Внучка берендеева. Третий лишний

скачать книгу бесплатно

Тою ночью спалося мне беспокойственно. Полночи ерзала, не способная улечься, то на один бок лягу – мулько. То на другой перевернуся, а все одно никак. Будто не перина подо мною пуховая, но матрац тонюсенький, соломою набитый.

И колется.

И зудит с того шкура.

И не солома то, а совесть моя, которая взяла и к ночи, будь неладна, очнулася. А ну как не получится у меня с моим последним женихом поладить? И пойду за него замуж? Что будет? Я-то, может, притерплюся, небось не первая и не последняя, кого против воли отдавали. А Арей? Он клятву принес и лазеек в ней не оставил. И будет ему выбор, или одинцом оставаться, ожидаючи, когда ж супруг мой, чтоб его до сроку Морана прибрала, преставится, или клятву рушить и силы лишаться.

Нельзя было так.

Не из обиды, не из жадности, не из жалости к себе, несчастной… нельзя. Да только слово вылетевшее не поймаешь, в клетку не запрешь. И кровь пролитая в жилы не вернется. Так что лежи, Зослава.

Спи.

И глаза все ж закрылися. Упала я будто бы в болото, но не то, не снежное, знакомое до тошноты. Нынешнее со снегов свободно.

Зелено.

Пухло.

Поросло мелкою травкой, которая в народе пустозвонкой зовется, а по-научному если – шейхцерия. Бесполезная она и вредная даже. Ее топленики и болотники по трясинам и топям расстилают, чтоб зеленели они да солнцу глаза не мозолили, а то выжжет еще.

А я вот стою.

И чую, что под ногами – глыбь глыбокая. Варухнуся и ухну в нее, следов не сыщут.

На помощь звать?

Так кто отзовется.

– А ты попробуй, девонька, – раздался знакомый такой старушечий голосок. – С тебя ж не убудет.

Оглянулася…

…стоит давешняя старуха, сгорблена и космата, волосья седые из-под платка черного выбиваются, свисают до самое травы, которая под ногами старушечьими, в лапти худые обутыми, гнется, что кланяется.

– Доброго вам дня, бабушка, – сказываю, а у самой-то зуб на зуб не попадает.

Страшно.

Потому как сон сну рознь. Иные-то не выпускают, и тогда отходит человек в этом самом сне, а прочие лишь кивают печальственно, мол, сердце не выдюжило.

Иль еще эта, мозговая жилка оборвалась.

Сиречь, инсульт.

– И тебе доброго, деточка. – Старуха осклабилася широко-широко, а зубы у ней белые, ровные, что у молодой. – Давно уж не виделися. Чего нового в мире деется?

– Да вот… царь скоро того… – Слово то я не посмела вслух сказать, даже во сне, а то ж про царских соглядатаев всякое сказывали. Нет, конечне, не верю я, что во сны они способные ходить, но все ж… лучше уж лишний раз промолчать.

Старуха головою покачала укоризненно.

И крестом Божининым солнечным себя осенила.

– Горе-то какое… вновь осиротеет землица. А что наследничек? Есть?

– Сказывают, есть… только никто его не видывал.

– Что ж так?

Я руками развела. И сказала одно, что могла:

– Тайна это… извести хотят, вот и прячет царица-матушка…

– Хорошо прячет?

– Вестимо, хорошо.

– Это верно. – Старуха подала мне руку. – Только… когда крепко прячешь, главное, чтоб сам потом отыскать сумел. Пойдем, деточка, чаю попьем…

– Спасибо. – Я руки коснулася.

Холодная, что камень старый. Но дорожка под ногами моими твердою сделалась. А под нею все одно топь, чую я ее…

– …только чаю я…

– Опасаешься? – усмехнулася старуха.

– Ваша правда. Уж не поймите превратственно, однако же… мне б возвернуться…

– Возвернешься, Зослава, возвернешься… проклятием нашим клянусь… идем, времени у нас немного. Пока луна спит, могу я путями иными ходить, да только стара стала, ослабла, и каждый шаг – силы тянет. Этак и вовсе обессилеть можно.

Идет.

Ведет.

И вот уж позади остались пустозвонные топи, в которых редко, да проклевывались синие озерца. На берегах их уж сабельник зацвел, а где он, там и кровохлебка будет, травка махонькая, невзрачная, зато способная избавить человека от кровяной да родильной горячки.

Я оглянулась.

– После, деточка. – Старуха пальцы мои сжала. – Еще успеешь набрать травок. Тут много чего растет… вот курослеп малый… и великий. Еще лапчатка есть, ну да она невелика редкость. Чабрец. Клюква. Цвет багульников. Белолистник… болота богаты, главное, уметь сие богатство собрать. Ты сумеешь.

Вновь не успела я увидать, как клятый остров возник. Откудова.

Вот не было его.

А вот нате, стоит, выкатился из туману. И вновь заборы.

Люди.

Сохнут сети… мужичок лодчонку чинит… как в прошлый раз.

– Он ее какую сотню лет чинит, – сказала старуха. – А она на следующую ночь вновь худою делается. Или вот Марфа нашая устала блины печь. Чего только не делала… порося забила, целую в печь сунула, а утром – порося в загоне копошкается, а тесто, на блины заведеное, булькает. У Никняты старшенький животом все мается… пацаненку двенадцатая зима пошла. Наелся сдуру зеленых яблок. И к вечеру чуть попускает, а с утра – все наново…

Она вела меня по узкое улочке, а люди будто бы и не замечали.

– Не видят. Они в ином мире, а мы… мы тут ныне гостями. Вот чутка погостюешь, и отпущу тебя.

Куда?

Уж не на то ли болото?

– Не меня тебе бояться надобно, девонька, – молвила старуха, и встала перед нами хата древняя-предревняя, в земле копанная, а сверху крышею из дранки крытая. Окна-дыры рыбьими пузырями затянуты. Дверь шкурой прикрыта.

– Проходь, гостьею будешь…

Старуха шкуру откинула и, глянув на меня – а глаза-то, что у рыбы, круглые да белые, – молвила:

– Пресвятою меня звали, правда, давно сие было… так давно, что позабыть бы, но не позволено нам забывать.

В хате потолок низенький, мне и не разогнуться, сетью затянутый. А с сети тое свисают, что трав пучки сушеных, что низки чешуи рыбьей, что хребты белые, обглоданные. Печка-мазанка в полкомнаты раскинулася, раскрыла черный зев, паутиною заросший. За нею горшок треснутый виднеется. Прислонилося к углу кочерга кривая.

– Сядь, не побрезгуй. – Старуха смахнула со стола крошки.

Кривобокий.

И ни скатерки, ни рогожки даже. Голое дерево глядится сырым, и прикасаться к нему боязно. Но сон же ж… я помню, что сплю.

Оттого и сажусь на чурочку, что стоит в хате заместо лавки.

– Кваску не предлагаю. – Пересвята налила себе из кривобокого кувшина. – Племянник мой лепил… еще когда мастеровать учился, пусть примет Божиня душу его… про нас всякое сказывали. Знаю… и за годы-то языки наплели, напридумвали. Хочешь знать, как оно на самом деле было?

Не хочу, у меня уж от знаниев лишних голова того и гляди треснет, что твой кувшин. Да разве ж выйдет отказаться от этакое чести? Коль уж тут очутилася, то буду слухать.

А квас полился темный, духмяный.

Правда, если прислушаться, то с рыбьим душком. Но что уж тут сделаешь? Вся их деревушка рыбою пропахла.

– Началося все в стародавние времена, когда еще царствия Росского вовсе не было, а были лишь княжества удельные. И на каждом князь сидел. Важный, что петух в курятнике. Бывало, княжества всего – полторы деревни, и князь всех мужиков по харям их ведает, да что мужиков, каждая свинья ему знакомая, да только все одно носу дерет. Взденет шапку драгоценную, шабельку повесит, и все… князь он… а у самого портки драные. И не суть важно. Ходили князья друг ко другу, кто в гости, но больше – воевать. У соседа, если послабше стал, милое дело землицы отгрызть. А коль не выйдет, так хоть пограбить. Люду простому, сама разумеешь, тяжко приходилось. Что не лето, то хаты пожгут, мужиков посекут, девок, тех… на веселье… в зимку-то им чего, у них амбары полные, а люд мается, кто дубовую кору с мукой мешает, кто вовсе отходит тихо… и азары, конечне, те зело полюбили на земли этие ходить. А чего ж не сходить? Князья-то друг с другом собачиться гораздые, а пред азарами шеи гнут, откупаются… кем? А тем же людом простым…

Квас она прихлебывала шумно, я ж сидела.

Глядела.

На паутину, на вязки трав, которые тронь и рассыплются прахом. И боязно мне было, что навек я в этое хате остануся, в этом сне.

– Нашу-то деревеньку тоже палили… раз и другой… князья… потом азары прошли, но от них люди в болотах схоронилися. Оне-то огненного духу дети, воды страсть до чего не любят, и в болото по воле своей в жизни не полезли б… тогда-то и втемяшилося нашему старосте тогдашнему вовсе на болота переселиться. Мы-то болот не боялися, жили тут, если не от начала времен, то как предки нашие поселилися, то и жили… бабы вон за ягодою хаживали, мужики зверя били. Детвора и та знала, как тропу увидать. А с народцем местным наш ведун договаривался. То куру им поднесет, то бус для кикимор. Оне ж хоть страшные, а все девки… то еще чего… хороший был мужик. На меня заглядывался.

Я представила того ведуна, который на этакую старуху заглядвался. И жалко мне его стало. Неужто во всем селе бабы иной не сыскалось?

Ведаю, любовь, она злая, но чтоб до такого!

Страх.

А Пересвята, будто подгледевши мое мысли, захихикала, рот рукою прикрыла морщинистой. А у самой пальцы, что из дерева струганные, да наспех, кривые и черные.

Ногти отросли.

Землица под ними забилася, впору репу сеять – прорастет.

– Ох, девонька, повеселила… мне-то тогда четырнадцатый годок шел только. Невестою была… завидною невестою. У батьки-то моего и конь, и две коровы, и коз было. Куры, гусаки… в хате мы все на перинах леживали… многие были б радые меня в дом взять. Небось и староста для своего сыночка подумывал, чтоб второю женою… не гляди так. Прежде-то уклад иной был. Говорю ж, как ни война, мужиков посекут. И что бабам? Одинокими до века жить? И каждой по-особицы помирать? Уж лучше в чужой дом второю аль третьею женой пойти, а там, коль случится беда, то и деток разом вырастят, и хозяйствие не запустят… многие так делали.

Странно сие.

Нам-то жрец сказывал, что Божинею заповедано, чтоб кажному мужчине по жене одной, а каждой жене по мужу. И что было сие всегда так, только у азар-безбожников можно жен брать, сколько душеньке восхочется. Мне все интересно было, как оне там, жены этие, уживаются промеж собой.

Бывало, что и сестры не ладют, а тут жены…

…и мужа делить опять же ж.

Но с другое стороны, может, оно и удобно? Одна пол метет, другая огороду полет, третья с дитями, четвертая кашеварит…

– …но я такого не желала. Ладно бы первою и старшею… нет… а ведун вот захаживал. Сперва-то я его побаивалась. А что, огромен, космат… нелюдим. Его и кликали так, Нелюд. Он не обижался. Уж потом я уразумела, что добрый он. Придет, бывало, сядет на лавку, на меня поглядывает… сумку свою раскроет и давай выкладывать, что шкатулочку махонькую из двух раковин сделанную. А раковины те – в перламутрах, так и переливаются. Что орешков лесных горсточку… что ткани отрез тонкое и легкое… теперь-то ведаю – русалий шелк, редкость, каковой и у царицы вашее нету… сказки баил… про то, кто где живет. Мы с сестрами посядьма и слухаем, рты пооткрывавши… и когда батька мой сказал, что Нелюд сватается, что за меня не просто выкуп, а жемчугами дает, я не стала противиться. Конечне, мало ведала, что там меж мужем и женою бывает. Мнилось, стану я хату его убирать, пироги печь да кашеварить, а он будет мне одной свои гиштории сказывать.

Пересвята вздохнула тягостно.

– Тут он жил… не гляди, что убогонько… в прежние-то времена все так жили, только у одних в хате пятеро-шестеро, да еще скотина, чтоб волки не задрали да нечистый не свел. А мы вдвоем жили.

От этого я не могла себе представить.

Пятеро? Тут и троим-то не развернуться. Куда пятех да еще со скотиной? Мы-то на зимку куранят, коль случалися, в хату брали. Или еще теля, но то не мы, Курманчиха прибрала, чтоб в хлеву не померзло… Но нашие хаты поболе, чем этая…

– А что толку было хаты ставить, когда придут да пожгут? В землянке-то проще. Крышу раскидают, попалят, так ее новую поставить недолго… хату ж поди отстрой. Нет, Зославушка, иные были времена… так вот, когда Нелюд ко мне посватался, аккурат тогда староста к нему захаживать стал. И все-то плакался, что жизни никакой нет. Нелюд хоть и силен, да куда ему супроть азар. Придут. Все порушат… и ладно, если просто пожгут, так ведь над девками поглумятся, а то и в полон угонят, продадут у себя в степях… Нелюд… Надежей его звали. – Она смахнула корявым пальцем слезинку. – Не будь меня, не стал бы он слухать. А тут… верно, подумал, что и вправду… оно, может, и ничего не случилося б, а может… у всякого своя судьба, и негоже человеку ее ломать. Он на болота ушел… ушел, что сгинул… и день его не было, и другой… и третий. Я уж извелася вся… а он на семый явился, лицом белый, дышит едва-едва… пришел и рухнул. Книжицу мне протянул. Велел сховать да никому и никогда не показвать… я и сховала. Староста, как заслышал, что вернулся мой Надежа, так мигом прилетел, все начал допытваться, когда ж тот с болотниками договору весть будет, до того ему втемяшилося на болота… и ладно б просто, ан нет, всею веской желал. Чтоб и с курами, и со скотиною, и с прочим добром… князем болотным вздумал стать.