скачать книгу бесплатно
– Елена выросла красивая и умная. Себе на беду… Красивых люди хотят присвоить и изуродовать. Мария выросла слабая и странная. Она оставалась с сестрой, пока та еще могла… справляться. Мария была солнышком для Елены. Но даже рядом с ней Елена однажды не выдержала груза благодарности и терпения. Так Мария осталась совсем одна и разучилась улыбаться. Она покинула город. Вот и вся история из капсулы, которую мне разрешили вскрыть год назад, после шестнадцатилетия. Запись сделала моя мама и оставила вместе с генным материалом. Моя кровная мама, которая жила давным-давно. Я не знаю, кто моя мама из тех двух сестер – Мария или Елена? Жутковато, что их имена и наши почти совпадают. Я всё время думаю: зачем так? Это намек или хуже, приговор? Ведь мама не могла знать, что у меня будет сестра по имени Мари. Как все могло само собой совпасть и повториться?
Мари потерлась щекой о мою руку. Вздохнула, смахнула слезинку – она уже успела пожалеть сестер из прошлого, себя и заодно меня.
– Так и быть, засну под грустную сказку, – пообещала Мари. – Даже тебя утешу. Спрашиваешь, зачем так сложилось, в чем смысл послания от мамы? Ответ простой. Она хотела, чтобы мы исправили ошибки прошлого. То есть ты исправила. Ты умная и сильная, тебе придется пыхтеть за двоих, – Мари зевнула, чуть не вывихнув челюсть. – А я высплюсь.
Сестра повозилась, натянула одеяло до самого носа и дождалась, пока подоткну край ей же под спину. Засопела ровно, мелко.
Я лежала без одеяла и сна… растерянно моргала. В узком прогале меж штор покачивалась сосновая ветка, будто мне махала ободряюще – не печалься, Эли… Я следила за веткой и осторожно, неуверенно улыбалась. Кто мог подумать, что тьма моего отчаяния запросто развеется, стоит вмешаться Мари? Зря я хранила тайну, древнюю и горькую, глубоко в душе. И вот – не выдержала, высказала наболевшее… Не упомянула лишь, что письмо в капсуле было на докроповом английском, который Пушу ничуть не близок. Я билась над расшифровкой полгода. А когда справилась, боль меня ох как согнула… В прошлой жизни всё было так же, как в этой, даже хуже: Елена сгноила себя, путь терпения и благодарности привел ее в болото отчаяния.
И вот они мы, Мари и Элена, стоим на той же тропе. Впереди то же гиблое болото. Круг замкнулся. Так решила я, умная дурочка.
– Спасибо, солнышко, – я поцеловала сестру в макушку и стала плавно высвобождать руку. – Спи сладко. Я постараюсь и придумаю, как надо… пыхтеть. Но сперва помирю тебя с Лоло. Знаешь, это не очень сложно. Прогуляюсь заодно.
Охотно покидаю дом. В моем деле есть и польза, и удовольствие. Люблю бродить ночами, умею ловить любых мошек, знаю, где смогу почти наверняка укараулить светлячков. Они редко забираются сюда, за стену. Но сезон подходящий, а моя любовь к сказкам уже сделала главное – приманки разложены, хотя это не приманки, это просто угощение. Так я думала еще вчера… А сегодня буду стараться бережно изловить живой свет. Интересно, прилетят обычные зеленые или редкостные синие и лиловые тоже пожалуют? Мне любые годны.
В хорошенькой головке Лоло, как правило, умещается ровно одна мысль. Два-три светляка смогут переключить ее с навязчивой обиды «У-уу, гадкая Мари!» на писклявое счастье – «Убойный подарок!». Так и скажет Лоло, когда проснется, если я справлюсь…
Справилась!
В глухую полночь хорошо брести через луг от лабиринта внешних домов к парку.
Лето уже перевалило хребет жары и катится в овраг осени. До больших холодов неблизко, но по ночам от реки наползают туманы – стылые, кисельно-вязкие… Парк делается похож на дикий лес, огни города пропадают, запахи искажаются, звуки путаются. Дальнее кажется близким, а то, что в двух шагах, не угадывается.
К моей груди притиснута банка со светлячками, словно у меня зеленое сердце-фонарик. Мысли легкие, не гнут плечи. Интересно: в мире предков, шесть или семь сотен лет назад, светляки были такие же? Мохнатые, чуть мельче шершней, падкие на мед и гнилые фрукты…
Мы толком не знаем, какие виды животных и растений сильнее всего затронули генные подвижки. Мы слишком мало помним о прошлом наверняка, без искажений. Для примера могу порассуждать о соме. В Пуше сомов-шатунов видел хоть раз каждый ребенок. Осенью они стадами кочуют вверх по реке, к великим болотам. Крупные идут на глубине, а мелочь играет, выпрыгивает на берега, пробует встать на плавники и прогуляться.
Говорят, прежде эта рыбина не умела вылезать на берег, не охотилась в пору нереста на всяких там оленей, прикинувшись поваленным деревом. Или вот…
«Нет… не пани… ую, но»…
Я споткнулась, села и затаила дыхание. У меня тонкий слух. Именно слух помог мне узнать о существовании музыки. Пять лет назад я гуляла ночью, как сейчас, и услышала, как в полуподвале, страшно далеко, у самой стены, предсмертно-тихо хрипит последний патефон города. Я заспешила на звук и, набив три памятных шишки на лбу, встретила деда Пётру, которого с тех пор по-свойски зову именно так – «деда Пётра». Хорошо, что я успела, пока патефон не издох… Сосны с моего пути почему-то не шарахались, но я упрямо брела, зажмуренная: с открытыми глазами хуже слышу, отвлекаюсь.
Вот и сейчас мне чудится голос, опять он страшно далеко, в доме у самой стены. Удалось сходу понять три слова, а дальше будто слух от волнения ухудшился, не разбираю – и все! Зато улавливаю интонации и уже не сомневаюсь: говорит Ларкс.
Ларкс! От одной мысли о нем я разучилась дышать и двигаться. Кое-как заставила легкие работать, переупрямила ноги-руки. Встала. Осторожно сделала шаг, еще шаг. Кроповы сосны! Опять настучат мне… Слышу голос, бреду, уверенно понимаю направление и удаление. Двигаюсь быстрее, на цыпочках. Дурные мотыльки летят на свет и жгут крылья. Я тоже мотылек, я бегу, мчусь – прямиком в пламя бед. Но я должна подслушать секреты Ларкса!
Бам! Звездочки во тьме, звон в ушах. Сосна подкосила меня. Лежу, дышу ртом. Кстати – над самой землей отчего-то звук кажется громче, внятнее.
…у..ф..ре…? – голос старшего Юргена.
– Да! – Ларкс ответил громко, резко. – Я испробовал модуляции, все основные техники. Начал с прямого и косвенного…
Лежу и боюсь шевельнуться. Вдруг перестану слышать? Коленка ноет. Пустяк, ранка на две слезинки. Пока лежу и слушаю голоса, уже нарастает новая кожа.
– Не так громко, – я едва разобрала ответ старшего Юргена.
– Она… зала… я… дельта… Прямо в лоб! Если станет…
– Тише, без эмоций… запасному плану… Вернешься, то… да …трим, – старший Юрген начал фразу громко и затем, вот уж некстати, зашептал.
Скрипнуло закрываемое окно.
Досада! Мерзлявые попались злодеи, простуды испугались. А были бы они генными зеро, спали и зимой при открытых окнах, как я… Не повезло. Лежу, гляжу в небо. Слушаю, как шуршат крыльями светляки в банке. Надо бы сказать Мари, чтобы она сказала Лоло выпустить светляков. Пусть живут в комнате до самой осенней спячки. Зеленые светляки ленивы, если корма вдоволь, никуда не улетят.
Коленка перестала болеть. Зато разочарование вылезло из мозгов на лоб – набухло здоровенной шишкой. Я растерла ушиб. Кто понатыкал в парке сосен? Мало мне ударов лбом о стволы, так еще и макушка страдает. Сосны меня не любят, вздрагивают и бомбардируют безжалостно.
Ладно, думаю о хорошем. Я не разбила банку, пойманные светляки целы. Я не подслушала ничего нового? Но такой цели у меня сегодня не было… тем более нет причин для обид и волнения. Но я дышу часто и жадно, будто набегалась до упаду. Ну, так и есть: сердце, впервые с начала лета, выдало сотню ударов в минуту. Рекорд бесконтрольности. Ларкс может гордиться, вон как он волнует меня, засранец.
Бережно накрыв ладонями мерцающую банку, я встала и побрела домой. Пять шагов – в голове прояснилось, ещё пять – сердце выровнялось на достоверных и всем удобных шестидесяти ударах в минуту. Сейчас залезу на яблоню, суну банку в окно спальни Лоло. Верхний этаж, ветки тонкие, надо быть осторожной. Справлюсь, и тогда уж спокойно, по лестнице, поднимусь к себе в комнату, лягу и глубоко засну. Утром я должна выглядеть беззаботной, а для этого надо отдохнуть.
Впереди трудный день. Кропова диспансеризация, её надо пережить и не сломаться… чтобы вечером с улыбкой навестить Матвея.
Все, светлячки доставлены. Теперь – спать. Никаких мыслей о Ларксе. Лучше я подумаю опять о безответном, далеком: почему мы ценим длинные старые слова, смысловой фундамент которых разрушен? Диспансеризация, иммунографирование, локализованная пальпация… Я стала усердно перебирать слова и заснула.
Разбудил меня пронзительный визг.
Если однажды на стену полезут волкодлаки, объединившись с дикарями, мейтарами и даже йетарами, мы выстоим. У нас есть секретное оружие: Лоло с банкой светляков. Такой визг мертвых поднимет, а живых уложит… Полагаю, в городе уже никто не спит, разве глухие счастливцы в отдаленных домах у стены.
– И-и! Уй-я! Мари-зюзечка…
Зюзечка. Тьфу, слюнявые нежности. Зачем Мари убедила себя, что Лоло ей подружка? Лоло не умеет дружить. Любит себя, только себя и никого более. Хотя, возможно, это моя слабость: всюду применять логику. А логика – так себе инструмент, ржавый и неэффективный при работе с людьми, тем более с толпой. Или с одиночками без признаков мозга – это и есть случай Лоло… Бормочу глупости и тащусь, не проснувшись, в общедомовой погреб. Утыкаюсь в нашу клеть, нащупываю скользкий соевый сыр, бутыль с кефиром, два яйца, творог в марле. Соя у нас гидропонная, всесезонная, её много. Кефир свеженький, выдан мне, в поощрение за участие в диспансеризации. Творог в общем-то тоже мой. Не может город позволить ценной «зеро» -невесте побледнеть и обеззубеть теперь, когда её торгуют Юргены. Ещё меня подкармливают медом, яйцами и ветчиной. Ха: ветчину уже кто-то сточил… брат, наверняка. Прожорливый маменькин сынок.
Бреду вверх по лестнице, слушаю, как нарастает визг Лоло, и пропорционально шуму теряю аппетит. А, не важно. Сгружаю на стол припасы, режу и мну все, что подлежит нарезке и сминанию. Под руку ныряет Мари, принимается таскать ломтики сыра из-под ножа. Мне страшно: а ну как не услежу и оттяпаю пальчик? Ей ничуть не страшно. Мари верит в мою реакцию. Жую сыр. Не чую вкуса. Пульс малость разгоняется: боюсь идти к Матвею. Как бы по пути не потерять беззаботную улыбку.
– Тетушка Эли, а вы пойдете провожать вашего Ларкса? – тоном малолетней змеюки интересуется Лоло. Она зовет тетушками всех, кто старше её хотя бы на день.
– Когда он покинет нас? – вяло интересуюсь я.
– Так вот уже, – Лоло неопределенно машет рукой в сторону реки.
– Значит, не успею, – даже не пытаюсь изобразить сожаление.
Если б ночью не подслушала обрывок разговора, пошла бы. Жадно ловила взгляды: кому Ларкс кивнул, на кого намеренно не смотрит… Глупо, Юргены не выдадут себя. Ларкс, я уверена, опытный засранец. Ночью поняла: на нашем свидании он не просто бубнил глупости в облаке лавандовой романтики. Он делал со мной нечто, что ему всегда удавалось. Но – не сработало. Такой вот «зеро» -эффект. Эх, знала бы, чего от меня ждут, подыграла бы! Я стольких врачей обманула, я самая опытная врушка города медиков… Именно поэтому я толковый диагност, ведь, чтобы имитировать симптомы, их надо знать.
Колокольчик у входной двери звякнул дважды. Это к нам, на второй этаж. Я высунулась из окна, радуясь лету: створки нараспашку, солнце в лицо, низкое и яростно-золотое. Ветерок пахнет хвоей и рекой.
– Теть Эль, сказали звать с утра, – пропищал рахитичный Али, пацан пяти лет. И, переваливаясь на кривых ножках, умчался, повторяя: – Я позвал её, позвал её!
Али и вся его неисчислимая родня занимают два дома у самой стены. Они перебрались в Пуш с маленьким санным поездом два года назад. Откуда – наверняка соврали. Почему – точно соврали. Они генно неидеальны и по здоровью так себе, а еще они малость вороваты и ужас как плодовиты. Если в прежнем городе не были рады приросту малоценного населения, семейку могли спровадить и без особенных причин. А мы как раз искали жильцов в пять домов, зимний мор выкосил людей… Опять же, в семье Али никто жителям Пуша не близкородственен.
Конечно, они приволокли с собой тучу вирусов, воз блох-вшей-ведьминых волос и два воза предрассудков, но, надо отдать им должное, обживаются старательно, правила Пуша перенимают безропотно. Работают в поле, помогают на гидропонной ферме. Для них Пуш – настоящий рай, потому что у нас сытно и спокойно. Им есть, с чем сравнивать.
– Эй, клоп! – заорала я, высовываясь из окна еще дальше. – Рыбий жир пил?
– Не-а! – донеслось издали.
Кто б сомневался! Али тот еще капризник. Я отнесла к нему домой ценнейший концентрат, доставленный поездом Юргенов. Пузатый рахит сразу взвыл: воняет. Что мне, опять идти и объяснять? Ему, его безмятежной маме, его сонному папаше, его крикливым дедам и бабкам…
– Яйца вари подольше, слышала? – велела я Мари, напоследок цапнув с тарелки остатки творога.
С тем и побежала в приемную больницы, и было мне стыдно: значит, Матвея утром не навещу, не успею. Увы, я согласна не успеть – внутри, глубоко. Я ждала подобного. Предсказуемо было, что кто-то из опытных врачей на рассвете придумает причину и не явится в приемный покой. Может, для отмазки, а может и настоящую: вдруг он покинул город в группе Юргена? Так или иначе, мне суждено истратить весь день на осмотр детей.
У нас правило: летом – хотя бы один осмотр в месяц. Ушибы, раны, а еще овода, клещи, змеи, глисты, вши, водные черви и похожие на них ведьмины волосы, шерстинки ужаков… и прочая напасть, без счета. Взрослые стараются беречься или сами идут к врачу, заметив первые симптомы. Дети готовы скрывать даже очень серьёзные травмы, лишь бы не оказаться запертыми в больничной палате.
День начался с вопля Лоло и визга Али. Чего ждать в продолжение, если не шума? Мне спихнули буйную мелкоту. Летний осмотр кого угодно доведет до одурения. Старшие врачи берегут себя. Вдобавок они знают, я – «зеро», я выдержу стресс, не подцеплю заразу и буду внимательна весь день.
Али – это у предков и называлось законом подлости – оказался последним в очереди. Уже солнышко спряталось за крыши домов внешнего периметра, уже все старшие дети покинули зал, уже унесли визгливых младенцев и увели плаксивых гнилозубых недорослей… А я всё возилась с родней Али, и после ловила его, коротконогого, но такого проворного! Он был покусан и исцарапан, у него нашелся гнойник на стопе и ещё подозрительное покраснение на шее. Он уворачивался и выворачивался, врачом меня не считал, я же – «теть Эль», сестра Мари, которая дружит с его пятью сестрами… или кто они ему? Не важно.
Когда пролеченный Али вырвался и умчался, вереща дразнилки, я рухнула на ступеньку крыльца, уронила гудящую голову в гамак ладоней. Пульс держался, а вот жидкие сталлы совсем облезли. Из-за этого я, поймав Али, чуть в обморок не грохнулась… Стоп, не надо вспоминать. Не грохнулась же. Никто ничего не заметил. Но восстановить сталлы я обязана.
Пришлось пересилить себя, вернуться в приёмный покой, добыть из ящика нужную банку. Поочерёдно обмакнуть подушечки пальцев и дождаться, растопырив руки, высыхания клея. Иначе… нет, не стоит и думать.
Пока клей сох, мимо юркнул дежурный врач, скороговоркой велел всё проверить и закрыть. Связка ключей брякнула по подоконнику. Скрипнули доски крыльца… Даже не попросил. И никаких «спасибо». Я ведь не Лоло, истерику не закачу.
Связка ключей в сумерках казалась похожей на паука. Я сидела и тупо пялилась, думая о себе – влипшей по полной… Во всех смыслах. А потом сообразила: здесь вся связка! Если закрою дверь изнутри и пройду больничку насквозь, то запросто проберусь в противоположное крыло. Навещать Матвея поздновато, через внешнюю дверь меня не впустят. А так… Я должна сходить к нему! Иначе не засну вторую ночь подряд, теперь из-за угрызений совести. Да, я сейчас не улыбаюсь и вряд ли беззаботна. Но у меня есть отмазка: я устала.
«Стационар» – ещё одно плесневое слово предков. В современном Пуше ему соответствуют две комнатухи с четырьмя койками в каждой. Обычно летом больные, за которыми надо всю ночь приглядывать, умещаются в одной комнате. Зимой мы выделяем под стационар самый теплый дом, при необходимости освобождаем еще два-три учебных зала. Как сложится. Пару раз по реке прибывали поезда, где все люди, поголовно, были поражены вирусами или отравлены добытой в пути пищей. Вот уж морока!
А свои, домашние больные… В Пуше каждый второй хоть немножко врач, так что уход за пациентами налажен. К тому же динамика наблюдений показывает: мы вжились в наш непростой мир. Детская смертность снижается, продолжительность жизни растет. А еще мы стали выносливыми: хотя антибиотиков нет, выживаемость после серьёзных операций высокая, один к одному. Сто лет назад было один к двум. Двести лет назад – у нас есть такие записи, но сохранность их плоха – один к пяти… Жутковато даже думать о работе хирургов в те годы!
Сейчас стационар целиком в распоряжении Матвея. Он бы тоже мог пожить дома, но при таком кашле он никому не даст выспаться.
Я бегом миновала учебные классы. Пуш готовит врачей для трех десятков городских скоплений и отдельных поселений. Это наша гордость и ответственность. Мы стараемся ничего не забыть и учим основательно. Самых толковых подростков оставляем в Пуше по их желанию, определяем в архив, в лаборатории и на два производства, которые предки постарались сделать работоспособными надолго, предвидя нынешнюю нехватку знаний и ресурсов.
Архив, производства и лаборатории – всё там, по левую руку, в основном блоке, к нему и прилепились двумя крыльями больница и приемный покой. Коридор соединяет эти крылья, я бегу в темноте, и меня всё сильнее настораживает тишина. Уже должно быть слышно, как кашляет Матвей.
Вот и дверь.
Нащупываю замочную скважину, вставляю ключ, поворачиваю. Чуть приподнимая, двигаю дверь, чтобы не скрипнула в петлях – я знаю их коварство. В коридоре пусто. Дверь комнаты дежурного открыта, внутри никого. Дверь палаты Матвея тоже нараспашку. Свет не горит. Но мое зрение в нем не нуждается, хотя закат иссяк, а луна еще не затеплилась.
Шаг… еще шаг…
Пульс – взорвался! Взлетел до ста двадцати прежде, чем я осознала умом то, что отпечаталось на сетчатке глаз. По мозгу шарахнуло приливом крови, внутри черепа словно молния полыхнула. Это очень больно и ужасающе однозначно – внезапное и полное понимание. Со мной такое впервые.
Картина для глаз: у кровати Матвея стоит Лоло. В её руке зажат скальпель. Кровь каплет, вязкая, но еще свежая. Лоло приросла к полу, как сосна в парке – и качает её, как сосну под большим ветром…
Картина в мозгу, не для зрения: я – самовлюбленная идиотка! Главная цель Юргенов не я, их цель – Пуш и то, чем мы занимаемся. Генные карты? Диагносты? А может, система обучения врачей и древний холодильник с материалом… Из трех хранителей архива категорично и последовательно против Юргенов выступает только отец Лоло. Завтра его никто не станет слушать. Утром его дочь станет – убийца, ему больше не будет дела до Юргенов! А я… я только что потеряла дорогого человека. Единственного, кому могла рассказать совершенно всё. Матвей любил меня, точно зная, что я трусливая приспособленка, готовая терпеть и молчать…
Даже теперь – молчу. Ненавижу себя, смотрю на Матвея и не кричу. Голос пропал. Мне некому кричать… только он услышал бы, понял и принял. Только он.
Глотаю сухим горлом. Моргаю. Заставляю себя дышать и думать. Отныне я не сомневаюсь: Ларкс постарался и составил настоящий список «ценностей Элены». Первый номер списка, Матвей, уже вычеркнут из жизни… Следующим наверняка значится деда Пётра, а после, на крайний случай моего упрямства, – Мари.
Ларкс ужасающе точен в угрозах. Страшный удар. Смотрю на неподвижного Матвея – и ощущаю себя нищей и мертвой.
Я онемела и оглохла. Но я упрямо дышу, дышу… сглатываю рвотные позывы. Очень больно. До ужаса пусто в душе.
Было бы легче, если б я сошла с ума, хоть на время. Но мозг работает лучше обычного. Сейчас, на пороге стационара, я обязана сделать выбор, сразу и бесповоротно.
Первый путь: отступить назад, запереть дверь, тихо вернуться в приемный покой. И впредь лгать, что я не заходила сюда. Но завтра мне придется – как и предупредил Ларкс – принять его условия. Едва я закрою дверь и уйду, мне останется лишь полное подчинение Юргенам. Оно даст призрачную надежду спасти деда Пётру и Мари… Допустим, Ларкс не добьёт меня сразу новыми угрозами, предположим, ему папаша прикажет поставить меня на колени, но позволит жить моим родным… Даже тогда я буду обречена похоронить себя под могильной плитой страха. Утром я окажусь раздавлена. Точка.
Второй путь: я сама себя расплющу, прямо теперь. Конец терпению и благодарности. Конец лжи во имя покоя. Конец всему, за что я цеплялась десять лет, с того дня, когда осознала свой дар. Вернее, свое проклятие.
Вдох. Выдох. Затылку холодно, ушам жарко. Пульс упал до восьмидесяти. Ещё пара минут, и он нормализуется. Потому что я выбрала. Я бы не смогла одна, не посмела… Но я не одна: пусть Матвей умер, но он еще рядом! Он на моей стороне и согласен с моим выбором… Дикая мысль.
Медленно, контролируя каждое движение, я обернулась к двери в длинный коридор. Там – тьма и тишина. Там мое привычное согласие быть, как все.
Рука неловко дернулась, легла на ручку двери. Потянула её – тяжеленную! В ней вес всех моих страхов. Непреодолимый. Но я сдвинула дверь… и закрыла. Сквозняком пронеслась мыслишка: хорошо, что замки не висячие, а врезные. Иначе, даже со связкой ключей, я не попала бы сюда. Не имела бы шанса сделать выбор.
Можно сказать – я кашлянула от неуместного смеха – Матвей спас меня. Его гибель толкнула меня на путь, которого я боялась больше, чем смерти… своей.
Смерть.
Ещё днем это слово было для меня пустым звуком. Я легко обращалась с ним! «До смерти смешно», «умереть и не встать», «Мари, ты – труп!»… Неужели я однажды снова смогу говорить подобное и улыбаться?
Не знаю. Ничего не знаю! Я осталась по эту сторону двери. Здесь… нельзя спрятаться. Вижу мертвое лицо Матвея, обоняю запах крови. Сейчас мне настолько больно, что привычный страх иссяк.
Щупаю собственное онемевшее лицо. Тру ладони. Бью себя по щекам. Звук слышу, ударов не чую. В левой руке связка ключей. Знаю это, но тоже не чую. Роняю их. Подбираю. Тупо смотрю на ключи. Кладу связку на столик в коридоре.
Вдох. Выдох. Я смогу.
Вхожу в палату, трогаю запястье Матвея. Кожа еще тепловатая… Хочется выть, и я упрямо ищу пульс, чтобы смолчать. Это – уступка слабости. Что я, с первого взгляда не знала итог? С перерезанной сонной артерией люди не живут. Даже я, наверное… хотя что я могу сказать о себе в точности? Одно – я еще такого не проверяла.
Обхожу кровать, долго, пристально изучаю лицо Лоло. У неё совершенно пустой взгляд! Тусклее, чем у мёртвого Матвея… Пробую нащупать нужную точку, жму.
Едва научившись читать, я месяцами жила в библиотеке, даже спала там. В прошлое лето моей любимой подушкой была накарябанная неловким почерком сшивка листков с названием «Медицина родного Чунго, как её помнит моя семья». Автор случайно оказался в Пуше, вроде бы его доставили дикари или староверы. Давно, полвека назад. Был он едва жив, но удивительно живуч: перенес три операции, и после довольно долго жил. Его помнят старшие, говорят, неунывающий был и всякую помощь, самую малую, принимал как великий праздник. Упрямо твердил, наш город – лучшее место в мире. Ради такого несложно привыкнуть к незнакомой пище. Старик научил наших пищевиков правильно делать соевый сыр, выучился писать на слави и оставил нам «Медицину Чунго». Но город помнит старика из-за сыра, и только-то. Его записи редко читают, в Пуше всякий мнит себя врачом, а старик был – пациент. Мне в руки сшивку листов уложил деда Пётра. Он был одним из лучших хирургов Пуша, пока его не отстранили. Причин не знаю. Что-то тайное и крупное есть в прошлом деды. Ему запретили даже учить нас, младших. Но деда Петра тайком наставляет меня, а еще пробует кое-что рассказать Али. Пацан мелкий, немножко глупый, зато умеет слушать и еще – молчать о важном.
Прежде я не пробовала использовать знания старика из неведомого Чунго. Мешали не предубеждения, а сталлы. В записях сказано: пальцы – чутки, пальцы сами найдут тайные точки силы и слабости на теле, если знать основы и научиться доверять наитию. Мне ли не знать, насколько это верно. Я затем и наношу клей, чтобы ничего не ощущать!
Что ж, пора менять привычки.
Я дотронулась до шеи Лоло. Провела пальцами по её руке… От первой неудачи в поиске нужной точки во мне проснулась злость. Повинуясь ей, я остервенело сколупывала клей с подушечек пальцев – слой за слоем… Снова трогала кожу Лоло. Морщилась – больно, но терпеть могу. И опять колупала сталлы.
Трогать живое для меня всегда больно. До потери сознания, если нет защитной прослойки. Снова щупаю кожу. Нашла: укол в подушечки пальцев, мой пульс сбоит и замедляется, мне тошно и темно. Нажимаю… и мысленно благодарю старика, ведь закаменевшая Лоло расслабляется. Могу вынуть из ее рук скальпель. Уже неплохо, вот только Лоло теперь на ногах не стоит, и вся – будто вареная. Поддеваю ее левой рукой под локти, тащу к кровати. Сажаю, прислоняю к стене. Отвешиваю пощечину. Повторяю для надежности, сразу зажимаю рот очнувшейся дурёхе. Вот она дернулась, слепо осмотрелась… Закат погас, но луна наконец-то разгорелась, света предостаточно даже её зрению.
Лоло захлопала ресницами, замычала, извиваясь… и опознала меня.
– Молчи, – приказываю шепотом. – Постарайся. Молчи и дыши.
Она молчит и дышит. Это больше, чем я надеялась получить сразу, с первых слов.
– Убираю руку. Молчи и не падай!
Кивает. Глаза на пол-лица, слезы ручьями… Вся дрожит, зубы стучат – аж щелкают. Ощупываю её карманы и советую прикусить платок. Слушается. При этом замечает скальпель у меня в руке, затем пятна на своих руках, на халате… Икает, непослушными руками зажимает себе рот. Надо же, ее не вырвало. И крика нет. Молодец. Может, она не полная дура? Мари бы не дружила с дурой.
– Лоло, слушай. Ты не виновата. Тебя одурманили. У них злой план, давний и серьёзный. Хотят уничтожить твоего отца, поняла? Наверняка, в деле Юргены. Скажи о них отцу, обязательно. Только ему. Сейчас снимаем халат. Не можешь помочь, хотя бы не мешай. Старайся запомнить то, что я говорю. Позже повторишь, и ничего иного не вздумай рассказывать. Никому не поможешь, правда пока что не годна и не нужна, к ней нет доказательств. Значит, будем лепить годную для всех полуправду. Вот начало. Вечером ты прибежала в приемный, умоляла меня подежурить вместо тебя. Спросят, когда именно. На закате. Что дальше… – Я села рядом с Лоло и устало ссутулилась. Проследила, как она упрямо жует платок, чтобы не кричать и не стучать зубами. – Дальше так. Я сразу согласилась. Больше ты ничего толком не знаешь. Вот важное: ты пошла домой, но захотела увидеть, где водятся светляки, задержалась в парке. Поняла? Кивни… Ты не дежурила здесь. Не была здесь ни минуты. В парке ты простудилась, туман холодный. Утром нагони жар и лежи, не вставай. Это важно. Поняла?
– А-аа, – Лоло подавилась платком, сплюнула ткань, растерла слезы по щекам, задышала часто, со стонами. – Д-да, но…
