скачать книгу бесплатно
Спустя месяц Никанор поцеловал ее.
Еще через два сделал предложение, которое Анна приняла. К тому времени она уже не мыслила себе жизни без него, и пусть бы Оленька фыркала, сама перебирая ухажеров, что бисер, Анне было безразлично.
Свадьба была тихой.
И лишь полная матушка Никанора, оглядев невесту, покачала головой:
– Мог бы найти и кого получше. Ишь, хилая какая…
В первый год они снимали комнатушку на окраине. Анна устроилась в цветочный магазин, благо курсы дали не только умения, но и бумагу, позволявшую применять заклятья до второго уровня включительно, а с ней и очередные рекомендации. Никанор учился.
Он все же поступил в университет.
– Дура. – Оленька пригласила Анну на свадьбу, прикрепив к приглашению просьбу заняться цветами. – Он на тебе ездит. Это муж должен жену содержать, а не наоборот.
– Нам хватает. И я счастлива.
Она и вправду была счастлива – что в крохотной их комнатке со скрипучей кроватью и хозяйкою, которая, казалось, никогда не спала, что в магазинчике с ворчливой его владелицей. Платила та скуповато, но…
Спустя год Анну пригласили в другую лавку, а там и в третью.
Денег не стало больше, ибо выяснилось, что учеба в университете отнимает не только силы, но и финансы. Правда, нельзя сказать, что Никанор вовсе сидел без дела. Он писал контрольные работы, брался помогать состоятельным приятелям, многие из которых испытывали определенного рода трудности с наукой, да и вовсе с радостью хватался за любое дело. Помогало содержание от батюшки, правда, оно иссякло, когда Анне исполнилось двадцать пять. Но к этому времени Никанор все-таки получил вожделенный диплом, и матушка его, ставшая лишь толще, сказала, не особо чинясь Анны:
– Разводись. Кого получше найдешь. А эта больная, если до сих пор порожняя ходит. Вон у Стешика трое уже…
К счастью, с госпожой Лазовицкой Анна встречалась редко.
Тот год запомнился грозами.
А Никанор открыл свое дело, на что ушли сто тридцать семь рублей, которые Анне удалось собрать. Ей хотелось на море, но дело важнее.
Крохотная конторка на окраине города. Объявление в газетах. Два месяца тишины, и Никанор, становившийся день ото дня мрачнее…
Но у него получилось. Как? Анна и сейчас этого не представляла. Просто… получилось.
На море она отправилась спустя два года. Одна. У Никанора были дела и клиенты, оставлять которых он не имел права, пусть бы ныне в его конторе числилось с полдюжины человек, но ведь за всеми нужен пригляд. А дело растет.
И вправду росло. Сперва они переехали в небольшую, но зато собственную квартирку, затем, не прошло и года, сменили ее на другую, в месте куда более приличном. И на третью…
Дюжина комнат. Белый рояль. Столовая, где ныне надлежало обедать и ужинать, – к счастью, Анне позволено было сохранить ту любовь к завтракам на кухне, которая свойственна особам простого происхождения и простого же образования. Кухарка. Горничные.
Снова воды, на сей раз с компаньонкой, ибо госпоже Лазовицкой не стоит давать повода для сплетен. Несколько недель у моря в компании женщины, несомненно, достойной, но все одно чужой. Редкие звонки мужу – в отеле имелся телефон. И то горькое ощущение, названия которому Анна не знала.
Печаль? С чего бы ей печалиться? Теперь у нее имелась отдельная гардеробная, а в ней гардероб, достойный госпожи Лазовицкой. Соболье манто. И сафьяновые сапожки из мастерской Филатова. Шляпки, перчатки, пояса и веера. Шали. Горжетки.
Чековая книжка, которой Анна, говоря по правде, несколько стеснялась пользоваться. Но, несмотря на осторожность, гардеробная полнилась, а ее жизнь становилась… не такой. Никанора она видела редко и встречи те были коротки, суетливы, будто бы она, Анна, крала время или даже чужую жизнь.
– Потерпи, – сказал Никанор, когда однажды она все же решилась выказать нет, не совсем чтобы недовольство – с чего бы ей быть недовольной? – но удивление. – Ведь дело растет…
Оно росло и поглощало все вокруг.
Приятельниц Анны, которые вдруг оказались вовсе не того положения, чтобы принимать их в доме. Нет, Анна приглашала, но… разговоры все сводились к успехам мужа и его деньгам, к попыткам узнать, во что обошелся вот тот гарнитур из белого нефрита или дорого ли ныне держать прислугу. В этих разговорах, во взглядах Анне виделась зависть.
Работу, ибо невозможно, чтобы женщина ее положения трудилась в какой-то лавке. Нет, Никанор лавку ей купил, чтобы не скучала. А в новом особняке, который возводился по его проекту, заложили оранжерею и сад. Но лавкой ведал управляющий, человек мрачный и недовольный жизнью, полагавший Анну состоятельною бездельницей. Не без причины.
А в доме… они въехали в него зимой, в огромный гулкий особняк, показавшийся Анне чересчур уж большим. Как не заблудиться в таком?
Она и блуждала целыми днями, не имея желания наносить визиты, – все те люди, которые вдруг заинтересовались Анной, были ей незнакомы и потому заранее пугали. Кажется, именно тогда она потихоньку начала осваиваться со своим одиночеством. Оранжерея спасала.
А вот к саду ее не допустили. Им занимался человек опытный, оттого несколько авторитарный и не склонный учитывать пожелания каких-то там недоучек, пусть бы и были они женами миллионеров.
Спина заныла совсем уж невыносимо. И Анна, порадовавшись, что окна первого ее этажа прочно защищает рубиноволистный плющ, подняла ноги. Если упереться ими в софу и согнуть в коленях, станет легче. Ненамного, но все же…
Глава 2
Матушка Никанора стала частой гостьей. Она, пожалуй, и вовсе не отказалась бы поселиться в особняке, однако здесь Никанор проявил прежде несвойственное ему упрямство и приобрел матушке собственный дом.
Еще один – брату. И второму тоже. Более того, он готов был приставить их к делу, хотя, по собственному признанию его, особыми способностями братья не блистали, но все же родня… Не важно.
Госпожа Лазовицкая обычно появлялась без предупреждения. Она держалась хозяйкою, всем видом своим показывая, что именно с нею и следует считаться. Она находила пыль. И пеняла Анну за нечищенные каминные решетки. Впрочем, только бы за них…
– Пора рожать, – она тыкала толстым пальцем в живот Анны. – А то где это видано… связался на свою голову с пустоцветихой…
И громкий ее голос разносился по комнатам. В такие минуты Анна совершенно терялась. Ей хотелось уйти, запереться в оранжерее, пожалуй, единственном месте в доме, которое Анна могла бы назвать своим, но от госпожи Лазовицкой было не так просто избавиться. И стоило признать, что она была права. Анна давно уж заподозрила, что с нею неладно, но…
С тем, прежним, Никанором она, быть может, нашла бы в себе силы поговорить, а нынешний ее пугал.
Она решалась. Долго. Она выбирала момент, а выбрав, сумела сказать:
– Кажется, я не совсем здорова.
Тот разговор получился недолгим, мучительным, несмотря на то, что Никанор проявил немалое терпение – с возрастом он сделался весьма раздражителен и нервозен, хотя и в прежние годы не мог похвастать легкостью характера. Но тогда…
– Мы найдем лучшего целителя, Аннушка, – он обнял ее, хотя давно уже не прикасался хотя бы так. – Тебе не о чем волноваться. Ах, знала бы она…
Боль то стихала, то вновь разливалась жидким пламенем. И кажется, Анна заплакала.
Впрочем, стыдно не было: все одно никто не видит. К счастью.
Мастер Горский и вправду слыл отличным целителем. Поговаривали, он пользовал даже ее императорское высочество, которая уродилась на диво слабенькой. Впрочем, сколь правды в этих слухах, Анна не знала.
Слухи ее вообще интересовали мало.
Сам мастер был подавляюще огромен. Ей особенно запомнились светлые глаза и густые брови, сросшиеся над сломанной переносицей.
– Что ж вы, милочка, распечалились? – он говорил громко и трогал лицо Анны теплыми пальцами, которые, казалось, оставляли на нем вмятины. – Сейчас мы посмотрим… просто посмотрим… будет немного неприятно, все-таки глубокое сканирование. Но вы же потерпите? Вы умница… что тут у нас? Проклятьице? Не волнуйтесь, мы его скоренько… мы его вот так…
От прикосновений этих в какой-то момент стало жарко. Невыносимо жарко.
И от этой жары Анна лишилась чувств, чтобы прийти в себя спустя три дня. Она сперва и не поняла, где находится, что это за стерильная комната, пропахшая нашатырем, камфорой и хлором. В ней единственным цветным пятном был букет желтой мимозы, примостившийся на подоконнике. И Анна лежала, смотрела на него, неспособная пошевелиться.
Уже потом, позже, заглянул Никанор.
К счастью муж ее не имел дурной привычки лгать для успокоения.
– Не волнуйся, – он коснулся ее щеки, и Анна сумела удержать слезы. – Мы найдем способ. А этого идиота я засужу. Как можно было…
Он говорил что-то еще, зло, раздраженно, и от этого Анна чувствовала себя еще хуже. Конечно, она виновата. Проклятье… Дремлющее… Родовое вероятно, но здесь целители не уверены, потому как уж больно тонкие материи, тем паче темные, а они к темной силе сродства не имеют, чтобы точно сказать. Но очевидно, что проклятье скрывалось в Анне, дремало многие годы, чтобы очнуться теперь и завладеть ее телом. Оно сковало Анну, позволяя ей лишь дышать да говорить.
В следующие полгода у постели Анны перебывали все мало-мальски значимые целители империи. Одни наполняли ее силой, другие силу вытягивали, в надежде лишить проклятье подпитки. Третьи пытались говорить с кровью. Иногда становилось легче, но чаще Анна оказывалась в забытьи, чтобы, очнувшись, осознать – проклятье еще с ней.
Куда оно денется, сидит, вцепилось, впилось, мучит.
Никанор, наверное, мог бы отказаться от нее еще тогда. Кто бы осудил? Нет, он бы приобрел ей палату. И личного целителя. С полдюжины целителей, окружив той заботой, которая позволила бы откупиться от совести. В конце концов, все ведь твердили, что надежды нет, что…
Целителей сменили священники и старцы. Старухи. Старики, про которых говорили, будто им в наследство осталось что-то этакое.
Одни бормотали молитвы, лили елей, кадили ладаном. Другие шептали, что, дескать, надобно крови и мазали лоб Анны откупною жертвой, и потом, после их ухода, Анна задыхалась от этой кровяной вони, которую ощущала особенно остро. И все, как один, твердили, что надобно к мастерам Смерти на поклон идти. Они, само собой, от исцеления далеки, но, как знать, вдруг да подскажут, что делать.
Если б все было так просто. Если б…
Никанор пытался. А не выходило. Слишком мало их осталось после той позабытой уж ныне войны, а те, кто был, не спешили отзываться на письма. И не только на них.
Пожалуй, тогда Никанор вновь осознал, что далеко не всевластен. И что одних денег недостаточно. И Анна не знала, чего ему стоило притащить к ней в палату того паренька.
– Я не уверен, что смогу извлечь его полностью, – он был молод и, будто стесняясь этой молодости, носил черные одежды и волосы красил тоже в черный цвет. А кожу отбеливал, и Анна ощущала запах того, ею же любимого, крема на цитронах. – Слишком старое, наследное.
– То есть…
– Проклинали ее родителей, но что-то пошло не так, – мастер поморщился. – Возможно, проклятье было неоформленным. Случается, когда человек со спящим даром испытывает сильные эмоции. На них он может благословить. Или проклясть. Однако в силу неопытности, проклятье не будет сформировано. Пожалуй, именно поэтому оно и не прицепилось к ауре взрослого… да… скорее всего, проклинали вашу матушку, когда она была в положении.
Матушку? Проклинали? За что? Что она, потратившая жизнь на посты и молитвы, могла сделать такого?
– Впрочем, это уже не важно, – тонкие пальцы мастера стиснули виски. А светлые глаза его оказались близко… так близко, что Анна испугалась. Никто и никогда прежде не смотрел на нее так пристально. – Подробные проклятья тем и опасны, что нельзя предугадать, во что они переродятся.
– Вы можете его снять? – Никанор держался в тени.
Он редко появлялся, то ли стесняясь Анны, то ли собственного здоровья. А может, как обычно, был занят.
– Я попытаюсь. – Ее отпустили. – Но вы должны понимать, что тьма в ней обжилась давно. Она росла. Она развивалась. Она пустила метастазы… это сродни раку. Думаю, вы понимаете, о чем речь.
Анна понимала. И надежда, слабая, ибо к тому времени она почти перестала надеяться, умерла. Значит…
– Я предлагаю действовать постепенно, – сильные руки перевернули ее на бок, и Анна не успела возмутиться, как пальцы некроманта прошлись по позвоночнику. Каждое прикосновение вызывало боль. Острую.
– На первом этапе мы иссечем тело проклятья, – некромант задержался на уровне шеи. – Вот здесь… полагаю, тут основной узел. Я постараюсь удалить его, но будет больно. Если все пройдет удачно, к вам вернется способность двигаться.
Он поглаживал шею ласково, и тьма отзывалась. Теперь Анна ощущала ее в себе, плотный темный ком, который сдавил позвоночник.
– Затем я перерублю каналы, которые питают проклятье силой, и поработаю с метастазами. Нам ведь не нужно, чтобы болело сердце? А там… будет видно.
– Вы сможете убрать все?
– Я постараюсь. – Ее положили и, приподняв, подтянули выше. Сунули под спину подушку. Поправили одеяло.
– Но…
– Это старое проклятье. И тьма будет недовольна.
Он смотрел на нее с сочувствием, молодой мастер Смерти, имени которого Анна не знала.
– То есть вы не уверены.
– Не уверен. Более того, весьма высока вероятность, что что-то пойдет не так. Вы можете не выжить.
– В таком случае…
– Нет, – прежде Анна не решалась возражать супругу. Да и не только ему. – Делайте.
– Анна…
– Я не хочу и дальше так, – она нашла в себе силы посмотреть на мужа. И даже выдержать его взгляд. – Я не хочу ждать, когда я… сколько мне осталось. Оно ведь убьет меня. Рано или поздно. Так лучше рискнуть…
Ей было сложно говорить, и она сорвалась на шепот. И слезы.
Было и вправду больно. Она ощущала и тьму в себе, и пальцы некроманта, вдруг превратившиеся в ножи. Она слышала запах собственной крови, такой острый и… гнилой.
Она бы кричала от боли, если бы могла кричать.
Но ее обездвижили. А потом, в какой-то момент, когда боль стала совсем невыносимой, некромант наклонился к ее лицу и сказал:
– Уже почти… оно злое, да… и вы молодец. Вы очень сильная женщина.
Она? Она всегда была слабой.
В тот раз удалось убрать центральный узел, и Анна действительно смогла шевелить, правда, лишь руками, но и то было почти счастье.
– Оно куда сложнее, чем я предполагал, – теперь мастер Смерти появлялся ежедневно. Он садился на постель и брал Анну за руки. Он гладил ее запястья, успокаивая, а потом делал надрезы, и темная густая кровь стекала в хромированный лоток. Это тоже было больно, но мастер разговаривал.
Он рассказывал о том, что в театре поставили новую оперу, которую уже окрестили скандальной, потому что там есть пара весьма откровенных сцен. И вовсе не понятно, как цензура эту оперу пропустила. Хотя, по его мнению, в женском теле нет ничего похабного, особенно когда это тело упрятано за кисейными завесами.
О соловьях. И подорожавшем меде. Велосипедах, заполонивших улицы, и новом самоходном экипаже, представленном на Большой технической выставке, который от прежних отличался способностью развивать просто-таки умопомрачительную скорость. Анне доводилось ездить в подобных экипажах? Ах, у нее свой имелся… чудесно.
Иногда мастер говорил и о проклятье.
– Оно растет, пусть и медленно, – признался он однажды. После лечения мастер Смерти и сам походил на смерть. Он становился бледен и без своего крема, а лицо его характерно заострялось, как если бы мастер маялся животом. И дышать он начинал чаще. Одежда его пропитывалась потом, а на висках вздувались сосуды.
– Когда вы окрепнете, мы попробуем убрать еще кусок. Чем меньше тьмы в вас останется, тем медленней она будет восстанавливаться.
