скачать книгу бесплатно
Воротился Иван-царевич в свои палаты невесел, ниже плеч буйну голову повесил.
– Ква-ква, Иван-царевич! Почто так кручинен стал? – спрашивает его лягушка. – Аль услышал от отца своего слово гневное, неприятное?
– Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка приказал тебе к завтрему изготовить мягкий белый хлеб.
– Не тужи, царевич! Ложись спать-почивать: утро вечера мудренее.
Уложила царевича спать, а сама сбросила с себя лягушечью кожу – обернулась душой-девицей, Василисой Премудрой. Вышла на красное крыльцо и закричала громким голосом:
– Мамки-няньки! Собирайтесь, снаряжайтесь, приготовьте мягкий белый хлеб, каков я ела-кушала у родимого моего батюшки.
Наутро проснулся Иван-царевич: у квакушки хлеб давно готов – и такой славный, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. Изукрашен хлеб разными хитростями, по бокам видны города царские с пригородами и с заставами.
Благодарствовал царь на том хлебе Ивану-царевичу и тут же отдал приказ трем своим сыновьям:
– Чтобы жены ваши соткали мне за единую ночь по ковру.
Воротился Иван-царевич невесел, ниже плеч буйну голову повесил.
– Ква-ква, Иван-царевич! Почто так кручинен стал? Аль услышал от отца своего слово жестокое, неприветливое?
– Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка приказал за единую ночь соткать ему шелковый ковер.
– Не тужи, царевич, ложись-ка спать-почивать: утро вечера мудренее.
Уложила его спать, а сама сбросила лягушечью кожу – и обернулась душой-девицей, Василисой Премудрой. Вышла на красное крыльцо и закричала громким голосом:
– Буйны ветры! Принесите тот самый ковер, на каком я сиживала у родного моего батюшки.
Как сказано, так и сделано. Наутро проснулся Иван-царевич: у квакушки ковер давно готов – и такой чудный, что ни вздумать, ни взгадать, разве в сказке сказать. Изукрашен ковер златом-серебром, хитрыми узорами.
Благодарствовал царь на том ковре Ивану-царевичу и тут же отдал новый приказ, чтобы все три царевича явились к нему на смотр вместе с женами.
Опять воротился Иван-царевич невесел, ниже плеч буйну голову повесил.
– Ква-ква, Иван-царевич! Почто кручинишься? Аль услышал от отца своего слово жестокое, неприветливое?
– Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка велел, чтобы я с тобой на смотр приходил; а как тебя в людях показать!
– Не тужи, царевич! Ступай один к царю в гости, а я вслед за тобой буду; как услышишь стук да гром, скажи: это моя лягушонка в коробчонке едет.
Вот старшие братья явились на смотр со своими женами, разодетыми, разубранными; стоят да на Ивана-царевича смеются:
– Что ж ты, брат, без жены пришел, хоть бы в платочке принес.
Вдруг поднялся великий стук да гром – весь дворец затрясся. Гости сильно испугались, повскакали со своих мест и не знают, что им делать; а Иван-царевич говорит:
– Не бойтесь! Это моя лягушонка в коробчонке приехала.
Подлетела к царскому крыльцу золоченая коляска, в шесть лошадей запряжена, и вышла оттуда Василиса Премудрая – такая красавица, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. Взяла Ивана-царевича за руку и повела за столы дубовые, за скатерти браные.
Стали гости есть, пить, веселиться. Василиса Премудрая испила из стакана да остатки себе за левый рукав вылила; закусила лебедем да косточки за правый рукав спрятала. Жены старших царевичей увидали ее хитрости, давай и себе то же самое делать. После, как пошла Василиса Премудрая танцевать с Иваном-царевичем, махнула левой рукой – сделалось озеро, махнула правой – и поплыли по воде белые лебеди; царь и гости диву дались. А старшие невестки пошли танцевать, махнули левыми руками – гостей забрызгали, махнули правыми – кость царю чуть в глаз не попала. Царь рассердился и прогнал их с бесчестьем.
Тем временем Иван-царевич улучил минуточку, побежал домой, нашел лягушечью кожу и спалил ее на большом огне. Приезжает Василиса Премудрая, хватилась – нет лягушечьей кожи, приуныла, запечалилась и говорит царевичу:
– Ох, Иван-царевич! Что же ты наделал! Если бы немножко ты подождал, я бы вечно была твоей. А теперь – прощай. Ищи меня за тридевять земель в тридесятом царстве, три пары железных сапог износи, три железные просвиры изгложи.
Обернулась белой лебедью и улетела в окно.
Иван-царевич горько заплакал, помолился на все четыре стороны и пошел куда глаза глядят. Шел-шел, и попадается ему навстречу бедный старичок.
– Здравствуй, – говорит, – добрый молодец! Чего ищешь, куда путь держишь?
Царевич рассказал ему свое несчастье.
– Эх, Иван-царевич! Зачем ты спалил лягушечью кожу? Не ты ее надел, не тебе и снимать было. На вот тебе клубок; куда он покатится, ступай за ним смело.
Иван-царевич поблагодарил старичка и пошел за клубочком.
Долго ли, коротко ли, близко ли, далёко ли, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается – прикатился клубочек к избушке: стоит избушка на курьих ножках, стоит повертывается. Говорит Иван-царевич:
– Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, – к лесу задом, ко мне передом.
Избушка сейчас же повернулась к лесу задом, к нему передом. Царевич вошел в избушку, а в ней лежит Баба-яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос. Говорит она сердитым голосом:
– Фу-фу-фу! Доселе русского духу слыхом не слыхивано, видом не видывано, а нынче русский дух воочию появляется.
– Ах ты, старая хрычовка! – говорит Иван-царевич. – Ты бы прежде меня, добра молодца, накормила-напоила, в бане выпарила, да тогда б и говорила.
Баба-яга накормила его, напоила, в бане выпарила; тогда царевич рассказал ей, что ищет свою жену, Василису Премудрую.
– Ох, дитятко! Как ты долго не бывал! Она с первых годов часто тебя поминала, а теперь перестала. Ступай скорее к моей средней сестре, та больше моего знает.
Иван-царевич собрался в путь-дорогу и пошел вслед за клубочком. Шел-шел – и вот опять перед ним избушка на курьих ножках.
– Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, – к лесу задом, ко мне передом.
Избушка повернулась. Царевич вошел в нее, а там Баба-яга, костяная нога, лежит из угла в угол, длинный нос в потолок врос. Увидала гостя и говорит:
– Фу-фу-фу! Доселе русского духу слыхом не слыхивано, видом не видывано, а нынче русский дух воочию появляется. Что, Иван-царевич, волею пришел или неволею?
Иван-царевич отвечал, что сколько волею, а вдвое того неволею.
– Ищу Василису Премудрую.
– Жаль тебя, Иван-царевич! Долго ты не бывал; Василиса Премудрая тебя совсем позабыла. Ступай скорей к моей старшей сестре – Василиса Премудрая у ней; да смотри – одно не забудь: как войдешь ты в избу, Василиса Премудрая сейчас оборотится веретенцем, а моя сестра станет золотые нитки прясть, на то веретенце наматывать. Смотри же, не плошай. Унеси у нее то веретенце, переломи его надвое, кончик брось позади себя, а корешок наперед – Василиса Премудрая очутится перед тобою.
Пошел Иван-царевич в дорогу. Шел-шел, долго ли, коротко ли, близко ли, далёко ли, три пары железных сапог изношены, три железные просвиры изглоданы – добрался наконец до избушки на курьих ножках.
– Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, – к лесу задом, ко мне передом.
Избушка повернулась. Царевич вошел в нее, а там Баба-яга, костяная нога, сидит, золото прядет; напряла веретено, положила его на донце, чтобы кудель (шерсть) переменить; а Иван-царевич тем часом удосужился, схватил веретено и переломил его надвое: кончик бросил позади себя, а корешок наперед. В ту же минуту явилась перед ним Василиса Премудрая:
– Ах, Иван-царевич! Как ты долго не бывал; я чуть за другого замуж не вышла.
Тут они взялись за руки, сели на ковер-самолет и полетели в свое государство. Через три дня на четвертый опустился ковер прямо на царский двор. Царь встретил сына и невестку с великой радостью, сделал пир на весь мир. Я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало.
Дитя
Гейне
Дитя! Как цветок, ты прекрасна,
Светла, и чиста, и мила;
Смотрю на тебя – и любуюсь,
И снова душа ожила…
Охотно б к тебе на головку
Я руки свои возложил,
Прося, чтобы Бог тебя вечно
Прекрасной и чистой хранил.
Семьдесят раз семь
По Диккенсу
Маленькая Лиза сидела у окошка и учила свой урок. Солнышко весело светило на нее; она чувствовала себя счастливой, и ей сильно хотелось сделать что-либо угодное Богу, Который сотворил всё так прекрасно. И вот когда она повторяла про себя слова Священного Писания: «Если брат твой согрешит пред тобою семь раз в один день, и семь раз в один день приступит к тебе и скажет: я раскаиваюсь, – ты должен простить ему» (Лк. 17:4), – ее серые глаза приняли серьезное и задумчивое выражение, и она сжала губки с очень решительным видом. Через несколько времени она сошла в столовую, где нашла только своего брата Федю. Он был на два года старше ее, но по уму и здравому смыслу не так ее опередил, как вы, может быть, воображаете. Федя находился, по-видимому, в самом дурном расположении духа.
– Экая жалость! В такой день в школе сидеть! Таковы были его первые слова, которые он произнес, а судя по его очень некрасиво надутому лицу, и впредь от него нечего было ждать хорошего. С этими словами он бросил книгу, которая была у него в руках, на другой конец комнаты, где она упала на пол с разорванным переплетом и развалившимися листами.
– Федя! – закричала Лиза. – Не моя ли это «Арифметика»? Ведь ты знаешь, как я ее берегла?
– И вправду твоя, – отвечал он с искренним огорчением. – Я думал, что это моя. Уверяю тебя, что я не нарочно, Лиза. Прости меня!
– Хорошо, – сказала Лиза, медленно подбирая листы и припоминая слова Священного Писания о прощении обид. – Да, я думаю, что прощу. – И потом прибавила вполголоса: – Раз!
После завтрака дети отправились в школу. Вдруг Федя закричал:
– Лиза, какая огромная собака! Глаза – как угли, и язык висит – наверно, бешеная.
Бедная Лиза страшно испугалась и побежала; в страхе она, конечно, не замечала, что было у нее под ногами, и, попав ногой в прегадкую яму, упала.
Падение было очень неприятно: она не только ссадила себе кожу на одном локте, но, кроме того, испортила совсем новый башмачок, который еще недавно блестел, как зеркало. На башмаке осталась большая царапина. Лиза залилась слезами, и вовсе не из-за локтя, потому что она умела переносить боль, как какой-нибудь герой, но – бедный новый башмак! Его уже нельзя было поправить.
– О, Федя, как тебе не стыдно говорить такие вещи! Это вовсе не бешеная собака, а просто Катон, который и мухи не обидит.
– Ах, Лиза, почем же я знал, что ты упадешь? Мне только хотелось, чтобы ты пробежалась немножко. Я очень жалею, что ты ушиблась, я раскаиваюсь в своей глупости. Не можешь ли ты меня простить?
– Постараюсь, – отвечала Лиза, делая над собой большое усилие, чтобы проглотить обиду, и тихонько проговорила с глубоким вздохом: – Два!
В школе Федя вел себя всё время крайне беспорядочно. Во-первых, он взял у сестры порисовать карандаш и потерял его; затем, как раз в ту минуту, когда она встала, чтобы присоединиться к своим классным подругам, шалун протянул ноги как только мог длиннее, и Лиза споткнулась о них и упала при общем смехе, весьма этим сконфуженная. Брат, конечно, принялся уверять, что он «нечаянно» и что, дескать, ему ее «очень жалко». Чем же он виноват, что у него такие громадные ноги? Он так старался упрятать их обе под скамейку; что же ему делать, если они не помещаются? Он так глубоко огорчен этим случаем.
Терпеливая маленькая Лиза должна была простить еще раз.
В течение остального утра она претерпела от Феди еще две-три обиды, о которых было бы слишком долго рассказывать.
Но обратимся прямо к их выходу из школы. Тут Лиза с ужасом увидела, что погода вдруг изменилась и дождь полил как из ведра; но Федя занял у кого-то зонтик, раскрыл его, взял под руку сестренку и храбро пошел вперед.
– Осторожнее! – кричала Лиза. – Ты так раскачиваешь зонтик, что с него каплет мне прямо на голову!
– Надеюсь, что ты не умрешь от нескольких дождевых капель, – возразил Федя.
Дома бедная девочка с горестью увидела, что зонтик полинял и что хорошенькая розовая подкладка ее капора была совершенно испорчена грязными полосами.
– В самом деле, это уж слишком! – сознался Федя при виде ее огорчения. – Честное слово, Лиза, я это не нарочно! Если бы ты знала, до чего мне тебя жаль, ты наверняка бы простила меня.
– Я тебя прощаю, – сказала Лиза с усилием.
Потом она принялась что-то высчитывать по пальцам и произнесла наконец со вздохом: – Семь!
– Что ты целый день считаешь? – спросил ее брат с любопытством.
Она ничего не отвечала и весело побежала обедать, повторяя про себя:
– Семь раз! Ах, как это было трудно и как я рада, что больше прощать не нужно: я просто не выдержала бы больше.
После обеда детям нужно было заниматься уроками к следующему дню.
– Ох-ох-ох! – зевнул Федя. – Прежде чем примусь за это тройное правило, которое мне так надоело, заведем-ка один раз ящичек с музыкой, который тебе подарил дядя. Пусть он нам сыграет пьесу.
Глазки Лизы заблестели. Она поддалась искушению и выбежала из комнаты. Вскоре она возвратилась со своим сокровищем и с величайшей осторожностью завела ящик позолоченным ключиком; но лукавый Федя тихонько от нее вставил щепочку в хрупкий механизм[15 - Механизм – внутреннее устройство всякой машины.], так что чудесный ящик оставался безмолвным, когда девочка приготовилась слушать.
– Что это значит? – вскричала она, побледнев.
– Не беспокойся, – возразил Федя преважно. – Я необыкновенно искусный волшебник, и если только ты позволишь мне дотронуться до твоего ящика, то всё пойдет отлично.
Лиза дрожащей рукой протянула ему ящик. Мальчик смело засунул туда пальцы, но, должно быть, слишком поторопился вытащить щепочку. Хрупкие пружины лопнули, в ящике послышался такой треск, как будто он сейчас разлетится вдребезги, и всё смолкло. Федя, точно в воду опущенный, взирал на бедный ящик.
– Милая Лиза, – сказал он наконец с глубоким огорчением, – ведь он совсем испорчен. Простишь ли ты меня когда-нибудь?
– Нет! – закричала Лиза, топая ногой. – Я не могу, да, впрочем, и не нужно больше прощать: это восьмой раз. Бедный мой милый ящичек! Ты это нарочно сделал, злой мальчишка! Сейчас же побегу в твою комнату, изорву твоего бумажного змея и испорчу всё, что попадется на глаза.
Терзаемый угрызениями совести, Федя не пробовал даже остановить сестру. Она бегом промчалась через сени, вся в слезах, с пылающими щеками, и как раз наткнулась на дядю.
– Это что такое? – вскричал он.
Но прежде чем он успел выразить свое удивление, Лиза уже рассказывала ему свои горести.
Когда она окончила, дядя спросил ее:
– Итак, Лиза, – ты думаешь, что теперь ты имеешь полное право злиться?
