Листья ноября

Диана Лисовская

Листья ноября

Мышка

Ханна Бартон сидела за столом, прислушиваясь к унылому концерту, создаваемому ветром, мелким противным дождем и шумом теряющих листву деревьев. Перед ней лежала гора старых, пожелтевших писем, которые она решила разобрать с целью скоротать тоскливое осеннее утро. Занятий у неё теперь было ещё меньше, чем в последние дни жизни её дядюшки.

Мистер Блэк, брат её матери, обладал отменно скверным характером, чем давно и прочно отбил у соседей всякое желание поддерживать хотя бы видимость отношений. Ханна отвернулась от окна, и, взглянув в зеркало, присмотрелась к себе. Разве так должен выглядеть убийца? Разве не должен он немедленно оказаться проклятым, получить отметку Каина на лице? В зеркале отражалась молодая женщина лет тридцати, худая, маленького роста, по-мышиному невзрачная, с характерным прищуром, выдающим близорукость. Должно быть, внешность её сыграла ей на пользу.

– Я всегда говорил, бесконтрольное употребление лауданума, принятое в нашем обществе, до добра не доведет, – говорил врач, принимая из рук Ханны чашку чая, – да только кто станет слушать?

– Да, мистеру Блэку не стоило увлекаться, – произнес констебль, – впрочем, старый джентльмен был не из тех, кто безропотно стерпит чужое замечание. Вам не в чем себя винить, мисс Бартон, вы столько лет пробыли безропотной сиделкой.

Ханна утирала слезы и благодарила констебля и доктора, говорила нечто пустое, лишенное смысла, но отлично подходящее к случаю. Главное – никто так и не заметил, что плакала она единственно от облегчения. Завещание огласили: мисс Бартон была единственной наследницей, за неимением другой родни. Наследство оставляло желать лучшего. Старинный дом, постройка времен королевы Анны, пришел в негодность без малого полностью. На чердаке с большим удобством обосновались летучие мыши, запущенный сад превратился в обитель диких птиц. Ханна не любила птиц, но мистер Блэк не дозволял никакой стрельбы в саду. Ничего, что могло бы испугать пернатых тварей.

Ханна со вздохом сосредоточилась на письмах. По большей части то была деловая переписка с поверенными из Лондона и Йорка. Наскоро просмотрев бумаги, она сбросила их в камин. Ничего ценного. Оставалось всего два письма, явно свежих. Ханна развернула первое и, пробежав глазами, ахнула. «… после чего ты наверняка переменишь мнение обо мне, Ханна. Я был не лучшим из родственников, но я не желал включать в завещание некоторые безделушки. Они…». Она немедленно направилась в кабинет дяди. Вот он, старый шкаф красного дерева, скрипучий и громоздкий. Ханна, повозившись со связкой ключей на поясе, подобрала подходящий. Помимо полчищ пыли да старого тряпья в шкафу нашлась шкатулка с инкрустацией перламутром, довольно изящная. Было странно думать, что у дядюшки была невеста, была любовь, что у него вообще было сердце. Украшения, серебро и черный оникс, старомодные, несколько тяжеловесные, были, тем не менее, хороши, изготовлены явно под заказ. В шкатулке обнаружился так же карандашный портрет, выполненный с несомненным мастерством. Черноволосая женщина, горделивая, с изящной шеей и темными глазами хищной птицы с усмешкой смотрела на Ханну. Девушка перевернула лист с рисунком. «Джулия Нери, Черная Джулия», – подумала она, вновь рассматривая даму. Захватив шкатулку, Ханна направилась к себе.

Пустота дома раздражала и пугала её. Камердинер взял расчет, экономка отправилась навестить заболевшую дочь и должна была вернуться только к вечеру. Навстречу Ханне с противным криком метнулась ворона, очевидно, попавшая в дом через незакрытое окно. Ханна отмахнулась от неё, но ворона, опустившись на подоконник, взглянула на неё разумным, с задором, черным глазом, словно укоряя на столь невежливое поведение. Первым делом прикажу перестрелять ворон, решила Ханна, убыстряя шаг.

Добравшись до своей спальни, она занялась примеркой драгоценностей. Перстни, как ни странно, идеально подошли её пальцам, однако ожерелье и тяжелые серьги немедленно причинили дискомфорт. Не сдаваясь, Ханна возложила на тускло-русые волосы диадему. Голову пронзила боль. Девушка взглянула на своё отражение и прикусила губы. Украшения, предназначенные для Джулии Нери, висели на ней нелепо, как изысканная сбруя на крестьянской кляче. Ханна попыталась снять диадему, но та безнадежно запуталась в волосах. Кольца впились в кожу, не желая покидать пальцы, ожерелье душило, словно змея. Ханна, уже паникуя, метнулась в «малую гостиную», небольшую комнату, в которой занималась разбором бумаг. За столом сидела дама в черной траурной вуали.

– Не знаю, кто вы, но прошу, – быстро, едва не срываясь на визг, произнесла Ханна, – мне нужна ваша помощь… Такая нелепость… Я не могу снять все эти украшения…

Дама плавным движением подняла вуаль. Ханна вскрикнула и прижала ладонь к лицу, оседая на пол.

– У нас в Риме есть забавная вещица, – произнесла Джулия Нери, – «Уста истины». Не слышали, мисс Бартон? Жаль. Для вас было бы поучительно узнать… Впрочем, не станем терять времени. Мне дозволено прийти сюда ненадолго. Вам не снять ни ожерелья, ни серег, ни перстней, ибо не вам они принадлежали, ибо убийца теряет право наследования как по закону, так и по совести. Желаете избавиться от серебра и черного оникса – что ж, ступайте к констеблю.

– Нет. На виселицу – нет! – прокричала Ханна. Ожерелья нещадно царапало шею, по пальцам, пробиваясь из-под колец, тяжелыми каплями стекала кровь. Правильны черты лица Джулии искажались, распадались на части, последней, что успело отметить меркнущее сознание Ханны, была улыбка, ослепительная, страшная, белозубая.

––

– Жаль, очень жаль, – говорил доктор, – мисс Бартон – безобидная девушка, тихая, как мышь. Я напишу письмо в Бедлам, но, боюсь, никто не станет разводить там церемонии.

– Бедняжке не следовало оставаться одной. Этот старый ворон распугал всех соседей, не диво, что ни одна приятельница… Да, кстати? Вы не знаете, про какие украшения она толковала?

– Впервые видел, чтобы человек себе вырывал волосы с корнем, – покачал головой доктор, – велика сила безумия!

Экономка покачала головой.

– Да какие там украшения. Они мне за месяц оплату задолжали, да и дом давно заложен. Я приглашала мисс Бартон покамест к нам, в дом моей дочери, хоть дочь и против была. Не больно-то она её жаловала, хозяйку мою.

– Её, в сущности, никто не жаловал. А рисунок хорош, – констебль мечтательно прищурился, – однако каков наш Блэк? Такую женщину едва не отхватил! Тоже, однако, разумом нетверд был, если судить по тому письму, что на столе.

– «Жадность погубит тебя, племянница, как ты погубила меня», – процитировал доктор, – проклятия, воспоминания… Сюда бы миссис Радклифф.

––

Дом ветшал, приобретая всё более жуткий, потусторонний вид. Деревенские дети судачили, что дом наводнен призраками, которые правят бал каждое полнолуние, но это не было правдой, ведь призраков было всего ничего: старик в старомодно парике, да ещё дама в черном.

Освобождение

Элейна сидела за ткацким станком, однако работа не спорилась. Кому, собственно, нужны её ткани и вышивки? Тесные комнатушки в башне и без того забиты пыльными платьями и гобеленами, порчеными молью. Она взглянула в высокое зеркало, установленное так, чтобы в нём отражалась как можно большая часть окна. Смотреть было решительно не на что: те же яблоневые и грушевые деревья, иссушенные паршой и потому прекратившие плодоносить, то же острые верхушки соснового леса, та же река с зеленовато-мутной водой, по которой изредка проплывали дикие гуси.

Элейна видела и себя самое, прекрасную деву с белой кожей, длинными пшеничными косами, в которые можно было завернуться, как в сказочный плащ и голубыми глазами, на первый взгляд по-детски невинными. При более пристальном рассмотрении взор девы утрачивал наивность, оказываясь пристальным, холодным и расчетливым.

– Что ты намерен сказать остальным? – спросила Элейна у своего отца перед тем, как дверь башни закрылась, поглотив её в своих недрах.

– Я скажу им, что тебя прокляла колдунья, что ты вынуждена проводить все дни своей жизни взаперти, ибо проклятие не позволит тебе ни покинуть башню, ни выглянуть в окно.

– Но та ведьма выполняла твой приказ.

– Об никто не знает, кроме её самой и даже нас двоих… Но тебе некому будет об этом рассказывать. Я не желаю, чтобы ты стала причиной ещё одной смерти. Довольно с тебя тех, что есть.

– Разве моя вина в том, что рыцари-вертопрахи теряют голову и затевают поединки, оспаривая мою благосклонность?

– Твоя вина в том, что ты наслаждаешься не их ухаживанием, но их гибелью.

Элейне нечего было возразить: с раннего детства она приводила в ужас свою мать тем, что отрывала крылья бабочкам и стрекозам, азартно ловила лягушек с тем, чтобы их раздавить, однажды попыталась утопить отцовского щенка. Именно тогда его очарование хорошенькой, как фея, дочкой, начало заканчиваться. Леди-мать осознала всё гораздо раньше.

Элейна тряхнула головой, отгоняя воспоминания. Что с того, что мать крестилась при виде дочки, что толку думать о старом капеллане, седобородом, похожем на гнома, и его неодобрительных взглядах? Она проколола палец иголкой, с удовольствием наблюдая за каплей крови, стекающей по белой коже.

Просто удивительно, что отец так и не догадался в тот день. Леди вышла в сад на прогулку. Её платье было зеленым, плохая примета. Кто из дам носит зеленые платья? Всем известно, что эльфы любят зеленый, что волшебный народ унесет столь неосторожную даму в своё царство, приняв за своего сородича. Было несложно договориться с собаками. Полудикие, свирепые, они готовы были признать Элейну своей, но и разорвать её могли бы с той же легкостью. Она спустила их с привязи, предварительно дав обнюхать платок матери. Псы понеслись по саду. Леди-мать закричала. Слуги, разумеется, не успели. Крови было много, даже удивительно, как в одной тщедушной, невысокой женщине помещалось так много восхитительной красной субстанции. Затем пролилось ещё больше – лорд отец резал горло псам, приказал повесить псарей на воротах. Элейна была в восторге.

Потом она подросла и стала первейшей красавицей здешних мест, молва гласила, что дева из Астолата прекраснее самой Гвиневер, златовласой жены Артура. Рыцари были не умнее псов. Их так легко обнадёжить добычей, так легко натравить друг на друга. Лорд-отец – старый дурак. Элейна злобно подумала, что, знай отец правду и смерти жены, даже епископ не удержал бы его от расправы.

Элейна вскочила, присмотревшись. Это было невозможно, но это всё-таки произошло. Рыцарь в превосходном облачении пробирался по берегу, подминая высокие травы. Рослого коня он вел в поводу. Элейна с жадностью облизнула губы, невольно вспоминая ирландскую ведьму Этайн.

– Ты не покинешь этой башни, милая, здесь тебе похоронить свою юность, состариться и умереть. Душа твоя соткана из тьмы и обликом безобразна. Ты никому не принесешь добра, одно лишь зло.

– Разве души имеют облик? – усмехнулась Элейна.

– О да. Твоя душа – гадюка, дочь болот.

Не теряя времени, Элейна распахнула окно и позвала рыцаря, употребив любезнейшие, лучшие слова, подходящие несчастной девице из башни. Она подумала о проклятии, но мысль была мимолетна и тут же растаяла.

Сэр Ланселот с осторожностью приблизился к башне. Элейна заливалась соловьем. Рыцарь с сочувствием смотрел на неё, слушал, не перебивая, рассказ об отце её, заточившем невинную в башню, но взгляд его серых глаз оставался серьезным и строгим. Очарование не действовало. Он был первым, оставшимся нечувствительным к чарам. Элейна заговорила по-иному, обещая руку и сердце сэру Ланселоту. Пусть только увезет её отсюда, позволит добраться до Камелота.

– Нет, леди, – произнес наконец Ланселот, – единственная дама моего сердца – королева Гвиневер, никто не способен заменить её, даже такая красавица, как ты. Что до всего прочего, я сообщу королю Артуру, моему господину, о величайшей несправедливости, сотворенной твоим отцом. Жизни твоей в этой башне ничто не угрожает, но если я попросту выкраду тебя, я замараю твою честь, тем самым лишив возможности найти своё счастье в законном браке. Будь, терпелива, Элейна из Астолата, и помощь придет.

Он направился дальше, не обращая внимания на вопли Элейны и обещания скорой смерти.

– Да будь ты проклят, – сквозь зубы прошипела Элейна, оседая на пол. Она закашлялась: из угла рта что-то потекло. Кашель донимал её и раньше. Она промокнула губы платком, впервые с ужасом взирая на кровь. Где-то в глубине её рассудка раздался смех Этайн, омерзительной Этайн, желтозубой, горбатой, с косматыми седыми волосами.

Элейна глубоко вздохнула и улыбнулась. Чернила и пергамент у неё ещё были – она порой пыталась сочинять лэ. Она с величайшей осторожностью выводила буквы, описывая горечь любви к холодному сэру Ланселоту, которого называла причиной своей смерти. Всё оказалось так просто: не составило труда спуститься из башни по крепким побегам плюща. Менее чем через милю обнаружилась рыбачья хижина. Жена рыбака с радостью произвела обмен лодки на золотую шейную гривну. Рыбачка была тучна и краснолица, интересно, сколько крови вытекло бы из неё, вяло подумала Элейна, забираясь в лодку и расправляя вышитый плащ.

– Это река течет мимо Камелота, верно?

– Да ты уж третий раз спросила, госпожа моя, – рыбачка подтолкнула лодку.

Элейна устроилась поудобнее, сжимая в руках письмо.

«Испорчу ему настроение. Испорчу им всем настроение, а то и праздник… В Камелоте всегда праздник… Но разве можно винить демона в том, что он – демон?»

Скучный день

Элизабет поежилась, зябко кутаясь в изношенную накидку. Осень стремительно вступала в свои права, что ничуть не радовало обитательниц пансиона, пышно именуемого «Школой королевы Елизаветы». Элизабет готова была поспорить, что сама королева Елизавета обошла бы эту школу десятой дорогой. Она полистала сборник стихов Водсворта. Настроение не желало становиться поэтическим. Вересковые пустоши и неизменный северный ветер, пробиравший до костей, вопреки мнению поэтов, не располагали к романтизму. Девочка в очередной раз напомнила себе о том, что ей стоит быть благодарной, ведь школа эта считалась одной из самых престижных – разумеется, в рамках того, что могла позволить себе вдовая тетка Элизабет – и что директрисой была настоящая французская дворянка, мадам де Лоррен. Одна из старших учениц, известная злоязычница Рейчел, с видом знатока утверждала, что мадам делает совершенно невозможные ошибки в построении французских фраз и что никакого отношения к средневековому роду де Лорренов не имеет. Мнение Рейчел имело вес, ведь она без малого год прожила в Париже. Впрочем, сейчас ей, как и Элизабет, было не из чего выбирать – что одну, что другую родственники передавали друг другу, словно трофейное знамя.

Элизабет бесшумно прошлась по комнате. Мадам де Лоррен всё же являлась плюсом, уравновешивавшим многие минусы. Директриса совершенно не стесняла воспитанниц, со старшими и вовсе держалась по-свойски, приглашая на совместные чаепития. Даже тот скандал, когда на свет Божий всплыла связь одной из учениц и трудившегося при пансионате конюха, не смог испортить мадам настроения. Она всего-то снизила оплату за обучение, и начавшая было пустеть школа мгновенно заполнилась. Вдобавок мадам не считала нужным обходить всё здание, что позволяло отдельным ученицам создавать собственные убежища и тайники. Элизабет не преминула воспользоваться этой возможностью. Ей нравилось быть предоставленной самой себе, предаваться размышлениям, читать то, что вздумается, вместо «Илиады», из которой, по распоряжению учительницы, приходилось заучивать отрывки наизусть. Элизабет уныло подумала, что Елене Прекрасной по неизвестной причине спускали с рук решительно всё, даже побег из дома и десятилетнюю войну.

Девочка прислушалась к голосам внизу: этажом ниже бушевала Рейчел, её соратницы не уступали предводительнице. Похоже, они нашли новую жертву. Слышался чей-то плач, горький, безутешный. Наверное, они выбрали мишенью маленькую хромую Лили. Наставницы делали вид, что ничего не происходит. Как всегда.

Элизабет порадовалась своей недосягаемости для Рейчел и её шайки. Она вспомнила, как сама бежала по коридору, спасаясь от свирепых девчонок, почти девушек, как взбиралась по лестнице, путаясь в серой, липнущей к ногам юбке. Она потрясла головой, прогоняя воспоминание. Лучше было подумать о чем-нибудь более приятной. За двенадцать лет жизни Элизабет собрала довольно скромный багаж для размышлений.

Самыми яркими событиями в её жизни были похороны. Отцовские она почти не помнила, зато прощание с матерью, скончавшейся, когда Элизабет не исполнилось ещё восьми лет, проступало четко, словно картинка. Речь священника, черные ткани, мать, истончившаяся, уменьшившаяся в размерах, идеально вписавшаяся в продолговатый сосновый ящик, немногочисленные присутствующие. Это было довольно скучно. Элизабет понимала, что должна горевать и плакать, но в тот день её куда больше заботила, получит ли она кусок кекса с тмином, который успела заприметить в буфете. Другие похороны были много ярче и многолюднее. Множество скорбящих в черном, большую часть из которых составляли дамы в вуалях, много цветов, как садовых, так и полевых. Англичанам было не привыкать к смерти детей, особенно младенцев, однако уход ребенка всегда воспринимался более болезненно, словно нарушалась некая общемировая справедливость. Самым интересным были обрывки разговоров, которые удалось подслушать. Мертвая девочка при жизни и не подозревала о том, какую любовь вызывала. – Оно и к лучшему, – говорила некая пожилая дама, неизвестная Элизабет, – бедная сиротка, кому она нужна? Господь знает, что делает.