скачать книгу бесплатно
Эван подчеркнуто неторопливо прошел по ряду, не обращая внимания на сотни любопытных глаз.
– Я бы хотел объявить во всеуслышание, рабби, что лето явно пошло вам на пользу, – ответил Эван. – Вы стали такой… поджарый. Вам помогла палеодиета, о которой я говорил?
Рабби Фельдман выдержал его взгляд и, к моему удивлению, фыркнул от смеха.
– Вы не думайте, я еще долго буду казнить себя за то, что рассмеялся. А девятиклассникам советую не подражать… скажем так, отваге этого молодого человека. Он подает плохой пример. Его последователи так легко не отделаются.
В зале засмеялись. Эван же, из-за которого и поднялась суматоха, уселся позади нас на втором ряду.
– Черт подери, – Ноах повернулся к Эвану, – этому все с рук сходит.
– На чем я остановился? Ах да, раз уж вы все такие приличные молодые люди, совсем взрослые, – рабби Фельдман закатил глаза, – мы рассчитываем, что вы будете вести себя хорошо и относиться к школе с тем же уважением, какого ждете к себе. Прошлогодние выпускники были замечательные…
– Жалкие идиоты, – прошептал Оливер Ноаху. – Они хоть что-нибудь отмочили?
– …и мы ожидаем такой же ответственности и содействия от наших будущих выпускников. – Он продолжал в том же духе: чтобы учебный год прошел гладко, между учениками и преподавателями должно быть взаимное уважение, они должны вместе развиваться, обогащаться познаниями и в светских науках, и в иудаике. Закончив, он попросил нас встать и поприветствовать рабби Блума, нашего директора.
– Наш главный, – прошептал Ноах. – Он тебе понравится. Самый умный человек на свете.
Директор был высокий, худой, сутулый, лет шестидесяти, не больше. Лицом смахивал на эльфа, волосы у него были седые, стального оттенка, взгляд пристальный; он обвел взглядом зал.
– Леди и джентльмены, – негромко и вдумчиво произнес он, словно обращался лично к каждому, – девятиклассники и двенадцатиклассники, десятиклассники и одиннадцатиклассники, добро пожаловать домой.
– Он по-прежнему в восторге от самого себя, – с улыбкой пробормотал Эван.
Ноах кивнул на Эвана.
– Они с Блумом и ненавидят, и любят друг друга, – пояснил Ноах. – Вообще, если честно, скорее любят. Сам увидишь.
– Мне очень приятно быть директором вашей школы, которая лидирует среди современных ортодоксальных школ нашей страны. Помню, лет двадцать пять назад, когда мы только-только организовали это учебное заведение, я представлял себе академию, в которой ученики в самом глубоком смысле будут совершенствовать своих наставников. Аристотель говорил: корень ученья горек, а плоды его сладки. – Он примолк, обвел взглядом слушателей. – При всем уважении к морену[91 - Учитель (ивр.).] Аристотелю, я не согласен с этим утверждением и считаю, что образование должно быть совершенным во всем – и по сути, и по духу. Уверен, вы согласитесь: между вами нет горьких корней.
Мой ряд пропустил его слова мимо ушей. Все слушали, как Эван шепотом рассказывает о своем головокружительном лете: девушки из маленьких испанских городков, купание в реке Тахо, увлекательные походы в Кантабрийские горы, сорокалетняя женщина, рядом с которой он как-то проснулся на берегу реки. Меня же слова рабби Блума заворожили. Он говорил много, с неистовой скоростью, сплетая религиозное с мирским; вспомнил Джона Адамса[92 - Джон Адамс (1735–1826) – один из отцов-основателей и второй президент США.], который утверждал, что евреи привили миру основы морали, рассуждал о талмудическом законе как интеллектуальном предшественнике теории государства Локка[93 - Джон Локк (1632–1704) – английский философ.], о разнице между марксизмом – он порабощает – и религией – она открывает возможности. Каждое его слово разительно отличалось от ломаного английского моих бывших раввинов. Вот оно, подумал я, тот шанс, ради которого я уехал из Боро-Парка.
– Огонь могуществен, – сказал он под конец. – Но он бессилен повлиять на то, что неспособно воспламениться. Попытайтесь поджечь стекло, кирпич, бетон – ничего не выйдет. – Он оглядел нас, одного за другим. Держался он грозно; в нем читалась не холодность, а сила разума. – И если вы, ученики, окажетесь невосприимчивы к вдохновению, никакая идея не проникнет в вашу душу, даже самая зажигательная. – С этим нас отпустили, однако, едва мы направились к выходу, рабби Блум снова взял микрофон: – Мистер Старк, мистер Беллоу, мистер Харрис и мистер Самсон, на два слова.
– Ну вот, снова-здорово, – произнес Ноах. – Не рановато ли?
Оливер похлопал меня по спине:
– Сложи о нас песню, чувак.
Я направился к двери, они поднялись на сцену. Я оглянулся на них: они стояли кружком и о чем-то шептались, а рабби Блум молча любовался ими. Меня на миг обожгла необъяснимая зависть, и я вышел из актового зала.
* * *
Понедельник, наш первый учебный день, выдался погожим, все было залито солнцем, пальмы покачивались в унисон, небо блистало лазурью. Нервничал я еще больше, чем в пятницу. Все выходные я раздумывал над тем, что случилось за этот месяц: я влился в чуждую для меня компанию, обманул родителей, забыл утром наложить тфилин, напился до беспамятства, грубо нарушил шомер негия и, скорее всего, мне в коктейль подмешали наркотик. К концу шаббата я все тщательно обдумал и решил абстрагироваться от всего происшедшего, восстановить равновесие. Я действительно хотел начать новую жизнь, но не такую.
– Не может быть, – едва мы вошли в школу, сказал Ноах, взглянув на объявление на доске.
– Что?
– Обхохочешься. – Он провел пальцем по прикнопленному к доске листу бумаги. – Смотри, это список миньяним. Вот обычный миньян, на который соберется процентов восемьдесят пять всей школы, вот миньян для сефардов, наших средиземноморских братьев. А вот, – он ткнул пальцем в мое имя в списке, – последний по порядку, но не по значению, так называемый вразумительный миньян, для нас.
– Не понял.
– Скажем так: проще отделить хороших от гнилых. Он задуман как воспитательный, исправительная молитва, миньян 101.
Я кивнул. Я сообразил, к чему он клонит.
– Самое забавное, что они засунули единственного в школе бруклинского хасида в миньян для отступников.
Мне это не показалось забавным. Я хотел ответить, что меня определили к ним не по ошибке, а потому что я общаюсь с ним и его друзьями.
– Я не хасид.
– Ладно. Полухасид.
Я покачал головой.
– Или как это называется. Как ты сам себя определяешь?
Я пожал плечами:
– Фрум. Еврей. Не знаю.
– Не обижайся, – он подавил ухмылку, – это же хорошо.
– И что тут хорошего?
– Прикольно, мы все вместе. Ну, кроме Амира, конечно, но этого следовало ожидать.
– Надо будет попросить, – ответил я, – чтобы меня перевели в обычный миньян.
– Забей. Как только они поймут, что натворили, мигом отправят тебя к неинфицированным. Наши раввины тебя точно полюбят.
Миньян, который любовно прозвали “миньян икс”, проходил в научной лаборатории на втором этаже; как я и опасался, он оказался сущей пародией. Собралось пятнадцать человек, включая Донни, здоровяка, который на вечеринке у Оливера сломал стол для пиво-понга, и курносого поджарого аргентинца с вечеринки у Ниман (“Гэбриел”, – представился он и сердечно пожал мне руку). Оливер с Эваном не удосужились прийти; Ноах сказал, они обычно вместо молитвы ходят завтракать в один из соседних дайнеров – разумеется, некошерный. В передней части комнаты сидел раввин, ведущий миньян, и рассеянно играл в тетрис на телефоне.
– Рабби, – Ноах подвел меня к нему, – это Дрю Иден, наш новенький.
Я еле удержался от замечания, что на самом деле меня зовут не так, и пожал руку раввину.
– Рабби Шварц, – любезно сказал он, на миг приостановив игру. Он был средних лет, невысокий, сухощавый.
– У него то ли девять, то ли десять детей, – прошептал мне Ноах, когда мы отошли от стола, – поэтому у него всегда такой усталый вид.
В “Тора Тмима” даже приготовишек учили молиться почтительно – или хотя бы не разговаривать во время молитвы, чтобы не навлечь на себя гнев ребе. (Наши раввины – наследники европейского воспитания – могли и прикрикнуть на нас, и ударить линейкой; когда мы были в четвертом классе, рабби Херенштейн в наказание вышвырнул в окно любимые электронные часы Мордехая, ханукальный подарок. “Время летит”, – пожал плечами нераскаявшийся Мордехай.) К старшим классам мы так серьезно относились к молитве, что, подобно левитам, взлетавшим по ступеням Храма, наперегонки мчались к биме[94 - Бима – возвышение (обычно в центре синагоги), на котором стоит стол для публичного чтения свитка Торы; сам стол тоже называют бимой.], чтобы удостоиться чести первым прочитать молитву. От этого же миньяна рабби Херенштейн разрыдался бы. Из портативных колонок гремела электронная музыка. Во время псукей де-зимра[95 - Пение псалмов и благословений перед утренней службой.] начались громкие разговоры и усиливались до самой “Алейну”. Донни чеканил баскетбольный мяч, другие лихорадочно дочитывали заданное на лето, тфилин и на голову, и на руку не наложил почти никто, удовольствовавшись чем-то одним. Я сел за заднюю парту и робко обмотал руку тфилином, чувствуя на себе тяжелые взгляды, точно я нарушаю некий священный кодекс. Рабби Шварц поднял глаза от телефона, увидел, что я жду начала, покраснел, нерешительно кашлянул.
– Ребята, если не возражаете, давайте приступим.
Саму службу существенно отредактировали. Видимо, полная версия утренних молитв оказалась слишком утомительной и школа решила их сократить до пятнадцати минут максимум. Затем, в соответствии с “вразумительной” направленностью миньяна, рабби Шварц нехотя объяснил, почему важно молиться, – правда, его никто не слушал. (“Молитва – выражение благодарности, – сказал он, не обращая внимания на то, что на задней парте режутся в покер, – она дает нам возможность мысленно побеседовать с Владыкой вселенной”.) Когда он закончил, я негромко попросил его перевести меня в обычный миньян.
* * *
День прошел как в тумане. На сдвоенном занятии по Талмуду рабби Шварц изо всех сил старался увлечь нас трактатом Брахот.
– Благословения, – бубнил он, – подтверждают то, что мы принимаем Бога как Творца вселенной. Но есть у них и вторая цель. Какая? – спросите вы. – (Никто не спрашивал.) Он откашлялся. – Они учат нас осмысленной благодарности и наслаждениям духовным.
Занятие по Танаху рабби Фельдман начал с обсуждения того, почему Рамбам так упорно подчеркивает слабости патриархов. (“Чтобы стать праведниками, – произнес он с диковинным южноафриканским выговором, – необходимо понять, что даже лучшие из нас всего лишь люди – такие же, как мы”.) Иврит у нас вела Мора Адар, семидесятилетняя израильтянка с выкрашенными в неестественно белый цвет волосами; пятьдесят минут ее урока оказались самыми скучными. (“Повторяйте за мной: «бейт сефер»”, – велела она с сильным акцентом. Оливер, торчавший в ее классе четвертый год подряд, выругался на иврите.)
Мора заметила мое недоумение.
– Ата хадаш?
Мой мозг медленно перевел: ты новенький?
– Кен.
– Эйх хаверит шелах?
– Э-э, ма?
– Эйх хаверит шелах?
– Это значит “Как твой иврит?”, – не выдержал кто-то из сидящих позади меня. – Господи Иисусе!
Мора Адар вздохнула и пробормотала что-то о скверных лингвистических способностях американцев.
К счастью, урок завершился, Оливер повел меня наверх, в безликую комнату на третьем этаже, мы вылезли в окно на балкон, где, рассевшись в шезлонгах, уже обедали Эван, Ноах и Амир.
Я неловко покосился на парковку, подозревая, что меня дурачат.
– Нам разве можно сюда?
– Еще бы, Иден, конечно, – ответил Эван. – И курить нам тоже никто не запрещает.
– Надо будет притащить тебе шезлонг, Ари, – сказал Ноах. – Эти нам принес Джио.
Я уселся на пол, спиной к перилам, и развернул сэндвич.
– Сначала надо его посвятить, – пробормотал Оливер, набив рот суши; он заказал доставку на адрес администрации, хотя, насколько я понял, ему не раз говорили, чтобы он не смел так делать. – Берегись, Иден, последний лох не выжил.
Я посмотрел на суши Оливера и с отвращением перевел взгляд на свой скромный сэндвич с арахисовым маслом.
– Я готов рискнуть.
– А это еще что? – Амир вдруг подался к Эвану, который вытащил из рюкзака книгу в потертом кожаном переплете. – Неужели ты не дочитал то, что Хартман задала на лето?
Эван, не поднимая на него глаза, убрал книгу обратно и застегнул молнию.
– Это книга о Набокове.
– Да ладно? Дашь посмотреть перед английским?
Ноах рассмеялся.
– Расслабься, – ответил Эван, не глядя на Амира. – Тебе это будет неинтересно.
– А. – Амир плюхнулся на шезлонг. – Опять философия?
– Не парься.
– И как вы только читаете это дерьмо, – произнес Оливер и зубами разорвал пакетик с соевым соусом. Брызнула черная жидкость, едва не запачкав Амира. – Я бы повесился.
– Аккуратнее! – Амир оглядел рубашку, нет ли пятен. – В кои-то веки постарайся считаться с другими.
Ноах отпил большой глоток “Гаторейда”. Вытер с губ оранжевую жидкость.
– Рабби Блум до сих пор дает тебе книги?
– Иногда.
– Что это? – спросил я.
Эван поймал мой взгляд, улыбнулся.
– Вряд ли ты такое читал.
После обеда начался ЕврИсФил, и это, как предупреждал Ноах, оказался какой-то цирк. Мистеру Гарольду было под девяносто; ростом он был шесть футов и шесть дюймов, невероятно добрый, с редкими пучками волос на макушке в старческой гречке. Поговаривали, когда-то он играл за “Рочестер Ройалз”[96 - Баскетбольная команда, сейчас называется “Сакраменто Кингз”.]. Предмет свой в том или ином виде преподавал уже лет сорок, и, как я быстро сообразил, никакой управы на класс у него не было. К ассирийскому плену испарился даже намек на порядок: Ноах спал, накинув на голову капюшон толстовки, на экране его лежащего на парте айфона шли “Во все тяжкие” (правда, негромко); Амир лениво записывал за учителем, успевая сражаться с Лили в крестики-нолики; на задней парте Эван заигрывал с Реми, и говорили они в полный голос, поскольку бедный мистер Гарольд не слышал, что творится в глубине класса. Я почти весь урок просидел в оцепенении, изнывая от скуки, и развлекался тем, что поглядывал на Софию, которая грустно шепталась с Ребеккой и поглядывала на Эвана с Реми.
На геометрии я целый час тупо таращился на непонятные графики, которые начертил коренастый и неуклюжий доктор Портер.
– Неужели никто из вас не знает, чем угол отличается от луча? – Кажется, прежде он работал в министерстве энергетики. И наше угрюмое молчание его удивляло. – Вообще никто?
Николь подняла руку:
– Разве это не одно и то же?
Ее подружки захихикали.
Когда Николь заговорила, сидящий за мной Оливер пнул мой стул. Я скривился, у меня вспыхнула шея. После той вечеринки мы с Николь толком не общались. Я ожидал (по крайней мере, первое время), что мы обсудим случившееся, но в единственную нашу встречу Николь, не смущаясь, ограничилась кратким “привет”. Я не знал, как принято поступать в подобных случаях, – неужели в порядке вещей, гадал я, после близости притворяться, будто ничего не было? – и обратился к Ноаху, а тот посоветовал мне отнестись к решению Николь с уважением и не стремиться сократить дистанцию.
– Вообще-то нет, – слабо улыбнулся доктор Портер. Глаза у него слезились, казалось, он вот-вот расплачется. – Луч – это линия, которая начинается в данной точке и бесконечно тянется в заданном направлении. Два луча, исходящие из одной точки, образуют угол…
После математики – у меня еще кружилась голова от всех этих вершин и параллельных плоскостей – ко мне подошел крепкий, опрятно одетый парень.
– Аарон Дэвис, – объявил он и протянул руку. Я узнал его, это был тот нахал с урока иудаики, который громко отвечал на вопросы, чересчур оживленно жестикулируя. – Вот решил подойти познакомиться.
– Ари Иден, – благодарно ответил я. В школе меня сторонились – я либо общался с Ноахом и компанией, и тогда от меня держались подальше, либо был один, и тогда на меня смотрели как на изгоя.
