скачать книгу бесплатно
Мне надо было привести себя в порядок. Нет, конечно, я всегда в порядке, но сегодня мне явно предстоят сексуальные утехи, а к этому надо подготовиться более тщательно.
Дома, стоя под душем, я размышляла о том, не поторопилась ли согласиться на свидание. Может быть, стоило помучить Феликса, который на меня явно запал? Хотя... Волчицам это не пристало. Волчицы сами выбирают себе самца... Так мне кажется... Мне хочется, чтобы так было... И времени зря не теряют. Вряд ли у волков долгие брачные игры. Не глухари, поди, не павлины и не австралийские птички, самцы которых для своих возлюбленных строят бессмысленные арки из перышек, веточек и бумажек. Нам с Кинг-Конгом этого не надо. Мы чуть не вспыхнули факелами от одного-единственного поцелуя, так к чему теперь долгие ухаживания?
Я вышла из дома без бус и в очень скромных серьгах, которые почти скрывались за волосами. Тетки с «золотого» крыльца отвесили челюсти. Я без бус – это все равно что голая. Ольга Семеновна с четвертого этажа нервно булькнула горлом, а Наталья Александровна с девятого прикрыла свои бледные губки аж двумя ладошками сразу. Представляю, сколько я дала пищи для разговоров, пройдя перед ними в обычном черном костюме, не расцвеченном ни камнями, ни шарфиками. Как только я скрылась за углом, Ольга Семеновна наверняка обрадовалась:
– Ага!!! Ты все пела – это дело, так поди же попляши!
А Наталья Александровна, конечно же, высказала предположение, что мне наконец запретили выряжаться на работе, чего ей давно хотелось посоветовать моему шефу.
Но мне плевать на всех. Я не надела бусы и крупные серьги, чтобы не снимать их. Я сегодня должна быть раздета. И бижутерия в данном случае будет неуместна, даже самая элитная.
* * *
Когда я вышла из метро, Феликс уже ждал меня с царственным букетом бело-розовых лилий в руках и конфетной коробкой под мышкой. Я, усмехаясь, подошла к нему. Он протянул мне цветы и конфеты и сказал, улыбаясь своей потрясающей улыбкой:
– Вот! Это самое мармеладно-галантное, что я только смог найти.
Я опустила глаза на крышку конфетной коробки. На красном фоне были изображены разноцветные, обсыпанные сахаром мармеладины. Колокольцы лилий пахли сладко и пряно, как старые бабушкины духи. Карие глаза Феликса уже не были яростны. Они, две плавленые шоколадины, обещали наслаждение, такое же пряное, как запах цветов.
Комната сына Надежды Валентиновны была безлика настолько, насколько неинтересна комната любого холостяка: невыразительная мебельная стенка, шторы, совершенно негармонирующие с обивкой дивана, уродливый, бочонком, светильник под потолком и компьютерный уголок. Обычно компьютерные столы мужчин завалены всякой дрянью: дисками в коробочках, дисками без коробочек, раскуроченными дискетами, журналами, буклетами, отжившими свой век мышками с препарированным нутром, сломанными наушниками, а еще отвертками и чуть ли не разводными ключами.
Компьютерный стол Феликса был девственно чист. Кроме самого компьютера, на нем не было абсолютно ничего. Книжные полки над столом тоже были до странного пусты. На одной жалась к стене жидкая кучка журналов, на второй были довольно красиво и... редко расставлены толстые компьютерные справочники.
Честно говоря, я даже не знаю, почему обратила внимание на эти полки. На самом деле мне не было до них никакого дела. Я же не собиралась селиться рядом с ними. Я всего лишь хотела еще раз отведать мягких губ Феликса, ну... и всего остального...
Сын Надежды Валентиновны, очевидно, тоже побывал в душе. От него приятно пахло чем-то мятным с горькой нотой непонятного происхождения. То есть я не знала, что еще было добавлено в косметическое средство, которым он умастил свое тело, но эта горечь так щекотала мне ноздри, что я начала раздеваться первой. А он стоял и смотрел. Я не стеснялась. Волчицы не стесняются своих чувств и желаний. А вот Феликс явно комплексовал. Он расстегивал и застегивал воротничок рубашки, кусая свои выразительные губы. Он опять был почти красив. Нет, не почти... Он был огромен, но хорош... Колосс... Меньше, конечно, той копии Давида, которая стоит в Пушкинском музее стольного града под названием Москва, но крупнее всех мужчин, которые были у меня до него.
Впрочем, мне очень хотелось посмотреть, насколько он похож на Давида. И я подошла к нему и сама взялась за пуговицы его рубашки. Феликс не дал мне ничего сделать. Он обхватил меня за талию своими огромными ручищами и приподнял так, что наши глаза опять оказались на одном уровне. Шоколад его глаз медленно закипал. Мне казалось, что их коричневая радужка начинает медленно вращаться и пузыриться, будто шоколадная масса, разогреваемая на водяной бане. И меня начало затягивать в этот горячий омут. Где обжигающие глаза... где запекшиеся губы... где я... где Феликс... Фе-ликс... Фе-никс... Каждый раз сгорающий и восстающий из пепла... И я сгорала... факелом, превращаясь в черное ноздреватое нечто: тронь – рассыплется... И рассыпалась, и восставала, чтобы опять тонуть в горячем шоколаде, опять вспыхивать, искря и распадаясь на миллиарды медленно потухающих частиц, чтобы потом начать все сначала...
«...я делаю тебе больно...» – «...нет... мне хорошо...»
«...ты Снежный человек...» – «...я всего лишь сын женщины...»
«...ты Дюймовочка...» – «...нет... я Волчица...»
«...чушь... волчицы пахнут псиной... ты пахнешь... водой... свежей и чистой... самый живительный запах... ты То-ня... ты – самое ТО...»
«... и ты – ТО... никогда еще не было настолько ТО...»
В общем, я влюбилась... Волчица неожиданно нашла своего волка. Кстати сказать, я как-то читала, что у волков очень крепкие пары. Часто на всю жизнь. Неужели и у меня на всю? Мне бы так хотелось...
Волчицей я все равно останусь для всех остальных. С появлением в моей жизни Феликса мне еще более, чем когда-либо, стал неинтересен социум. У меня теперь было все, что нужно для полной гармонии: мой внутренний мир, мои привычки и пристрастия, мои правила и установки на здоровый образ жизни. Не все из них Феликс одобрял, но ни в чем не пытался меня разубедить или переориентировать. Он был сыном своей матери. Он, как и она, принимал меня такой, какова я была. Покупал... нет, не сушки... хрустящие хлебцы упаковками... Никогда не предлагал съесть пирожное или курабье, которое любил так же, как Надежда Валентиновна. А она... Впрочем, о ней чуть позже.
И должна признаться, что с Феликсом я была совершенно незащищена. Открыта. Распахнута. Сначала я считала себя влюбленной, потом поняла, что люблю. Волчицы не скрывают своих чувств, и я сказала ему первой:
– Я люблю тебя, Феликс.
Он долго и пристально смотрел на меня своими закипающими глазами, а потом попросил повторить. Я повторила. Я могла бы повторять это всю ночь, а потом день и снова ночь... Каждая клеточка моего тела любила его... одного... и никогда... никого... другого – так...
Феликс не ответил мне, но мне тогда и не надо было слов, когда он и без них весь – мой... У меня же есть глаза... чутье... всяческие рецепторы, улавливающие малейшие колебания и изменения на атомарном уровне... и даже на уровне флюид и эманаций... Этот человек... он такой огромный, а я, как... цветок в его руках... Орхидея с бесстыдно вывернутым напоказ влажным сладким нутром... Я вся для него... Всегда буду для него... Для всех – Волчица, для него – истекающая медовым нектаром Орхидея...
Все это вовсе не означало, что я переехала к нему жить под те полки с красиво расставленными компьютерными справочниками. Нет, я неизменно возвращалась домой. Он отвозил меня на своей огромной машине. У меня не было желания выйти за него замуж. Волки не сочетаются браком в загсах и не венчаются в церквях. Конечно, они живут в одном логове, но мы ведь не обычные волки... Словом, меня все устраивало. Я любила Феликса и одновременно любила свой дом, который был устроен так, как мне этого хотелось. Феликс не селился в нем, а значит, не разбрасывал по квартире своих вещей, не переставлял с мест мои любимые штучки, не забрасывал газетами мои бусы и браслеты, не мочил пол в ванной, не усыпал в кухне крошками пол и не балдел перед телевизором, транслирующим футбольный матч. Я в ответ не нарушала стиля его жилища. Нам обоим это нравилось. Мы были так поглощены друг другом, нам было настолько хорошо вместе, что не приходило в голову как-то изменить положение. Как там говорят: лучшее – враг хорошего. Вот мы и не стремились ничего менять.
* * *
А Надежда Валентиновна выкарабкалась. Да! Феликсовыми неусыпными заботами. Он больше не позволил мне к ней ходить. Сказал, что нанял специального человека для ухода за матерью. Я и не ходила, раз попросил. Я никогда не делаю того, чего человек не жаждет от меня получить.
Когда он перевез мать из больницы домой, я поначалу пыталась навещать ее, чтобы хоть как-то помочь. Я воспринимала ее как часть Феликса... нет... наоборот: его как часть ее... или не так... в общем, я запуталась... Эта женщина стала дорога мне как мать возлюбленного. Но возле нее постоянно терлась сиделка, и я была явно лишней. Кроме того, в глазах Надежды Валентиновны, устремленных на меня, я с каждым днем все явственней читала странное неудовольствие. Сначала она прятала его от меня, потом уже прятать не смогла.
– Ты любишь моего сына? – как-то спросила она.
– Люблю. – Я не могла ответить по-другому. Да и чего скрывать, если я была переполнена этой любовью.
– Феликс приносит женщинам несчастье.
– Ерунда, – со счастливым лицом отмахнулась я. – Просто у него еще никогда не было такой женщины, как я.
Надежда Валентиновна посмотрела на меня то ли с жалостью, то ли с сомнением. Я тут же поспешила эти ее сомнения развеять:
– Он тоже любит меня.
– Это он тебе сказал?
– Это я чувствую...
– Чувствуешь?
– Я ТОЧНО ЗНАЮ ЭТО! – Да, я проговорила это так, будто писала заглавными буквами, потому что была уверена в Феликсе, как в себе.
Следующим вечером я случайно услышала конец разговора, который произошел между Надеждой Валентиновной и сыном. Он был странным. Я сначала слегка насторожилась, а потом опять отпустила себя на волю. Я люблю Феликса. Моя любовь запросто снесет все преграды, если они есть. Я в этой своей любви настолько сильна и могущественна, что в состоянии переделать мир, а не то что отдельно взятого человека! Впрочем, я не собираюсь переделывать Феликса. Он мне нравится именно таким, каков есть.
– Ты взялся за Антонину? – с непонятной мне интонацией спросила сына Надежда Валентиновна.
– У нас с ней все хорошо, – прогудел в ответ Феликс.
– Но ведь все будет так, как всегда?
– Нет... не уверен... – действительно неуверенно ответил он.
– Зато я уверена!
– Позволь мне самому решать... Это моя жизнь!
Как же мне понравился восклицательный знак в конце предложения, который я явственно услышала. Конечно же, мать, одинокая женщина, ревнует сына к его возлюбленным. Это нормально, и понятно, почему она смотрит на меня с неприязнью.
– А что будет, если она... скажем так, узнает о твоей... нестандартной профессии? – В голосе Надежды Валентиновны слышалась нескрываемая ирония, и мне вдруг открылось, что мать с сыном не так уж и любят друг друга, как мне казалось до этого. А мать Феликса между тем продолжила: – С ней может случиться нервный срыв!
– Хорош! – рявкнул сын.
В ответ и прозвучала странная фраза, сказанная твердым голосом женщины, которую я считала нежным, чуть увядшим цветком:
– Я ни за что не выйду из игры, понял!
– Тут не до игр! Тоня... она – другая...
– И в чем же?
– Она называет себя Волчицей.
– Отлично... Это может стать новым направлением...
На этом «направлении» я решила войти в комнату. Да, Надежда Валентиновна сказала нечто странное, но я все равно ничего не боюсь! В особенности – «нестандартных профессий». Мне нет дела до профессии Феликса. Я никогда этим не интересовалась. Мне не нужны дивиденды с его трудов. Мой приятель и одновременно начальник Кирилл Мастоцкий мне всегда хорошо платил. Я сама обеспечивала свою жизнь. Предыдущие женщины Феликса меня не интересовали. И у меня было полно мужчин. Некоторых я бросила сама, другие, как и женщины сына Надежды Валентиновны, не смогли вынести меня. С ними тоже происходило что-то вроде нервного срыва. Нелегко сосуществовать с Волчицей. У Феликса получалось. У нас с ним все получалось в лучшем виде. Я никогда в жизни не была так счастлива, как сейчас.
Конечно, через несколько дней я все-таки спросила его о работе. Так... Из чисто спортивного интереса. Мне хотелось знать, чем его профессия так сильно не угодила матери и тем дурным женщинам, которые из-за нее смогли отказаться от Феликса.
– Я работаю дома на компьютере, – ответил он.
Я никогда не видела его компьютер включенным, а потому спросила:
– У тебя разовые заказы?
– Что-то вроде этого. Я работаю по договорам.
– Работы немного?
– А почему ты об этом спрашиваешь? – удивился он.
Я сказала про вечно выключенный компьютер. Он рассмеялся.
– А чего его зря включать? У него вентилятор, собака, гудит, как три пылесоса. Все никак не могу сменить. Когда ты у меня в гостях, этот звук – лишний. А работа у меня такая, что... в общем, то пусто, то густо... Погоди, ты еще здорово огорчишься, когда я его включу.
– Почему?
– Это будет означать «густой» период. Мне тогда, уж прости, будет не до тебя...
После этих его слов я окончательно успокоилась. Дурам, которыми, безусловно, являлись его предыдущие бабенции, конечно же, хотелось, чтобы Феликс целиком и полностью принадлежал им. А у него, значит, бывают периоды, когда он по горло завален работой и ему не до женщин. О! Я сумею это перенести, потому что отлично понимаю состояние полной поглощенности делом. Когда я пишу для Мастоцкого отчеты о проделанной работе, даже есть не хочу. Впрочем, я уже, кажется, это говорила... А Феликс был прав, когда заявил матери, что Тоня, то есть я, – другая и интереснее всех его бывших. Да! Это так! Я другая! Я Волчица. А Волчица непременно дождется своего Волка с охоты!
* * *
Вскоре началось ЭТО. То есть сначала я, конечно, даже не подозревала, что началось. Все шло своим чередом. Как всегда. Я любила и была, как мне казалось, любима взаимно. А однажды на мой электронный адрес пришло странное письмо. Вот его содержание:
«Раз вы читаете эти строки, значит, я все-таки решилась. Программа должна отослать вам письмо после того, как с момента моих похорон пройдут положенные сорок дней. То есть, если в течение сорока дней никто не пошлет с моего ящика ни одного письма, тогда вы получите его – мое последнее. Я все рассчитала. Очень странно писать о собственных похоронах и сороковинах. Будто не о себе. Будто о ком-то другом, незнакомом, а я еще буду жить долго-долго... Нет, не буду. Не хочу. Незачем. Не для кого. То есть вообще: НЕ ДЛЯ КОГО и НЕЗАЧЕМ. Боюсь, что с вами случится то же самое. Я видела вас вместе с ним. С НИМ! Он чудовище! ЧУДОВИЩЕ! Впрочем, я злоупотребляю большими буквами. Их величина ничего не сможет вам объяснить. Мне ничего не стоило определить ваш электронный адрес. Я программист... Программистка... Хорошая программистка. Можно уже написать – бывшая... да... Практически, хакер... бывший... Когда я... Впрочем, вы не сможете сделать то, что смогла я, зато можете не поддаваться этому человеку. С вашего знакомства прошло всего пара месяцев. Не будете же вы утверждать, что успели за это время влюбиться насмерть. Хотя... смерть ходит за этим человеком по пятам. Или нет... Он водит ее с собой за ручку. Она его сообщница. Впрочем... Да, опять „впрочем“... Этим словом я тоже злоупотребляю. Я вообще всем злоупотребляю. Жизнью злоупотребляла. Любовью злоупотребляла. Доверием злоупотребляла. И с чем осталась? Ни с чем. А вы... Вы прочтете мою жизнь от корки до корки. Только бы не было слишком поздно. Для вас.
Что-то я расписалась. Тяну время? Пожалуй... Все! Прощайте! Желаю вам лучшей участи! Очнитесь, Антонина!»
Я посчитала бы, что письмо пришло в мой ящик по ошибке, если бы не имя. Конечно, можно предположить, что письмо было написано другой Антонине, но вы поищите-ка другую Антонину моложе шестидесяти лет. Нынче это имя не в почете. Меня назвали в честь прабабушки, замечательной красавицы, в надежде на то, что из меня со временем вырастет нечто подобное. Не развилось. Прабабушка сама по себе, я – сама по себе. Ничем на нее не похожа. Она – волоокая брюнетка с запредельным взглядом и небрежными прядками, выбивающимися из волнистой прически в стиле звезды немого кино Веры Холодной. Я приземленная шатенка с геометрической стрижкой и замороженным взглядом.
Итак: Антонина – это все-таки я. Он – это Феликс, потому что другого «его» у меня не было уже около года. У меня нет привычки нырять из постели в постель. С того времени, когда я окончательно сказала Мастоцкому «нет», прошло... да-да... около года: одиннадцать месяцев. Вот так! Да! Мой начальник периодически приударяет за мной. Мы с ним со студенческих времен сто раз сходились, расходились... В последний раз разошлись, поскольку мне не нравилось, что Кирилл не хотел афишировать наши отношения в отделе, обращался ко мне исключительно на «вы» и постоянно требовал не противопоставлять себя коллективу. Он даже пытался выставлять мне условия: если я... то он... В конце концов я послала его подальше. На что мне такой муж, который станет вечно извиняться за меня перед коллективом? Да и вообще: замуж, как я уже говорила, меня никогда не тянуло.
Я довольно долго раздумывала над всем этим из тех соображений, чтобы подольше не возвращаться мыслями к электронному письму. Но Мастоцкий был настолько обыкновенным среднестатистическим мужчиной, что долго думать о нем не получалось. Волей-неволей пришлось перевести взгляд на монитор, на котором так и висело это письмо.
Можно, конечно, распечатать его, сунуть под нос Феликсу и спросить: «Что ты на это скажешь?» Я на его месте не сказала бы ничего, а вдобавок покрутила бы пальцем у виска. Еще бы! Где доказательства того, что речь идет именно о нем? А может, о Мастоцком? Нет! Я ведь знаю, что не о нем! Кирилл если уж и станет водить кого-нибудь за собой за ручку, то точно не смерть. В крайнем случае мою бывшую подругу Маринку. И задворками, чтобы женщины вверенного ему отдела не увидели, а то мало ли что. Маринка каждый раз прыгает к Кирке на шею, когда я для нее эту шею освобождаю. Впрочем, Мастоцкого я освободила навсегда.
Хотя, я бодрюсь... Черт! Черт! Черт! Я начала употреблять любимое слово этой сумасшедшей хакерши! Зачем она прислала мне то, что прислала? Что она имела в виду? Все чушь! Наговор! Они разошлись с Феликсом, и она не смогла его забыть. Да... Его трудно забыть... Я, пожалуй, тоже не смогу... А, собственно, почему я должна забывать? У нас все хорошо! Хорошо! А если он кого-то разлюбил, то это не повод вешать на него всех собак. Я вот тоже бросила Мастоцкого, но ему не приходит в голову рассылать по Питеру идиотские письма. Этой хакерше надо срочно обратиться к психиатру. Впрочем... Черт возьми, как это слово заразительно! Она не сможет обратиться ни к какому врачу, потому что уже прошло сорок дней после ее... смерти... Нет! Нет и нет! Те, кто по-настоящему хотят свести счеты с жизнью, никогда не трезвонят об этом. Они, наоборот, делают вид, что радуются жизни, чтобы усыпить бдительность друзей и родных, и только тогда... по-тихому... А эта... хакерша – напоказ! Наверняка она жива и здорова! А как же письмо через сорок дней? Ерунда! Она просто забыла о нем и... например, уехала в отпуск, а программа – взяла да и отослала письмо через сорок дней, как ей было велено. Хотя... у кого в нашей стране отпуск в сорок дней? Ну... например, у учителей... летом... Но сейчас... осень... разгар, так сказать, учебного года... Ну и что! Программа могла дать сбой и вообще... Все это может быть дурным компьютерным приколом! Розыгрышем! Дрянной рассылкой с единственной целью – пощекотать нервы получателям! Это спам!!! Но как же тогда мое имя – Антонина... Все, я пошла по второму кругу...
Отдышавшись, я взглянула на адрес отправителя. Какая-то Elis... Еще бы! Не Антонина же и не Варвара будет рассылать такие письма. Или Elis – это в том смысле, что – Лиза... Та, которая бедная... Хотя, может быть, этой особе просто нравилось звучное импортное имя. А что? Сейчас куда ни глянь везде такие названия, что только диву даешься! Вот, например, в Питере есть кафе под названием «Мутный глаз». Вы пошли бы ужинать в «Мутный глаз»?
А что, если черкнуть этой Elis ответ? Может быть, она отзовется, извинится, объяснит, что письмо – есть недоразумение, что в Интернете болтаются еще и не такие маразматические послания и что не стоит все принимать на веру и переживать. Может быть, мы еще подружимся с этой Elis? Стоп! Стоп! Стоп! Волчицам не нужны друзья и подруги! Не стоит поступаться принципами ради... Ради кого? Ради Феликса я поступлюсь чем угодно!
Я кликнула мышкой в окошке для ответа и выдала следующий текст:
«Привет, Elis, дорогая моя Лизавета! Надеюсь, что у тебя все в порядке. Если все еще хочешь выговориться, пиши. Можешь по-прежнему – эзоповым языком, можешь – открытым текстом (что, конечно, предпочтительнее). Возможно, я смогу тебе помочь. Антонина».
Вряд ли я смогу помочь этой сумасшедшей, если она вообще существует в природе, но надо же хотя бы попытаться прояснить ситуацию.
В свой электронный ящик я не заглядывала неделю. Специально. Еле вытерпела. Зато все эти дни пытливо вглядывалась в глаза Феликсу. Нет ли в них чего-нибудь брутально-фатального, не горят ли они адовым пламенем? Шоколадная радужка по-прежнему сладко плавилась и вскипала под моим взглядом. Теплые, мягкие губы любимого человека целовали меня, и воспоминания о тревожном электронном письме тонули в глубинах мозга.
К концу недели я убедила себя в том, что эта Elis – патентованная шизофреничка, и полезла в свой почтовый ящик якобы только для того, чтобы посмотреть, не пришло ли уведомление из интернет-магазина, в котором я сделала заказ на специальный коврик для занятий йогой.
Уведомление было. А еще было Re: на Re:. От Elis. Сначала я почувствовала, как покрылась липким потом, потом рассмеялась вслух. Так-то оно и лучше! Раз Elis пишет, значит, жива и здорова!
Что ж, я готова стать для нее виртуальной жилеткой! Пусть плачет в мой почтовый ящик. Таким образом я буду контролировать ситуацию и уже не впаду в коматозное состояние от ее неожиданных писулек. Еще раз освобожденно вздохнув, я открыла ответ Elis и прочитала следующее:
«Здравствуйте, Антонина. Судя по письму, вы не знаете, что Наташа погибла 28 августа. Если вы были ее подругой и не услышали об этом трагическом событии по какому-то недоразумению, то приглашаю вас на Николаевское кладбище в следующую субботу в 12.00. В течение получаса буду ждать вас у центрального входа. Я – несколько рыжеволос, что всегда отличало меня от других. Думаю, не ошибетесь. Виктор, Наташин брат».
По прочтении этого послания я застыла перед монитором. Шевелиться не могла довольно продолжительное время. Ощущения были такими, будто я умудрилась проглотить огромную ледяную глыбу, которая прижала меня к компьютерному креслу и мгновенно проморозила внутренности. Не без труда выйдя из ледяного ступора, я взглянула на календарь, хотя и без того знала, что там увижу: «следующая суббота» – завтра. Плохо и одновременно хорошо. Плохо, потому что я ко всему этому не готова. Ох, как не готова... Хорошо, поскольку уже завтра я могу узнать... Что? Может быть, мне лучше ничего не знать? Что мне за дело до какой-то Наташи, которая никогда не была моей подругой! Ага! Не знать и мучиться ужасными подозрениями! Да какие там подозрения? Шизофреники – они на то и шизофреники, что их действия нормальным «умом не объять» и «аршином общим не измерить». Бедный Тютчев, Федор Иваныч... Знал бы он, к чему я пристегну его бессмертные строки!
Вечер пятницы я провела в обнимку с пузырьком валерьянки, единственным успокоительным средством, имеющимся у меня в наличии. Неожиданно позвонил Феликс и сказал, что в субботу мы не сможем встретиться, поскольку он обещал отвезти Надежду Валентиновну к какому-то знаменитому врачу. Я ответила что-то вроде «да-да-да... конечно-конечно... не беспокойся... все хорошо... встретимся в воскресенье», и он, похоже, даже не заметил, что голос мой нервно подрагивал. В общем, все само собой складывалось так, чтобы на следующее утро я отправилась на Николаевское кладбище. Встать придется пораньше, потому что оно находится на окраине Петербурга, и пилить до него на перекладных более полутора часов. А может, вызвать такси? Влетит в копеечку... А ради чего? Да ради Феликса, черт возьми! Фу! Что-то последнее время я стала часто поминать черта! Не к добру! Ой, не к добру! А что вообще в последнее время у меня к добру?! Говорила же мне Кузовкова, что выпендреж (так она называет мою независимость) еще выйдет мне боком. Якобы люди мне вслед плюются и запросто могут пожелать зла. Я еще спросила:
– Люди – это ты?
– Я тебе зла не желаю. Я только удивляюсь, и все. А другие, мимо которых ты шлындаешь с задранным вверх носом, могут и пожелать. Гляди, как бы не накрыло с головой их пожеланиями!
– Не каркай! – сказала я ей тогда.
– Тут каркай не каркай... – отозвалась Леночка и безнадежно махнула рукой.
Может быть, и правда меня сглазили. Я никогда не верила в сглаз и порчу, но кто может поручиться, что этого и впрямь не существует в природе.
* * *
Без десяти минут двенадцать я вышла из такси у центральных ворот Николаевского кладбища и сразу увидела Виктора. Он был не несколько рыжеволос, как писал в письме, а пламенно-рыж. Ошибиться действительно было невозможно. На нем были подобающие месту черные одежды. Увидев, что я направляюсь к нему, он надел на пылающие волосы черную кожаную кепку. Видимо, молодому мужчине казалось, что их яркий цвет на кладбище неуместен.
– Я Антонина, – представилась я для приличия, хотя мы оба поняли, кто есть кто.
– Виктор, – из вежливости кивнул он и сделал рукой жест, показывающий на вход.
Мне очень хотелось вцепиться в его черную куртку и потребовать, чтобы он немедленно рассказал, что случилось с Наташей, но я понимала: сначала должна в траурном молчании дойти до ее могилы, постоять перед ней со слезами во взоре и только потом, на выходе, начать расспрашивать Виктора.
