черным мячиком, сначала показались ему совсем юными – как он сам, когда сбежал в Колхари из деревни. Обе были в таких же повязках, которая холодила сейчас ему спину.
Варварка с коротко, еще по-летнему остриженными желтыми волосами врезала по мячу, колыхнув загорелой грудью.
– Ай-й!
