скачать книгу бесплатно
Очень болели руки. Ладони. Обе. Сашка посмотрела на них; указательные пальцы были в липкой пленочке крови, как в темных напальчниках.
Она огляделась, ища кого-то. Тут только что кто-то был; тишина, темнота, прокатила машина по дороге, не остановилась…
Сашка опустила руки в снег.
Рядом, в переходе, помещался телефон-автомат. «Скорую» вызывают бесплатно. «Ноль-три».
* * *
Утром мама, собираясь на работу, напевала и резала хлеб. Сашка пришла из своей комнаты, и слова рвались из нее, подступали к горлу.
«Мама, – хотела она сказать, – не отпускай меня в Торпу. Я не поеду туда. Они что-то делают со мной, я не знаю что. Я не могу туда ехать, я боюсь!»
– Доброе утро, Сашхен, – мама улыбнулась и заложила за ухо прядь, упавшую на глаза. – Яичницу будешь? С колбаской?
Сашка увидела ее лицо, мягко подсвеченное утренним солнцем. Мама была жива, здорова и счастлива. За стенкой шумела вода – Валентин принимал душ.
– Угу, – промычала Сашка, не размыкая губ.
Вернулась к себе в комнату, закрыла дверь. Упала на четвереньки. Ее стошнило; несказанные слова раскатились по комнате золотыми, выпачканными слизью монетами.
* * *
– Девушка! Вставайте!
– А?
Темнота. Покачивание вагона.
– Девушка, Торпа через пятнадцать минут! Вставайте, у вас билет до Торпы!
Спали люди под пыльными железнодорожными одеялами. Окна запотели, кое-где покрылись изморозью. По обе стороны вагона проплывал снег, снег; где-то на столе звенела ложка в пустом стакане.
– Я хочу, чтобы это был сон, – пробормотала Сашка.
Но ничего не изменилось.
Часть II
В конце апреля затяжная холодная весна вдруг сменилась почти летним теплом. Однажды утром, в половине пятого, Сашка проснулась с твердым желанием вымыть окно.
Уже просыпались птицы. Уже разошлись облака. Сашка села на постели; с тех пор как третий курс сдал свой «переводной» экзамен и отбыл на «другую базу», в общежитии стало просторнее. Лиза нашла наконец-то для себя квартиру и жила теперь в городе, в переулке между Сакко и Ванцетти и улицей Труда. Оксана перебралась к подружке из группы «Б», и Сашка, вот роскошь-то, получила в свое распоряжение всю двадцать первую комнату.
Она нащупала ногами тапочки. Подумала: «Вот тапочки, в них не холодно». Встала. Постояла, примериваясь к изменчивому вектору тяготения. Подошла к окну.
Последние недели ей хотелось изобразить на стекле свое отражение. Она рисовала по вечерам, когда снаружи было темно, а в комнате горел свет. Сашка рисовала отражение гуашью. Каждый день получалось по-новому. Утренний свет тщетно пытался пробиться сквозь ее рисунок; гуашь была непрозрачная и ложилась густым слоем.
«Надо набрать воды, – подумала Сашка. – Окна моют водой».
Она подошла к двери. Проемы имели скверную привычку выскальзывать, как маринованный гриб из-под вилки. Поэтому Сашка сперва нащупала дверь руками, обозначила препятствие справа и слева, а потом только вышла.
Тускло поблескивал линолеум. Далекое окно отражалось в стене, выкрашенной масляной краской. «Как красиво», – подумала Сашка.
И пошла по коридору, на всякий случай ведя рукой по стене.
Жестяное ведро стояло где обычно – под раковиной. Сашка набрала воды в трехлитровую банку, перелила в ведро. И опять. И еще раз. «Девять литров воды». Взяла ведро за тонкую ручку и понесла в комнату.
Дверь за время ее отсутствия успела отползти на полметра. Сашка ударилась лбом о косяк и немножко расплескала воду. «Ничего. Теперь я пройду».
Тряпки – обрывки старых наволочек – были спрятаны в щель за батареей. Отопление выключили две недели назад. Сашка оборвала бумажные ленты, вытащила из щелей желтый поролон, намочила тряпку и, роняя капли, провела по гуашевому рисунку: сверху вниз и слева направо. У ее нарисованного отражения были почему-то голубые глаза.
Глаза. Надо видеть. В последнее время она могла думать только о том, что видно глазами. Строчки в учебнике тоже были видны; Сашка читала, стараясь не шевелить губами, и страницы под ее взглядом меняли цвет. Краснота ползла от корешка, заливала страницу будто клюквенным соком, а потом страница медленно выцветала, делалась желтой и дальше – изумрудной. Читая, Сашка не думала вовсе.
Гуашь размазывалась. Сашка водила рукой из стороны в сторону, иногда опускала тряпку в ведро, но не выжимала; ее тело казалось расслабленным, размытым, как эта краска. Будто она, Сашка, – лужица горячего воска. Пространства вокруг сжимались и вытягивались, время обламывало стрелки часов и путалось в недрах электронного будильника. Время никому не служило и ни перед кем не отчитывалось. Только что было половина пятого – и вот уже восемь, пора собираться в институт.
Сашка бросила тряпку в ведро. Посмотрела на небо сквозь все еще мутное стекло. Открыла раму; снаружи было прохладно и пахло сиренью.
«Собираться в институт».
Она перевела взгляд на приоткрытую дверцу шкафа. «Шкаф для одежды». Надеть одежду. Джинсы… Взять книги. Тетради. Пора на занятия. Первая пара – философия.
Она двигалась в общей толпе первокурсников, здороваясь, кивая, даже улыбаясь. «Это люди. Надо говорить». Она усаживалась на привычное место и раскрывала конспект. Она слушала с неподвижным лицом череду непонятных слов, смеялась, если вдруг смеялись все. И писала что-то на тетрадном листке – записывала слова за словами.
Выходить из аудитории всегда старалась последней – чтобы придержать дверь. Медленно. Постепенно. Вторая пара – пустая; нет занятий. Надо идти и читать учебник.
Придерживаясь рукой за стену, она шла в читальный зал. Поздоровавшись со стулом библиотекарши, усаживалась у окна и раскрывала текстовой модуль на том месте, где вместо закладки лежала открытка ко дню рождения – от мамы. На открытке была нарисована овца с букетом колокольчиков.
Она не случайно выбрала эту закладку. Здравый смысл подсказал ей, что ее день рождения для мамы важен; она позвонила домой и, разговаривая, держала открытку перед глазами. От мамы остался только голос; Сашка не видела ее и не могла представить, поэтому говорила с овцой. Овца улыбалась; Сашка понимала, что надо быть радостной, и улыбалась тоже.
С тех пор открытка напоминала ей о чем-то, чего она не могла представить. Это овца; она радуется. У меня был день рождения. Мне восемнадцать лет. Я должна прочитать параграфы семнадцать и восемнадцать.
«Он не спал всю ночь. Он сорвал этот цветок, потому что видел в таком поступке подвиг, который он был обязан сделать…»
Тянулись гусеницы бессмысленных буквенных сочетаний. Цеплялись друг за друга железными крючочками. Это было похоже на плавание в мутной воде: Сашка не видела ничего, только слышала скрежет собственных перемолотых мыслей. Потом вдруг выныривала на поверхность, и перед ней – на мгновение – открывались далекие смыслы.
«При первом взгляде сквозь стеклянную дверь алые лепестки привлекли его внимание, и ему показалось, что он с этой минуты вполне постиг, что именно должен он совершить на земле…»
– Самохина, иди пообедай. Через пятнадцать минут столовая закрывается.
«В этот яркий красный цветок собралось все зло мира… все зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слезы, всю желчь человечества…»
Смыслы обрывались, дальше была только мутная вода. Сашка дочитывала параграф до конца. Клала на страницу закладку; улыбка овцы что-то напоминала ей, трудно было понять, что именно. Сашка закрывала учебник, прятала его в сумку, нащупывала дверной проем (в библиотеке были особенно подвижные и скользкие двери). Выходила; коридор представлялся ей то очень темным, то залитым ярким светом, так что была видна каждая паркетина, каждая трещина, каждый окурок на дне железной урны.
«Я иду по коридору. Столовая там. Мне надо поесть. Вот мой талон».
«…Что именно он должен совершить на земле…»
Мир вокруг нее ежесекундно менялся. Напрягались одни связи и разрушались другие. Это было похоже на быстрые судороги; иногда Сашка замирала, чувствуя, как внутри будто натягивается нитка, перекраивая и разрезая, обмякая и снова подергиваясь. Иногда она видела себя снаружи – маленькое озеро, будто от растаявшего мороженого, и в кофейного цвета жиже плавает едкий комочек – страх. Сашке не нравилось смотреть на свой страх со стороны. Он был как полупереваренная котлета.
Но она не боялась. Потому что не видела ничего, что могло напугать, а думать могла только о том, что видела. Время растягивалось и сжималось, пока наконец не наступила летняя сессия.
* * *
– Самохина, что ты думаешь по поводу летней практики?
Очень яркое солнце било в окно тридцать восьмой аудитории. Почти такое же яркое, как отраженный луч на розовом камне перстня.
– Ничего.
Это было правдой. Тонкая ниточка Сашкиных мыслей все чаще становилась пунктиром. Она видела – вот эти пылинки в солнечном луче, вот этот стол с глубокой царапиной, зеленые кроны лип за окном. Но она о них не думала.
– Слушай внимательно, что надо сделать. Экзамены закончатся двадцать пятого июня. С двадцать шестого у тебя практика. Не забудь предупредить родителей.
Сашка молчала.
– В августе, перед началом занятий, у тебя будет две недели, чтобы съездить домой.
– Хорошо, – сказала Сашка, глядя на солнечный луч.
– Вот и умница, – сказал Портнов. – А теперь покажи мне упражнения с пятьдесят второго по пятьдесят четвертое… Одновременно, ты помнишь. Три процесса должны идти параллельно, с «шагом» вполтакта. Сосредоточься.
* * *
В середине июля, в годовщину знакомства с Фаритом Коженниковым, Сашка сидела на ветке большого дерева – вишни. Ее летняя практика заключалась в том, чтобы, поднимаясь по лестнице в развилку ветвей, находить среди света и тени красные ягоды, брать в ладонь и осторожно срывать. И класть потом в корзинку на шее.
Сад был огромный. Ветки вишен переплетались; ягоды висели гроздьями, их можно было рвать, даже стоя на земле, но подлинное великолепие начиналось наверху, в кроне.
Сашка наглоталась вишен до оскомины. Ее белая футболка перепачкалась вишневым соком. Губы казались огромными, будто надувными. Вишневый сок собрался под коротко остриженными ногтями. Сашке было хорошо. Огорчало только то, что все учебники пришлось сдать. Сашка сказала Портнову, что потеряла сборник упражнений; тогда он пришел к ней в комнату и вытащил книгу из щели за батареей. С тех пор Сашка не училась. И не думала. Просто смотрела. И еще чувствовала: тепло, ветерок, прикосновение коры к ладоням, прикосновение вишен к лицу.
Стоял один летний день – один, очень теплый и светлый, и листва вокруг Сашки защищала ее от палящего солнца. Утром первокурсников – нет, теперь уже второкурсников – привезли на грузовике. Днем им дадут пообедать. Но время тянется, лаковые вишни отражают солнце – и Сашкино лицо. Обеда нет, а день уже следующий. И вот уже прошла неделя, хотя тянется все тот же день. Время похоже на бантик.
Потом погода испортилась. Наползли тучи, предвещая грозу. Сашка раздвинула ветки над головой и смотрела на небо, будто желая запомнить его навсегда: край тучи, навалившийся на солнце и получившийся в результате цвета ртути. Рыжеватую, как у медузы, кайму тяжелого облака. Плоский небесный смерч, как отпечаток большого пальца. Это гроза, подумала Сашка, будет большой дождь, мне надо под навес…
Она все еще думала о том, что видит. Но возникло беспокойство: она, кажется, заглядывала в будущее. Предугадывала то, что случится через несколько минут.
– Будет дождь, – сказала она вслух.
Никто не ответил. Сад был слишком большой. Практиканты давно потеряли друг друга из виду.
Сашка спустилась с дерева. Осторожно пересыпала вишню из корзинки в ящик. На всякий случай прикрыла ягоды куском полиэтилена, валявшимся тут же, в траве.
Потом легла на спину и стала смотреть вверх. По всему саду стояла тишина, как на занятиях у Портнова; листья замерли. Сашка глядела перед собой.
Был тонкий слой нагретого воздуха вокруг ее лица. Выше был другой слой, в котором вертелись мухи. Еще выше – густая крона вишни; Сашке она показалась прозрачной. Дальше – застывшие громады воздуха, выше – толстый слой облаков. Выше, еще выше, стратосфера…
Облака завернулись воронкой, и одновременно Сашка упала в небо. Ей уже случалось этого бояться. В детстве, на пригородной базе отдыха, на лугу, она вот так же лежала и смотрела в небо и боялась в него вывалиться.
Теперь это произошло.
Ветер сорвал полиэтилен с ящика, и вишни глянули изнутри множеством темных глаз. Сашка увидела себя с их точки зрения; картинка то дробилась, то вдруг собиралась воедино, и тогда возникал стереоэффект.
Ее подхватило, как воздушный змей, и потянуло вверх, причем тело, брошенное на траве, оставалось неподвижным. Нить, соединяющая ее с этим якорем, помогала летать и не давала улететь далеко. Она почувствовала деревья как свои руки, а траву – как свои волосы. Ударила молния, полетели оборванные листья, и Сашка засмеялась от счастья.
Она ощутила себя словом, которое сказал солнечный свет. Она высмеяла страх смерти. Она поняла, зачем родилась и что именно ей следует сделать в жизни. Все это случилось, когда молния еще была на небе – белый зигзаг.
А потом хлынул дождь, и она пришла в себя – мокрая насквозь, в прилипшей к телу футболке, из-под которой кокетливо и жалко просвечивал кружевной лифчик.
* * *
– Здравствуйте, второкурсники.
Занятия по специальности проходили все в той же первой аудитории. Группа «А» второго курса сидела за столами, похожими на школьные парты.
Сашка оглядывалась вокруг, удивленно отмечая давно знакомые, но напрочь забытые подробности. Вот коричневая доска, как в школе. Вот щербинка на крашеной стене. Вот люди, которые были с ней рядом почти все лето; в какой-то момент они перестали что-либо значить, сделались прозрачными, как мыльные пузыри. Но теперь начался второй курс – и все приобретает новое значение.
Сама Сашка изменилась. Ее будто разобрали на части – а потом сложили снова, так что с первого взгляда кажется, будто все осталось по-прежнему. Даже ей самой иногда – вот сейчас, например, – казалось, что она совершенно такая же, как прошлой осенью, когда они в актовом зале слушали «Gaudeamus».
Портнов развернул тоненький журнал в бумажной обложке.
– Гольдман Юлия.
– Есть. – Юлька сидела скособочившись и водила в тетрадке ручкой. Голова ее время от времени подергивалась.
– Бочкова Анна.
– Есть. – Аня то и дело моргала, слишком часто и нервно.
– Бирюков Дмитрий.
– Есть. – Дима прикрывал лицо рукой, как будто его слепило солнце.
– Ковтун Игорь.
– Есть.
– Коженников Константин.
– Здесь. – Костя поднял голову. Его волосы выгорели на солнце и топорщились, как солома. Он сидел рядом с Женей Топорко, но не бок о бок – между ними был пустой стул.
– Коротков Андрей.
– Есть. – Летом Андрей зачем-то побрился наголо и был похож на очень свежего, загорелого призывника.
– Решили сэкономить на расческах? – Портнов прищурился. – Славно, славно, вам идет… Мясковский Денис.
– Здесь!
Совершенно ясно было, что группа полностью в сборе, но перекличка продолжалась, торжественная, как ритуал. Сашка глубоко дышала. Сам запах института, свежей краски, известки, пыли, липовых листьев за окном напоминал ей и подчеркивал: она жива, ее жизнь насыщена и ярка, все вернулось на круги своя: сентябрь, учеба, первая аудитория, солнечный свет.
