скачать книгу бесплатно
Отстойник
Дикий Носок
На земле ежегодно бесследно исчезают тысячи человек. Они не становятся жертвой несчастных случаев, криминальных происшествий или стихийных бедствий. Они словно растворяются в воздухе при самых загадочных обстоятельствах. Что происходит с этими людьми?
Содержит нецензурную брань.
Дикий Носок
Отстойник
Писательство – зараза похуже семечек. Стоит только однажды взяться за ручку и позволить своим мыслям свободно взлететь, как тяга к этому занятию становится неистребимой. И ты начинаешь хвататься за ручку всякий раз, когда твою голову осеняют умные (возможно лишь по твоему нескромному мнению) мысли.
Казалось бы, что такого я могу сказать читателям, чего бы они и сами не знали. Однако же, если Вы это читаете, значит могу.
На земле ежегодно бесследно исчезают тысячи человек. Они не становятся жертвой несчастных случаев, криминальных происшествий или стихийных бедствий. Они словно растворяются в воздухе при самых загадочных обстоятельствах. Что происходит с этими людьми?
Синьорина.
Синьорина Лючия Фантоцци исподтишка оглядела всех дам, стоящих на перроне в ожидании подачи поезда, и победно вздернула свой очаровательный носик. Определенно, она была самой хорошенькой. Да и не трудно это, право, если у тебя от природы вьющиеся каштановые волосы, тщательно уложенные в прическу «Помпадур» (и без всяких щипцов, надо заметить), тонкий, аристократичный носик, широко распахнутые карие глаза и нежно-персиковая, бархатистая кожа.
Даже напускная серьезность и неприступность не позволяли синьорине выглядеть старше своих цветущих восемнадцати лет. Сохранять благопристойную сдержанность долгое время Лючия не могла, уж больно была смешлива и любознательна. Да и кокетлива не в меру, за что часто ловила на себе неодобрительные взгляды солидных матрон. Да что они понимают, эти многопудовые, краснолицые, обильно потеющие или, напротив, сухие, желчные и морщинистые, словно старые кожаные перчатки старухи? Разве могла она не кокетничать, да не наряжаться? В рамках приличий, разумеется. Для неё это все равно, что перестать дышать. Совершенно невозможно.
Бросив демонстративно-небрежный взгляд на новенькие, изящные золотые часики – подарок от родителей на последний день ангела и предмет гордости, плотно облегающие сияющим браслетом запястье, синьорина переменила позу и притворно-озабоченно посмотрела в начало перрона. И, словно повинуясь её нетерпеливому взгляду, там показался поезд. Сверкая блестящими черными боками и попыхивая дымом из трубы, он медленно прополз мимо Лючии, таща за собой всего три вагона и остановился, тяжело вздохнув, будто старая кляча. Сравнение показалось девушке столь забавным, что она, не сдержавшись, по-детски хихикнула.
Поездка эта затевалась железнодорожной компанией в рекламных целях. Прогулка на поезде имела целью осмотр красот нового железнодорожного маршрута, в том числе главной его достопримечательности – нового, супердлинного километрового тоннеля – инженерного чуда 1911 г. Синьорина Фантоцци получила приглашение совершить этот вояж в числе сотни других гостей. Предназначалось приглашение, конечно, отцу – крупному чиновнику, но того подобные развлечения давно не интересовали. То ли дело Лючию. Большая часть её попутчиков была вполне респектабельной публикой, однако присутствовало и много журналистов. Они принялись что-то строчить в своих кожаных блокнотах лихо заложенными ранее за ухо карандашами ещё до того, как поезд тронулся с места. Отношение синьорины к журналистам было двойственным. С одной стороны, вели они себя порой чрезвычайно развязно и даже вызывающе, но с другой стороны, были преимущественно молоды, напористы и, в большинстве своём, обаятельны. Для восемнадцатилетней барышни аргументы более, чем весомые.
Синьорина Фантоцци чинно зашла в вагон и заняла свое место у окна. Двое молодых людей самого что ни на есть журналистского вида, расположившиеся через проход от неё, не скрывая восхищенных взглядов приподняли свои шляпы в знак приветствия. Настроение Лючии, и так приподнятое, улучшалось с каждой минутой. Ох, пожалуй, мама была права, не стоило так затягивать корсет. Он чересчур сдавливал бедра и мешал сидеть. Но не беда. Зато талия – просто загляденье, двумя руками обхватить можно. Кто ещё из дам в вагоне может похвастаться такой? Да никто.
Поскольку было ещё утро, то одета синьорина Фантоцци была в сдержанно-элегантном стиле, который сама она находила скучноватым: шелковая блуза цвета слоновой кости с вышитым мелкими жемчужинками воротником-стойкой и кружевными вставками на рукавах и клинообразная синяя юбка. По новой моде подол у юбки был коротким и заканчивался чуть выше лодыжек, выставляя на всеобщее обозрение новенькие туфли с каблуком-рюмочкой и маленький кусочек изящных ножек. От этой моды Лючия была в восторге. Ведь юбка всегда могла взметнуться от резкого порыва ветра, например, и открыть постороннему (заинтересованно-мужскому, разумеется) взгляду, о ужас, безупречно стройные икры ног. У синьорины дух захватывало от такой перспективы, а в животе, в предвкушении подобного «несчастного» случая, порхали бабочки. Да и в дождь подол не намокал в лужах. Дополняла её туалет шляпа – широкополая, синяя в тон юбке, всего с одним ярко-синим, большим пером (утро ведь).
Уже после того, как публика расселась, удовлетворенно крякнув, на мягких диванах, а мужчины сначала открыли (душно), а потом закрыли (сквозняк) окна в вагон вошла пара. В синьоре не было ничего необычного – летний костюм, шляпа, часы в жилетном кармане и солидная трость. А вот синьора одета была в высшей степени нелепо. Настолько нелепо, что синьорина Фантоцци, мгновенно позабыв про хорошие манеры, захлопала пушистыми ресницами и вытянула и так длинную шейку, дабы не упустить ни одной детали её наряда. Полосатое, серо-бордовое платье дамы, украшенное брошью под горлом и массивной пряжкой на талии, в районе коленей словно бы перехватывал ещё один пояс шириной в две ладони. Узкая юбка так сильно стягивала колени дамы, что передвигаться она могла лишь мелкими шажками. Поэтому, пока пара не спеша добиралась до своего места, рассмотреть наряд модницы, дополненный чересчур широкополой шляпой, успели все желающие.
Безусловно, это был Поль Пуаре, безошибочно опознала создателя этого безвкусного творения Лючия. Она уже видела подобные модели платьев в журналах, но наяву лицезреть не приходилось. Вывод её был окончателен и бесповоротен – она подобную нелепицу не оденет ни за что на свете. Жертва моды, между тем, с трудом устроилась на диванчике напротив, и синьорине Фантоцци пришлось старательно прятать глаза либо увлеченно любоваться видами за окном, только чтобы не пялиться самым неподобающим образом на даму.
Паровоз дернулся назад, дал протяжный гудок и тронулся. Дым густо повалил из трубы тем больше, чем быстрее набирал ход пожирающий бездонной топкой уголь паровоз. Путешествие и впрямь оказалось чудесным. Ясный, летний день (как и почти любой другой летний день в Италии), неизвестно как просочившийся в вагон легкий ветерок, шевелящий перо на шляпе, молодые люди, то и дело бросающие на неё красноречивые взгляды. То один, то другой молодой человек, проходя мимо, непременно пытались поймать деланно-безразличный взгляд Лючии, улыбнуться и приподнять шляпу в знак приветствия в случае удачи. Синьорина сияла, как ограненный алмаз, старательно пряча улыбку.
На подъезде к тоннелю поезд сбавил ход, а пассажиры прильнули к окнам, намереваясь изнутри хорошенько рассмотреть инженерное чудо. Как на грех, откуда ни возьмись поезд окутал молочно-белый туман. Он на глазах становился все гуще и непроницаемей, напоминая кисель. Свет снаружи померк. Поезд словно въехал в гигантскую креманку с молочным желе. Не видно было ни земли, ни неба, вообще ничего. В вагоне раздались недоуменные возгласы пассажиров. Туман, между тем, начал заползать в вагоны поезда через приоткрытые окна. Он падал на пол, наподобие ваты и начинал разрастаться, поглощая сначала ноги, а потом тела впадающих в панику туристов.
Лючия подобрала юбку и приподняла ножки над полом. Но уже через несколько минут пока ещё более изумленная, нежели испуганная барышня с трудом различала силуэт сидящей напротив дамы. А еще через мгновение она вдруг оказалась в одиночестве. Просто чертовщина какая-то. Впавшие в панику пассажиры начали кричать и в суматохе наощупь носиться по вагону: никто не мог понять, что происходит. Туман приглушал их голоса, словно они были далеко, быть может, за плотно закрытой дверью.
«Проклятье, что происходит?»
«Это просто безобразие. Я буду жаловаться.»
«Какого дьявола Вы топчетесь по моим ногам, синьор?»
«Марко, милый, где ты?» – неустанно вопрошал слышимый лучше других, испуганный женский голос.
«Наверное, это синьора в платье,» – отстраненно подумала Лючия.
Туман густел, и вот уже осел мутно-белой влагой на пальцах девушки. Одновременно он начал светиться. Лючия словно ослепла. Она не могла понять где они. В тоннеле? Или ещё нет? Или уже миновали его? Синьорина совершенно потерялась во времени. Как давно поезд едет в этом тумане? В том, что он едет, сомнений не было – колеса постукивали, вагоны покачивало. Откуда-то издалека раздался полный отчаяния, протяжный паровозный гудок. Едва слышный.
Лючия встала и на ощупь добралась до прохода между рядами диванчиков. Прямо перед её носом оказались два мужских силуэта в шляпах, быстро проследовавшие по проходу в сторону тамбура. В приступе паники синьорина Фантоцци сорвалась с места и метнулась вслед за молодыми людьми. Почему-то она была совершенно уверена, что это те два журналиста, нахально прожигавшие её глазами в начале путешествия. Не сделав и трех шагов, Лючия споткнулась и упала на колени, тут же кто-то невидимый споткнулся об неё и мужским голосом выдал тираду, совершенно немыслимую в приличном обществе, да ещё в присутствии дам. Барышня на четвереньках отползла в сторонку, поднялась и снова предприняла попытку добраться до тамбура.
Туман вокруг светился все ярче. Лючии казалось, будто она находится внутри огромного рождественского шара, а вокруг горят не меньше дюжины свечей. Закрыв нос и рот рукой, словно это могло помочь ей не наглотаться туманного желе, девушка, наконец, добралась до тамбура и обнаружила там лишь открытую настежь дверь. Она легонько и абсолютно бесшумно покачивалась.
«Они спрыгнули,» – поняла Лючия. И вот тут ей стало по-настоящему страшно.
Неожиданно туман исчез и наступила ночь. Вместе с ним исчезли все звуки. Поезд двигался в полной тишине. А такого не могло быть потому, что не могло быть никогда. Эта лязгающая железом, воняющая дымом, грохочущая и пыхтящая машина должна быть оглушительно громкой. Должна быть, но не была. Синьорина Фантоцци слышала только стук собственного сердца.
В открытую дверь тамбура девушка видела ночь – безмятежную, луноликую, с щедрой россыпью южных звезд на бархатно-черном небе. Невероятно. Сколько же времени прошло? Поезд двигался на удивление медленно и плавно. Перед глазами потрясенной синьорины проплыл деревенский дом, большой неухоженный сад, дорога, пересекающая железнодорожные пути, опущенный шлагбаум и потрясенный до глубины души человек средних лет в неизвестной Лючии униформе, судорожно вцепившийся в него.
Они встретились глазами и несколько мгновений смотрели друг на друга не отрываясь, пока поезд тащился мимо неизвестного ночного полустанка. В свете луны начищенные до блеска пуговицы форменного кителя незнакомца сияли, как бриллианты, фуражка с надписью на незнакомом Лючии языке приподнялась над головой вставшими дыбом волосами. Возможно, у синьорины Фантоцци тоже встали бы дыбом волосы, знай она, что поезд движется по насыпи с давным-давно разобранными путями по бескрайним просторам Российской империи.
Станционный смотритель – человек напрочь лишенный воображения, лицезревший сие чудо по причине хронической бессонницы, потерял покой и сон навсегда, окончив свои дни в «желтом» доме. Потрясение оказалось слишком велико. До утра он ползал на коленях по насыпи, шепча: «Как же так? Ведь даже трава не примята?» Там его и нашла рано поутру супруга – в шоковом состоянии, с безумными глазами, несущего сущую околесицу про старинный поезд, клубы дыма и юную красавицу.
Поезд же вновь въехал в светящийся туман и исчез. Лючия снова потерялась во времени и пространстве, не понимая где она и как давно. В одном девушка была уверена твердо: когда поезд снова выедет из тумана – она спрыгнет. Устав, Лючия присела на ступеньку. Поезд по- прежнему двигался медленно и бесшумно, словно плыл по воде в полный штиль. В какой-то момент свечение усилилось настолько, что синьорина вынуждена была зажмурить глаза. А когда открыла, то увидела прямо перед собой целую толпу оборванцев самого дикого вида.
«Господь Всемогущий, смилуйся! Где же это я?» – мысленно взмолилась Лючия, нащупав под блузкой распятие на золотой цепочке. Она не была слишком религиозна, но, как всякая порядочная девушка мечтала о пышном венчании: платье с длинным шлейфом, церковь, наполненная нежным ароматом роз, завистливо-восхищенные взгляды подруг и, конечно же, жених – непременно высокий, статный красавец, не сводящий с неё обожающих глаз.
Непонятно было, день здесь или ночь потому, что поезд проезжал вдоль крытого перрона необыкновенной красоты с мраморными колоннами, огромными, сияющими люстрами, лепниной и позолотой, словно это была не железнодорожная станция, а театр или палаццо. И как в таком чудесном месте оказались все эти люди? Разумеется, синьорине Фантоцци и раньше доводилось видеть бедняков и нищих в лохмотьях, но лохмотья эти – грязные и заношенные до дыр были, по меньшей мере, пристойной длины и скрывали наготу их обладателей. Такого же количества полуголых людей Лючии видеть никогда не доводилось. Здесь были женщины с абсолютно голыми ногами, лишь в коротких панталонах разного цвета, женщины в одних маленьких комбинациях на тонких бретельках вовсе без платьев сверху, женщины в мужских брюках, столь узеньких, что они непристойно облегали ноги, будто вторая кожа и стриженные так коротко, будто недавно переболели тифом. Быть может, этот тот самый дом, куда ходят мужчины? Даже думать об таком месте, вызывающем жгучее любопытство, было неприлично. А уж о желании поглядеть на него хоть одним глазком не стоило рассказывать даже ближайшим подружкам. Однако, мужчины на перроне тоже присутствовали – в нелепо коротких штанах, выставляющих на всеобщее обозрение их волосатые ноги, в рубашках без пуговиц и рукавов, в объемных туфлях странного цвета и вида со шнурками. Все эти диковинные оборванцы, преодолев минутное изумление, ощетинились какими-то маленькими черными коробочками, наставив их на Лючию, так, что чувствовала она себя в этот момент, словно мушка под увеличительным стеклом.
Щеки синьорины Фантоцци при виде этого вертепа стыдливо покраснели. Казалось, уже ничто не способно её удивить при всех виденных сегодня странностях, но пассажирам Московского метрополитена, ожидающим состав на станции «Комсомольская», это удалось. Настолько, что Лючия напрочь позабыла о своем намерении спрыгнуть с поезда.
Вспомнила, лишь когда снова оказалась в тумане. Сколько она уже едет? И куда? Что вынырнет из тумана в следующий раз? Лючия сидела у тамбурной двери, обхватив руками колени. Шляпу, мешавшую ей смотреть (хотя смотреть сейчас было решительно нечего) она отколола от прически и выбросила прочь. Туман поглотил её жадно, словно лягушка пойманную стрекозу. За шляпой последовали шпильки и заколки. Каштановые кудри свободно рассыпались по плечам девушки и засветились вместе с туманом. Сначала тускло, потом все ярче и ярче. Свечение усиливалось, слепя глаза. Лючия отошла к противоположной стороне тамбура, зажмурилась, разбежалась и прыгнула в неизвестность.
***
«Кажись живая. Точно. Обалдевшая маленько, но живая!» – раздался над ней радостный мужской голос.
Лючия открыла глаза и попыталась перевернуться на спину. Плечо дернуло страшной болью, и она закричала. Сильные руки перевернули девушку на спину и откинули волосы с лица. Трое мужчин: один совсем не старый, двое – старые уже давно, тревожно смотрели на неё.
«Андрюха, ты с плечом поаккуратнее. Выбила, вроде. Вправлять придется. Ты по-русски то понимаешь, милая?»
Председатель.
«Чертовы овцы,» – матюкался про себя Андрей. Дребезжащий, как ведро с гайками УАЗик пробирался по нечищеной дороге, где только он и мог проехать, не увязнув в снегу, оставляя за собой глубокие колеи. Рычал он при этом так, что собраться с мыслями было решительно невозможно.
«Гена, забрось меня в правление и езжай пообедай,» – распорядился Андрей. В обед контора пустеет, и можно будет спокойно подумать
«Пообедать? Это мы завсегда готовы,» – отшутился водитель.
Обращаться к водителю – мужику лет на двадцать его старше просто по имени было вполне обычным делом и панибратством не считалось. Уж так было заведено. А вот к нему последние два года все обращались не иначе, как Андрей Владимирович – уважительно и несколько подобострастно. Все-таки председатель колхоза – не хрен собачий. Самый молодой в области. В момент назначения ему было всего двадцать восемь лет. Двинули его на эту должность по комсомольской линии, как молодого и перспективного. Приятно, что и говорить. Солидности и вальяжности Андрей поднабрался быстро, остепенился, заматерел, словно солдат-срочник за пару недель до дембеля.
Внешний вид тоже изменился. Долговязый парень с гитарой в клетчатой рубашке – стройотрядовец и активист – округлился, набрал вес и в прямом, и в переносном смысле, отпустил пшеничные усы, делающие его старше и превратился в серьезного руководителя. Гитара пылилась в углу, уступив место «дипломату» с документами. Деловые костюмы сменили удобные клетчатые рубашки, убранные в дальний ящик. И Андрей с юношеским рвением кинулся в работу, намереваясь, как минимум, свернуть горы. Пыла хватило ненадолго. Оказалось, что работа, по большей части, строится по принципу: ты – мне, я – тебе, и главное в этом деле – личные связи. Без них никуда. А чтобы обрасти этими самыми связями требуется время, и немалое. Только опутанные паутиной взаимных услуг и одолжений, люди функционировали эффективно, как единый механизм, без сбоев и проволочек. Смекнув, где собака зарыта, Андрей активно принялся встраиваться в систему.
Когда УАЗик подъехал к конторе, женщины из бухгалтерии уже гуськом потянулись по домам на обед. Все были местные, деревенские, жили по соседству. Время обеденного перерыва, хоть и двухчасового, понапрасну терять не стоило. У всех скотина: коровы, свиньи, утки, куры – кого кормить, кого доить, за кем убрать. Да и дети из школы пришли. Хорошо еще, что зима на дворе. Летом и вовсе не продохнешь, не то что поесть, стакан воды выпить некогда.
«Ой, Андрей Владимирович, а я только что все закрыла,» – шумно выдохнула спешащая Миляуша (в повседневном общении просто Миля, опять же без отчества, потому как секретарша).
«Ничего, я с ключами,» – отпустил женщину кивком головы Андрей, и та шустро посеменила по утоптанной с утра тропинке. Здание конторы было одноэтажным, по виду – совершенно обычный деревенский дом, если бы не табличка на стене у двери. Сунув по пути голову в красный уголок (пыль, герань, стулья с красной обивкой) и подергав двери всех кабинетов (порядок – заперто) Андрей вошел к себе.
Заставленный темной, тяжеловесной, казенной мебелью кабинет поначалу давил начинающему руководителю на психику. Он чувствовал себя зарвавшимся мальчишкой, нарядившемся в отцовский парадно-выходной костюм. И, когда появится хозяин, его выгонят отсюда поганой метлой, как ссаного щенка. Но за пару лет ничего – привык.
Тревожные мысли вернулись, как по команде, стоило ему снять тяжелую дубленку и сесть за стол: «Чертовы овцы.» Эти самые овцы, занимавшие все думы Андрея со вчерашнего дня, были овцами в самом что ни на есть прямом смысле. В колхозе их насчитывалась почти тысяча голов. А проблем с ними было примерно, как с тропическими птичками на Северном полюсе. То есть выше крыши.
Воровали овец постоянно. Содержащиеся в овчарне, окруженной огороженными выпасами, овцы летом свободно паслись, а зимой жевали сено. Ночным сторожем при них работал суровый мужик – немногословный, заросший, аки леший, с синими, татуированными пальцами, отсидевший двенадцать лет за убийство. Но даже этот бывший зек воров ничуть не пугал. Украсть овцу было не просто, а очень просто. Крепкий мужик мог перетащить её через ограду выпаса, взвалить на плечи и убежать. Редкая овца весила больше 40 кг., в основном – меньше. Милиция на частые ночные вызовы реагировала вяло. Ясно было, что ловить очередного похитителя – все равно, что искать иголку в стоге сена. Только статистику портить.
Но главное – прибыли овцы не давали никакой. Шерсть приходилось возить сдавать на завод аж в Уфу, за несколько сотен километров от хозяйства. Стоила она копейки, а с учетом транспортных расходов это предприятие вообще теряло всякий смысл. Порой овец резали на мясо – для начальства, на похороны или свадьбу, или еще по какому вескому поводу.
Несколько месяцев назад Андрей, подстраховавшись решением Правления колхоза, принял волевое решение пустить овец под нож. Порезали стадо за месяц. К первому сентября овчарня стояла пустой, лишь голуби гулко ворковали под крышей. Целый месяц бригада плотников по локоть в крови резала овец. Мясо выдавали в счет заработной платы или продавали всем желающим по 2 руб. за килограмм. Частники охотно брали овец живьем по 1 руб. 10 коп. за килограмм живого веса, угоняя их небольшими отарами по 10-20 голов. В общем, овцы разошлись, будто горячие пирожки. Андрей облегченно выдохнул. И напрасно.
Первому секретарю райкома партии о произошедшем не докладывали три месяца. Боялись. Гром грянул только сейчас – в декабре, накануне нового 1990 г. Завтра утром Андрей Владимирович был вызван на пленум райкома партии, и ничего хорошего от этого мероприятия ждать не приходилось. По авторитетному мнению большинства товарищей, ему следовало запасаться вазелином. Как не хотелось себе в этом признаваться, но поджилки у молодого председателя тряслись не на шутку. Партбилет отобрать могли запросто, а тогда и с работы попрут точно. Такой удар по самолюбию пережить будет трудно.
И ведь все вокруг все понимают. Нынче уже не те времена, что еще даже пару лет назад. Если от овец одни убытки – извести их под корень, да и дело с концом. «Перестройка, гласность, самоокупаемость,» – с сарказмом думал Андрей. – «А чуть что, так партбилет на стол. Да и положу. Пусть подавятся.» Знал он за собой эту черту – принимать иногда решения сгоряча, не обдумав их, не обмозговав в спокойной обстановке со всех сторон, рисковать. Житейскую мудрость молодому председателю ещё было наживать и наживать.
С первым секретарем райкома партии – мужиком пуганым, въедливым, мелковатым, ни дня не работавшим на реальном производстве (шел сплошь по партийной линии) отношения у Андрея не сложились сразу. При первой же попытке надавить на него авторитетом, Андрей вспылил: «Почему Вы разговариваете со мной таким тоном? Я такой же член партии, как и Вы. Просто Вас мы избрали первым секретарем.» В ответ на эту несколько детскую отповедь тот потерял дар речи от возмущения и с тех пор возмутителя спокойствия иначе, как «борзым щенком» не называл. Случись эта история несколькими годами раньше … Но сейчас времена были уже не те. Андрею с тех пор хватало благоразумия не лезть больше на рожон. До сегодняшнего дня. Чертовы овцы.
Давно Андрей Владимирович так не мандражировал, как следующим утром. Водитель, глядя на непривычно мрачно-сосредоточенного шефа, счел за благо кроме дежурного «Здрасьте» рот не открывать. И с облегчением выдохнул, когда тот выбрался из салона и зашагал к дверям райкома партии, велев ждать.
Нервно дергая тугой узел галстука (терпеть не мог эти удавки, но положение обязывало), Андрей сидел в «предбаннике», ожидая приглашения войти и прокручивая в голове контраргументы. Без боя он не сдастся. Что он – мальчик для битья, в самом деле? Принятое им решение экономически обосновано, а это главное.
«Андрей Владимирович, проходите пожалуйста,» – пригласила его безупречно вежливая секретарша Тамара Павловна с сочувственным взглядом. Разумеется, в райкоме партии, как в деревне, – все всё про всех знают. Насупившись, словно разъяренный бык на корриде, Андрей решительно дернул ручку двери, сделал шаг и … провалился в светящийся туман.
Оторопевшая Тамара Павловна, уронив папку с документами, наблюдала, как дверь в зал заседаний медленно закрылась. Потом, действуя словно под гипнозом, подошла и открыла её вновь. Дюжина голов в недоумении разом повернулась к ней.
Андрея Владимировича Ковалева в зале не было.
Солдат.
«Господи, благодать-то какая! Скупнуться бы,» – мечтательно зажмурился Никимчук, зачерпывая пригоршнями воду и с наслаждением ополаскивая лицо. Фыркал он при этом громче лошади, которую и привел на водопой в лесную глубь к тихой, безымянной речке, берега которой были завалены упавшими деревьями. Вода в неспешной речушке была цвета крепкого чая, видимо, текла она по торфяникам, на которые была богата эта земля. И на удивление теплой для начала мая. Хотя тут, гораздо южнее дома, наверное, это было нормально. Купаться времени, конечно, не было, а вот портянки перемотать можно. Стянув кирзовые сапоги, Иван Петрович размотал обмотки и сунул ноги в воду: «Вот теперь точно благодать.»
«Эх, где он – дом? Бабы (а только они там, почитай, и остались) сеют поди, да картоху сажают. Им бы сейчас такую теплынь, как здесь стоит. Душа то за них болит. Война проклятущая,» – враз посерьёзнел Никимчук.
Уже третий год бил он фашистов. Ну бил – это громко сказано. Все три года при полевой кухне обретался поваром. А что? Тоже дело важное. На голодный желудок много не навоюешь. А он – мужик хозяйственный, такая работа для него в самый раз.
Вот сейчас фронт перешел в наступление, да так шибко, что тылы за ним едва поспевали. И Никимчук торопился, как мог. Перед наступлением солдатам выдали сухие пайки: сухари, сало, консервы. И, согласно нехитрой, голодной, солдатской мудрости, они старались съесть все до боя, а то убьют и не попробуешь. Но горячая еда, конечно, всегда лучше. Иван Петрович со своей кухней, которую тащила смирная, немолодая коняга по кличке Веснушка, названная так из-за гряно-белой масти с рыжими подпалинами, догонял действующие части ближе к ночи. Располагался где-нибудь неподалеку в ложбинке, стараясь, чтобы враг не заметил дыма, шустро разжигал огонь и начинал кошеварить. Кухня его состояла из трех котлов: в одном готовилось первое, в другом второе, а в третьем – кипяток. Топилась она, разумеется дровами и накормить горячим роту солдат могла часа за полтора.
Посыльные из частей приходили с своими термосами-контейнерами и, нанюхавшись аппетитного запаха кулеша – горячей каши с мясом, ползли с долгожданным грузом в окопы на передовую. Каждому солдату отмеряли в котелок по черпаку кулеша и выделяли пайку хлеба. Зимой хлеб порой приходилось резать двуручной пилой, потому что на морозе он превращался в лед. Помимо горячей еды готовил Никимчук и отвар из сосновой и еловой хвои – от цинги. Гадость была несусветная. Но пить её предписывалось всем, дабы не остаться без зубов. Иван Петрович добросовестно давился отваром. Шел ему уже шестой десяток, поэтому улыбка и так зияла прорехами. Коли остальные зубы выпадут, то жевать то чем? Утром Никимчук наводил в своем хозяйстве порядок, немного кемарил и снова пускался в путь.
Иван Петрович был человеком основательным, обладающим известной долей крестьянской хитрости и житейской мудрости. Солдатскую лямку тянул добросовестно, от работы не бегал, но и за ней не гонялся. Главная солдатская мудрость «подальше от начальства – поближе к кухне» соблюдалась им неукоснительно. Да и везло. За все время только одно ранение – спину осколками посекло. Оклемался в госпитале и назад, в часть. А лошадку его тогда убило, как вернулся, получил другую – скотину на редкость смирную и безропотную. Которая, кстати, давно уже напилась и вопросительно косила на него карим глазом. А Иван Петрович никак не мог вынырнуть из омута воспоминаний. Здесь, на берегу, словно и не было войны. Бесшумно зависали над почти стоячей водой стрекозы, изредка плюхала в реке игривая рыбешка, солнечные лучи застревали в густых кронах прибрежных деревьев. Едва слышную вдали канонаду можно было принять за далекий гром – предвестник наползающей грозы. Вспоминалась Петровичу жена – баба добрая, но шебутная и суматошная (постарела поди совсем за время разлуки – бабий век короток), дочки – одна к началу войны уж замуж выскочила и мальчонку родила, вторая только восьмилетку закончила, да сгнившая ступенька на крыльце – средняя из трех. Хотел ведь он её поменять, да все руки не доходили. Теперь уж точно совсем сгнила. Бабы то небось теперь прыгают через неё, да каждый раз на него чертыхаются. И почему такие глупости в голову лезут? Война кругом, а он то ступеньку вспоминает, то бесноватого соседского козла, застрявшего рогом в его заборе, то нахальную кошку, выгнавшую Полкана и окотившуюся в собачьей будке.
Растягивая минуты затишья, Никимчук не спеша намотал портянки и натянул кирзовые сапоги. Потом сунул за голенище ложку. Как и для любого солдата, для Ивана Петровича ложка была не просто столовым прибором, а, по сути, солдатским медальоном. Все его данные: фамилия, имя, отчество, год рождения и откуда родом, были тщательно выцарапаны на ней перочинным ножом. Солдатский медальон – маленький черный прямоугольный пенал, в котором надлежало держать записку со всей этой информацией Петрович выбросил от греха подальше из-за стойкого суеверия, что коли он будет при нем, то обязательно убьют. Да и не поверье это вовсе, уж сколько таких случаев было.
«Помыться бы,» – снова подумал Никимчук. – «Да некогда, поспешать надо.»
Тяжело поднявшись, Иван Петрович развернул Веснушку и повел её по заросшей просеке к дороге. Хоть и был он на «прожарке» всего две недели назад, вша уже начала заедать. Вши были настоящим бичом и спасения от них не было никакого. «Прожарки» и в тылу, и самодельные в частях работали без передыху, при любой возможности. Но толку было немного, лишь временное облегчение. Когда неделями сидишь в окопе, не имея возможности помыться и переменить бельё, это зло неизбежно. Проявляя чисто русскую смекалку, в частях приспособились выпаривать вшей из одежды, используя любую подвернувшуюся бочку, в которою наливали пару ведер воды, разводили под ней костерок, да поверху, на сетке раскладывали обмундирование. В тылу, конечно, масштабы были другие. Там использовали целые машины-«вошебойки» с закрытыми фургонами. Туда загружали обмундирование и обрабатывали горячим воздухом.
А это еще что такое? Посреди просеки на боку лежал грузовик. Да не наш. Никимчук словно в стену с разбега взлетел. Фрицы. Просеку давно не расчищали, и молодая поросль диких вишен, кленов и берез начала активно осваивать жизненное пространство, маскируя старые пеньки. Видимо, один из них и стал причиной аварии. Бросив свою полевую кухню, Иван Петрович схватил винтовку и опрометью бросился в лес. Схоронившись за деревьями, он перевел дух. Как же он умудрился раньше его не заметить? Совсем замечтался, старый осел. Эх, жалко лошадку. Да не увести её теперь оттуда, с открытого места, враз пристрелят. Пробираясь ближе к немецкому грузовику между деревьев и кустов, он не замечал никаких признаков жизни. Из кузова опрокинутой машины вывалились и разбились несколько ящиков. Никак, консервы. Вот это кстати. Пользовать трофейный провиант не возбранялось. Мужики только рады будут. Спрятавшись за кузов, Никимчук вскинул винтовку и медленно двинулся к кабине.
Фашист был внутри. Один. Живой. С окровавленным лбом, судя по следам, разбитым об лобовое стекло, уцелевшее, но покрывшееся паутиной трещин.
«Хенде хох,» – скомандовал немчуре Иван Петрович и добавил по-русски: «Вылезай, сволочь. Быстро.»
Фриц истерично залопотал что-то на своем языке. Никимчук в языках был не силен, и весь свой словарный запас на немецком уже выдал. И что за язык такой? Будто собаки брешут. Вместо ответа он грозно мотнул винтовкой и повторил приказ. Фриц снова заверещал срывающимся голосом.
«Зажало, поди. Выбраться сам не может,» – запоздало подумал Петрович. – «И чего я его сразу не пристрелил, разговоры разговаривал? Валандайся теперь с ним.»
Несколько бесконечно-долгих секунд Никимчук целился в немца, потом, будто на что-то решившись, смачно плюнул и, не опуская винтовки, подошел вплотную к кабине. Выбив ногой потрескавшееся лобовое стекло, он осторожно заглянул внутрь. Помимо лба, окровавлена у немца была еще и нога, кое-как перевязанная какими-то грязными тряпками. Петрович деловито обшарил немца, вытащил из машины винтовку, а пачку сигарет, найденную у него в кармане, переложил себе. Больше ничего интересного в кабине не оказалось: ни документов, ни оружия. Фриц снова попытался что-то сказать.
«Заткнись, немчура,» – озабоченно бросил Никимчук. – «Вот была бы у него в руках винтовка, пристрелил бы, не задумываясь. А теперь что мне с ним делать?»
Фашист моргал выпученными голубыми глазами, судорожно сглатывая и ожидая решения своей участи. Был он белобрысый, коротко стриженный, с такими же белесыми, как будто выцветшими, ресницами и бровями, и худой, кадыкастой шеей. Немолодой уже, усталый, измученный болью и обессиленный кровопотерей мужик. Человек, как человек, не зверь и не дикарь. Обычный мужик. А дома, небось, семья, дети. Краем уха от мужиков Петрович слыхал, что немцев в ихней Германии за отказ идти на фронт чуть ли не в тюрьму сажают. Видать не рвутся сильно, помирать неохота. А может брехня все это. Пропаганда.
«Ладно,» – решился Иван Петрович. – «Сдам его в штаб, как языка. А там пусть сами разбираются. Мое дело маленькое.»
Выбив прикладом остатки стекла, Никимчук аккуратно прислонил винтовку к машине и, дополняя слова жестами, скомандовал: «Давай, фриц, вылезай.» Тот засуетился и, превозмогая боль, полез в выбитое окно, вскрикивая от боли в потревоженной ноге. Петрович подхватил его под мышки и выволок на траву. Охнув, немец едва не потерял сознание от боли. Дав ему немного отлежаться, Никимчук пнул фашиста в бок: «Вставай давай.» И снова пришлось ему помогать, встать без посторонней помощи немец не мог. Идти, впрочем, тоже. Повиснув на плече Петровича, он прыгал на одной ноге, держа вторую на весу. Упав пару раз по дороге, запнувшись за пеньки и ветки, они добрались до полевой кухни. Немец, по-прежнему поддерживаемый Иваном Петровичем, на четвереньках взобрался в возок и устроился на сидении. Про разбитые ящики с консервами пришлось забыть, кроме пары банок, наспех сунутых в карман. «Жалость то какая. Столько добра пропадет,» – сетовал он про себя.
«Связать фрицу руки, что-ли, для порядка?» – подумал Никимчук и выудил из загашника веревку. Немец с готовностью подставил руки.
«Уж больно он покладист,» – проявил подозрительность Петрович, затягивая узел покрепче так, что пленный молча поморщился. Из-за лежащего на боку грузовика по просеке теперь было не проехать. Пришлось разворачивать Веснушку, возвращаться назад к реке и добираться в расположение войск той же донельзя разбитой дорогой, что приехал.
Низколетящий мессершмитт вынырнул словно ниоткуда. Никимчук услышал шум двигателей лишь за пару минут до того, как он появился из-за макушек деревьев: вихляющийся из стороны в сторону, надсадно ревущий, оставляющий за собой в небе черный, дымный след. Самолет падал. От этого пронзительно-воющего звука Петрович невольно покрывался холодным потом, и привыкнуть к нему за годы войны так и не смог. Сердце немедленно нырнуло куда-то в пятки. Накренившись на правое крыло, самолет завалился на бок, врезался в кроны прибрежных деревьев, перекувырнулся, будто гимнаст в цирке, и рухнул у кромки воды метрах в тридцати впереди, взорвавшись огненным шаром. Людей обдало жаром.
Веснушка в ужасе встала на дыбы и рванулась назад и в сторону одновременно, опрокинув возок с полевой кухней в реку. Падая в воду, Иван Петрович не переживал. У берега было мелко – ничего страшного. Мысленно забегая вперед, он уже выскакивал из воды и бросался успокаивать лошадь. Лишь бы она в панике ноги не переломала. Однако, мгновения летели, а он погружался в воду все глубже и глубже. Вот и воздух в легких почти закончился, а дна все не было.
«Да не может этого быть, тут глубины то по пояс, не более. Мы же у самого берега,» – в накатывавшем, словно морской прилив, приступе паники открыл плотно зажмуренные глаза Никимчук, будучи абсолютно уверенным, что в воде цвета крепкого чая не увидит ровным счетом ничего. Но вода вокруг вовсе не была темной, она светилась, будто где-то снизу, на дне горел мощный прожектор. А прямо перед глазами Ивана Петровича отчаянно трепыхались ноги фрица, пытавшегося всплыть, ведь руки его были по-прежнему связаны. Недолго думая, Никимчук ухватил немца за ногу. Легкие разрывались. Потеряв контроль над собой, Иван Петрович открыл рот в безнадежной попытке вздохнуть.
Против ожидания, вздохнул он чего-то странного. Воды тоже, конечно, но и воздуха – какого-то вязкого, густого, но все же воздуха. В этот момент Никимчук понял, что он уже и не тонет вовсе, а падает. И несколько секунд спустя ударился спиной о землю. Сверху на него тут же молча сверзился немец, вышибив из его легких и воду, и воздух. Глаза резануло нестерпимым светом. Никимчук закричал.
Студент.
Клептомания – это диагноз, а если ты просто вороватый балбес, то это – образ жизни. И не самый худший, надо сказать.
Первой осознанной кражей, совершенной Никиткой в возрасте пяти лет и помнимой им так отчетливо, будто это было вчера, было похищение фигурки человека-паука. Никита стащил его из шкафчика одногруппника Сашки в детском саду перед самым началом тихого часа, когда ребята, сидя на стульчиках снимали шорты, футболки и платья и в меру своих способностей аккуратно развешивали их на спинках тех самых стульчиков. А воспитательница, словно тюремный надзиратель, прохаживалась вдоль рядов, урезонивая шалунов и поторапливая копуш. Никитка не планировал ничего заранее, просто шел в туалет мимо двух рядов выкрашенных голубой краской шкафчиков с красочными картинками на каждом. На дверце Никитиного шкафа был нарисован толстый, улыбающийся гриб с глазами, а на соседском, том самом, который стал местом преступления – снеговик с ведром на голове.
Все получилось как-то само собой: шкафчик случайно открылся, вожделенная фигурка человека-паука в красно-синем костюме, с гнущимися во все стороны руками и ногами неожиданно выпала прямо в руки Никите и он, перепутав шкафчики, положил её в свой. Случайно. Совершенно случайно. По крайней мере, так он рассказывал маме и воспитательнице, когда таинственное похищение было раскрыто. Произошло это уже через несколько часов, когда мама ревущего белугой и отказывающегося идти домой Сашки уговорила воспитательницу заглянуть в шкафчики других детей. Многозначительные взгляды, которыми обменялись после его рассказа воспитательница и мама, Никитка не заметил.
Он, вообще, не сильно заморачивался последствиями своих действий. Сначала делал – потом думал. А бывало, что и потом не думал, если все благополучно сходило с рук. Но так случалось не всегда.
Однажды Никита попался по-крупному, да так, что маме даже пришлось перевести его в другую школу. Вызванная к директору, мама долго плакала вечером дома, придавленная грузом предъявленных неоспоримых улик. Приехавший на подмогу папа (родители тогда уже не жили вместе) сначала разговаривал с ним «по-мужски», а потом, разгорячившись, просто орал. Но звучало все это как-то неубедительно. У папы была уже другая семья, и он торопился домой.
И, главное, было бы из-за чего такой шум поднимать. Ну подумаешь, лазил в школьной раздевалке по карманам и тырил мелочь. Так ведь в буквальном смысле мелочь – деньги на проезд, жвачку и прочую ерунду. Стыдно Никите не было, хотя маму он горячо уверял в обратном. Верила ли Никитке мама? После этого случая уже нет. И что с ним теперь делать, не представляла. Учился тогда юный воришка в четвертом классе.
Большинство его краж были совершенно спонтанными: шел мимо, увидел то, что плохо лежало, сунул себе в карман. От крупного воровства Бог пока миловал. А вот по мелочи: у новой соседки по парте пропал кубик Рубика (занятный такой, и не кубик вовсе, а треугольник), у маминой подружки из кармана пачка сигарет (она все равно навеселе была, может потеряла где и не заметила), сосед посеял где-то наушники.
Ни шатко, ни валко, доучился Никита до окончания 11-го класса, ни на минуту не задумавшись о будущем. Испытывавшая угрызения совести мама, которая к тому времени завела нового мужа и родила нового сына, напряглась и нашла место, куда можно было пристроить даже такого тухлого троечника, каким был Никитка, чтобы он не загремел в армию. Так и оказался он на девятнадцатом году жизни первокурсником заштатного сельскохозяйственного ВУЗа по специальности агрономия. Учитывая стойкую непопулярность профессии среди абитуриентов, конкурса сюда не было вовсе, брали всех, кто сумел сдать Единый государственный экзамен на минимально-допустимый балл. Новоиспеченный студент поселился в общаге и на три недели отправился собирать урожай в подсобное хозяйство института.
Зинаиде Викторовне – вахтерше ВУЗовского общежития с 20-ти летним стажем этот студент не понравился сразу. На своем веку она повидала немало студентов: ответственных зубрилок (вымирающий ныне вид), отъявленных разгильдяев (иногда умудрявшихся даже закончить институт), обаятельных прощелыг (у этих все схвачено, куплено, договорено), наивных простачков (в общаге учившихся жизни на удивление быстро) и многих прочих. Едва взглянув на Никитку, она наметанным глазом мгновенно определила – безалаберный балбес, толку от него по жизни не будет. Педантичную перфекционистку подобные субъекты раздражали до крайности. Такие всегда тащат грязь с улицы на ботинках, хотя решетка для очистки подошв вот она – у подножия лестницы, они забывают выключить воду и заливают соседей снизу, носят мятые рубашки и брюки без отутюженных стрелок, и всегда и всюду опаздывают, словно курицы безголовые.
