скачать книгу бесплатно
Прошлую весну помнили все. В начале марта растаял снег, а за ночь все подмерзло. Народ скользил по нечищеным тротуарам, падал, получал ушибы, ломал кости, и работы травматологическому отделению было невпроворот. А в конце месяца ситуация повторилась. Все, за исключением главного врача, понимали абсурдность сокращения коек, а следовательно, и персонала в травматологическом отделении. Что значит «сегодня мало больных»? А что будет завтра?
И если б не Стрельников, она непременно переживала б и строила догадки о том, как эта реорганизация, а проще – сокращение, коснется их отделения, перевыполняющего все мыслимые и немыслимые койко-дни. Осталось пережить еще один день. Или два? А потом она тоже будет волноваться вместе со всеми, предполагать и строить догадки.
– Александра, что говорит по этому поводу Владимир Иванович?
– Не знаю. Ничего вроде…
На подоконнике зазвонил телефон и сразу смолк. Они втроем одновременно повернули головы в надежде, что кто-то ошибся номером и сразу отключился, но телефон ожил снова. Дудник нехотя поднял трубку.
– Чай без меня не пить. Я в приемное отделение. К нам больной поступает. Или предложить его травматологии, пусть выполняют план? – беззлобно хихикнул Дудник.
– Саша, у тебя глаза несчастные. Ты что, серьезно так переживаешь? – Елизавета плотно прикрыла дверь за Дудником и включила чайник.
– Переживаю. Не знаю, что мне делать с Германией.
Она действительно не знала, что делать. Профессор Шульман требовал ответа. Стажировка в его клинике оставила неизгладимое впечатление, словно там, в Германии, она столкнулась с инопланетной жизнью. Все у них было какое-то неземное, нереальное. Небольшая клиника хрустела чистотой. Современная аппаратура, уютные палаты, белозубые улыбки персонала. Чудаковатый доктор Куртц. В сохранившихся до сих пор четырехсотлетних домиках жили добропорядочные бюргеры. И больные у них были совершенно другие.
– Знаешь, Лиза, после Германии я стала еще больше жалеть наших больных. Однажды утром такая суета поднялась в отделении, думаю, кому-то хуже стало за ночь. А оказывается, пациентка переполошилась потому, что дома кошка осталась одна без присмотра. Она не успела определить ее в кошачью гостиницу. Представь, все занялись решением этого вопроса. Вот так.
– И как? Решили?
– Да. Вызвали кого-то из службы то ли спасения, то ли защиты животных. Нашим бы пациентам да их проблемы.
– Это точно. У меня вот Кравцова отказывается от лечения. Денег на лекарство нет. Муж пропил все деньги. Нашел заначку и пропил. Мне ее дочь позвонила, просила не выписывать. Постарается у кого-то деньги одолжить.
А еще у нее там случился почти роман. Настоящий служебный роман с ассистентом профессора Шульмана. Она даже успела подумать, что Вальтер Нойманн именно тот мужчина, который ей нужен. Осталось только поверить в это…
Вальтер Нойманн… Он был, наверное, настоящим немцем: пунктуальный, педантичный, уверенный, что планета крутится вокруг Германии, целеустремленный в работе и… немного скучный.
Она примет приглашение профессора и поедет в Целле. По утрам на выходных будет пить кофе у открытого окна и рассматривать прохожих. И даже думать будет по-другому. И Москва будет далеко от нее, а следовательно, и Стрельников. И тогда в ее жизни не случится ни первого, ни второго дня после встречи с ним. И она станет свободной и постарается влюбиться в Вальтера Нойманна. А что…
– Ты можешь себе представить, чтобы немцы с утра ломали голову: сократят или не сократят их отделение, если сегодня у них меньше больных, чем месяц тому?
Вопрос Саша задала риторический. Ничего подобного у добропорядочных немцев не может случиться. Там даже есть кошачьи гостиницы…
– У меня новый пациент, и совсем непонятный.
– Когда они у нас были понятные? – улыбнулась Елизавета.
– Я не знаю, что с ним делать.
* * *
Роман Лагунов безучастно лежал в постели. От прохладной свежести в палате захотелось спать. Пройдет несколько дней, и все изменится. Палата наполнится запахом лекарств, больного тела и… прежней тоской.
Придет очередное светило от медицины и будет с пафосом говорить, что все у него будет хорошо, что попал он в самую что ни есть современную клинику с такими возможностями, что и не такие, как он, спустя неделю бегали. Через день или два порадуют, что результаты обследований почти в норме и упадок сил – всего лишь результат его работы на износ. Переутомление.
Он не верил ни одному светилу. С того момента, как его захлестнул страх на пустой, скользкой трассе, он не верил никому. Все, что у него было: репутация, признание, успех и любовь – все осталось в той, прошлой жизни. В этой – одна звенящая пустота, ради которой не стоило жить.
Роман прикрыл тяжелые веки.
Свою безупречную репутацию он заработал талантом, доставшимся от отца и многократно умноженным на упорство матери. Ни таланта, ни репутации купить нельзя – это он точно знал. И гордился, что достиг этого сам, своими силами. Что касается любви… Ее-то, как оказалось, он покупал всегда, даже не подозревая о том.
Еле слышно скрипнула дверь. Он не стал открывать глаза, пытаясь определить, кто и зачем зашел в палату. Последнее время только это занятие и вызывало интерес.
Возможно, если б та женщина его любила, у него был бы смысл бороться за жизнь. От нелепого предположения Лагунову стало смешно и немного щекотно от легкого удара молоточком по полусогнутому колену. Доктор, совсем молодая, пахнущая морем, проверяла рефлексы. Процедура первичного осмотра была везде стандартная. Удар молоточка вначале приходился на локти, перемещался на колени и оканчивался на голеностопных суставах. Напоследок тонюсенькая острая игла пробежится по коже, проверяя оставшуюся чувствительность. От этого ровным счетом ничего не изменится. Ему на мгновение даже стало жаль эту молодую докторшу, зря тратившую на него свое время. Как же ее зовут… Забыл.
Он не стал отвечать на ее профессиональные вопросы, пытаясь предугадать, когда она начнет его обнадеживать и призывать бороться за жизнь, сейчас или после полного обследования.
Лагунов закрыл глаза. Устал.
Саша еще раз посмотрела на своего нового пациента и сделала первую короткую запись.
Утренний обход растянулся до обеда. Сначала на посту не могли найти историю болезни Крикунова. Оказалось, что хирург-консультант прихватил ее вместе со своими бумагами. Потом пришли родственники Зарецкой, и надо было срочно решить вопрос с направлением на ВТЭК, потом ее срочно вызвали на консультацию в приемное отделение. И только покончив со всеми неотложными делами, Саша достала из папки тоненькую историю болезни Романа Лагунова, которая со временем обрастет вкладышами консультантов, ежедневными стандартными записями и разбухнет, как старая домовая книга. Но это – со временем…
– Ну, как твой новый больной? Я вчера его мельком видела. Ты права. Лечиться ему надо в заведении имени Гиляровского. Вот скажи, куда смотрел Владимир Иванович? Пенсия, знаешь ли, еще не повод для попустительства.
Елизавета говорила и быстро печатала, не отрываясь от компьютера. Обсуждать решение своего учителя и наставника Саша не стала.
– К тому же наша больница ему даже по статусу не подходит. – Елизавета допечатала последнее слово и повернулась к Саше. – Спокойно мог бы лечить свою депрессию в частной клинике.
– С чего ты взяла, что у него депрессия? Знаешь, кто его смотрел?
– Кто его смотрел – я могу только догадываться. Представляешь, в какие деньги влетело лечение? Смотрели его не те. К психиатрам не обратился, а сразу за границу умотал. Спрашивается, почему?
Втягивая Сашу в разговор, Елизавета между тем включила чайник и достала три чашки: себе, Саше и побольше – Дуднику.
– Н-а… Может, оно и так. Хотя его тоже можно понять. Боялся за карьеру. Если б кто узнал, что адвокат, перед тем как вести их дело, лечился в психбольнице. Клиенты – народ разборчивый.
– А я тебе о чем говорю? Чай будешь? Или кофе сварить?
Саша пожала плечами, мол, все равно. Готовь, что хочешь.
– Так что полежит он у тебя две недели, и тю-тю. Снова к светилам.
– Но родители ничего такого не говорили. Вроде никакого стресса у сына не было.
– Ой, Саша, они, может, ничего и сами не знают. Мальчик-то взрослый. А может, наоборот, все знают, но не хотят говорить. В каждой избушке – свои погремушки. Кофе сварить или как?
– Может, Степанкову его показать?
– Покажи. Твой Степанков – новоявленное светило психиатрии. Вот и покажи.
– Кому нужен психиатр? Александра, тебе? Или я что-то пропустил?
Дудник уловил суть разговора сразу, как только зашел в ординаторскую. И теперь, усевшись на диване, ждал продолжения истории.
В его тоне Саша уловила подвох, а потому неопределенно кивнула и неохотно потянулась к чашке. Невзирая на кустарные условия приготовления, вернее, на полное отсутствие условий как таковых, кофе у Елизаветы получался вкусный и ароматный.
– Несправедливость вопиющая! Почему, как только поступает перспективный больной, так сразу к Андреевой? А если какой-нибудь алкаш с невропатией, так, пожалуйста, Дуднику.
– Константин Викторович, – Елизавета протянула чашку Дуднику, – перспективный больной, как ты говоришь, только поступил. Саша еще толком историю болезни не заполнила. Подойди к заведующему, и он передаст тебе Лагунова. И больной весь твой, со всеми родственниками и связями, и прочими удовольствиями.
– Злая ты, Елизавета! – хохотнул Дудник. – Ведь думал, чтобы вам как лучше было.
Он был единственный в их маленьком врачебном коллективе, кто себе позволял выбирать больных. И надо отдать должное, выбирал очень правильно, по большей части тех, у кого остеохондроз или подтверждение инвалидности.
От тяжелых, непонятных больных, с неуточненным диагнозом он умело отказывался, ссылаясь на отсутствие свободных мест. А даже если в палатах и были места, то обязательно кто-то поступал. И не просто поступал, а по звонку сверху. Получалось даже коллегиально, почти благородно.
Елизавета посмотрела на Александру и рассмеялась. Думали они об одном и том же.
* * *
Небо заволокли осенние тучи. Стрельников подошел к окну и внимательно осмотрел внутренний двор. Машин, стоящих с утра впритык, стало заметно меньше. Сотрудники начали разъезжаться по домам. Впереди их ждали два законных выходных. Он, сколько себя помнит, всегда любил пятницу. И вовсе не за сулящее безделье. Эти два дня он мог заниматься, чем душа пожелает. А желала она все чаще кабинетной тишины и хорошей книги. И если б кто спросил, не утомляет ли его одиночество, он бы только удивился такому вопросу. Что можно постигнуть в суете…
И впереди у него тоже два дня заслуженных выходных. Стрельников, всматриваясь в машины, силился вспомнить, когда появилось это липкое и неприятное чувство внутренней тревоги. Такое чувство он испытал, только когда занял должность генерального директора банка. Но тогда для тревоги были причины.
Поначалу Стрельникова в банке недолюбливали. Долго судачили в курилке по поводу неожиданного назначения. Строили догадки, сплетничали. Да так, что сами потом пугались своих сплетен. Ждали резких кадровых перемен. А как же, всем известно – новая метла по-новому метет. Все было как в любом коллективе. Он обо всем догадывался, некоторое время даже переживал, пока рабочие проблемы не захлестнули с головой.
Одни говорили, что не справится. Молодо – зелено.
Он ни с кем никакие счеты не сводил, никого не уволил. Некоторое время все оставалось по-старому. Новое пришло постепенно, без резких движений, как что-то само собой разумеющееся. Вначале он создал маркетинговый отдел, потом сформировал комитет кредитного риска. Он догадывался, что кто-то из старых, бдительных кадров нововведения осуждал и даже не поленился «настучать» учредителям. Он ожидал директив, но нисколько не тревожился о конечном решении. Умные – поймут, а если не поймут… Акулин оказался тертым калачом.
– Стрельников делает сегодня то, о чем другие будут завтра еще только думать, – однажды в кулуарах озвучил свою мысль главный держатель акций Акулин. – Если бы среди нас, господа, был профессионал банковского дела, однозначно, он бы возглавил банк. А раз таких нет, то хорошо, что Стрельников оказался у нас, а не у конкурентов.
После такой явной поддержки Акулина Стрельникову больше никто не мешал работать.
Другие, в основном женщины, решали только один животрепещущий вопрос – с кем станет спать. Об этом говорили в перерывах на работе и дома – по телефону. Ждали с нетерпением. Присматривались, прислушивались. Одним словом – женщины.
Стрельников придерживался иного мнения. Работа и постель – вещи несовместимые. Но лучшая половина банковского дела об этом не знала и еще долго питала надежду. Спокойный, уверенный в себе, с едва заметной сединой, а главное, холостой, Стрельников не переставал волновать одинокие и не совсем одинокие женские сердца.
Третьи ждали, кого приблизит, выделит, допустит, так сказать, к телу. Но Стрельников знал если не всему, то многому истинную цену, поэтому не старался оправдать ничьих надежд. Особо дружеских отношений ни с кем не заводил. Ко всем относился ровно, уважительно, неукоснительно придерживаясь положенной субординации. Во всех сотрудниках, без исключения, ценил профессионализм. Непрофессионалов, начиная от уборщицы и до администрации, кроме, пожалуй, Красникова, в банке не было.
За промахи, допущенные в работе, распекал безбожно. Снимал очки в золотой оправе, сжимал пальцами переносицу и, убедившись, что очки действительно снял, начинал монотонный разнос. Голос никогда не повышал, не унижал, не давил, но «ковра» боялись все без исключения.
Единственный человек, с кем был Стрельников на «ты», да и то один на один, – Говоров. Стас Говоров – начальник внутренней охраны банка. Что связывало генерального с начальником охраны – никто не знал. Может, родственник, может…
Через пару лет Стрельников создал, что называется «под себя», профессиональный, креативный коллектив, и противостояние успешно завершилось в пользу генерального.
Тревога, такая же серая и невыразительная, как серость за окном, разливалась по телу, холодила кожу между лопаток. Когда она появилась? Он начал вспоминать по порядку весь день с самого утра.
На работу он приехал, как всегда, раньше всех. Бегло просмотрел план работы на день. Обнаружил на столе конверт с пригласительными на спектакль. На две персоны. Пригласительные билеты он сразу вернул в приемную секретарше.
Год назад банк спонсировал гастроли молодежного малоизвестного театра, и с тех пор главный режиссер присылал пригласительные на каждую премьеру.
Режиссер оказался довольно плодовитым, и приглашения Стрельников получал регулярно, только времени для театра не было. Лера театр не любила.
Что любит Лера? Любит ли он Леру? Стрельников о высоких материях старался не думать. С ней хорошо в постели. Может, этого и достаточно, а остальное… не важно.
О чем он говорил с Лерой в последнее время? Надо было б позвонить и извиниться. Что она нашла в нем? Он вдруг поймал себя на мысли, что рассуждает о женщине с позиции корысти, так, словно Лере чуждо само понятие любви. Интересно, что бы сказала Саша о Лере? Чего она так растерялась при встрече?
Резкий стук в дверь вывел Стрельникова из раздумья. Говоров, всегда подтянутый, с военной выправкой, которую не мог скрыть никакой штатский костюм, вошел в кабинет.
– У нас проблемы.
Говоров мог бы о проблемах и не говорить. Уже по тому, как он сел и начал барабанить пальцами по столу, Стрельников знал – у них проблемы.
Слушать о проблемах в конце пятницы Стрельников не хотел. Он тоскливо посмотрел в окно.
Первый раз они встретились «сто лет назад», на завершающем этапе десятилетней афганской кампании в провинции Паки: только что получивший звездочку майор разведки Станислав Говоров и рядовой Павел Стрельников. Профессионал и четверокурсник…
О том, что блокада Хоста прорвана и в город двинулись с продовольствием первые машины, Говоров и Стрельников узнали в полевом госпитале. А пятнадцатого февраля советская сторона, выполнив Женевские соглашения, покинула Афганистан.
Той же осенью на последний курс Стрельников вернулся повзрослевшим на десятилетие, с едва заметной сединой на висках, с мелкими шрамами на спине и легким налетом цинизма. Однокурсники с наивными размышлениями о жизни стали вдруг неинтересны, девушки утомляли, и ему больше ничего не оставалось делать, как учиться. О войне он никогда не говорил, но она еще долго врывалась в его беспокойные сны. Он просыпался весь в холодном поту и никак не мог понять, где он. Потом все прошло. Война перестала сниться.
Колесо спустилось в самый неподходящий момент. Он опаздывал на встречу. Рассудив, что в метро будет быстрее, чем поймать такси в час пик, да еще попасть в пробку, Стрельников, давно отвыкший от общественного транспорта, спустился в подземку. Втиснувшись в переполненный вагон, он напряженно прижал к себе портфель, боясь, чтобы, не дай бог, какой-нибудь воришка не вытащил бумаги. На станции «Смоленская» новая волна входящих бесцеремонно оттолкнула Стрельникова внутрь вагона и сжала со всех сторон. Он бестолково пытался выдернуть портфель, чувствуя, что деликатная кожаная ручка долго не выдержит такого варварского обращения. Будь что будет. Он с силой дернул портфель, основательно зацепив чью-то штанину. Мужчина бомжеватого вида обернулся. Мутные глаза сосредоточились на лице Стрельникова, но картинка, похоже, никак не складывалась. Мужчина мотнул головой, улыбнулся и стал протискиваться ближе к выходу. Кожаный портфель полностью освободился, и Стрельников наконец-то прижал его к ноге. Комок застрял в горле. Он не мог сообразить, как обратиться к мужчине, и начал работать локтями, пробираясь за ним к выходу.
Выйти на станции вслед за мужчиной ему не удалось. К выходу надо было готовиться заранее. Метро – это вам не машина с личным водителем.
Важность встречи, на которую так боялся опоздать Стрельников, сразу утратила значимость. Павел вышел на «Площади революции» и вернулся опять на «Арбатскую». Мужчина бомжеватого вида стоял в стороне от эскалатора. Дежурный по станции требовал документы. Бомж тщетно рылся в грязных карманах, пытаясь найти хотя бы какое-то подобие документов, удостоверяющих личность. Павел протянул свой паспорт и сунул купюру в карман дежурного, после чего обнял пошарканного мужчину.
Дежурный с интересом наблюдал за необычной сценой до тех пор, пока обзор эскалатора не закрыли другие пассажиры.
Вечером они пили водку в затрапезном кафе: отставной полковник Говоров и бывший рядовой Стрельников. Генеральный директор и… почти бомж.
После ельцинских реформ найти работу даже таким профессионалам, как Говоров, оказалось делом непростым, почти невозможным. Многие сослуживцы, вернувшись в Москву, поднапряглись, подняли старые связи и нашли себе теплые места. У Говорова с этим не получилось. Кадровые агентства, учитывая навыки, знания и определенный опыт, предлагали полковнику только службу в охране. С перспективой и карьерным ростом…
Говоров соглашался, подписывал кучу всяких бумажек и справно вносил предоплату. Но дальше этого не шло.
Что-то было в нем такое, что мешало новоиспеченным бизнесменам принять полковника на работу.
Потом ему позвонил мужчина, представившись коллегой, и пригласил на встречу. Как нашли номер его телефона, он даже не спрашивал. Страна продавала все. Можно было запросто купить любую информацию – только плати. От встречи Говоров хотел сразу отказаться, но в последний момент передумал и согласился. А вдруг…
О чем пойдет речь, он интуитивно догадался, как только переступил порог дорогущего ресторана.
Работу ему действительно предложили. Профессиональные навыки, полученные полковником на войне, оплачивались очень хорошо.
Говоров никогда не был праведником. В него стреляли, и он стрелял. Ничего нового, необычного или шокирующего в смерти он давно уже не видел.
Предложение о сотрудничестве звучало просто, открыто и без недомолвок.
И получалось, что стать убийцей – значит нарушить заповедь Господню и вселенский закон, а стать киллером – всего лишь выполнить высокооплачиваемую работу.
Говоров не был набожным, но твердо знал, убивать – смертный грех. Грех, за который он получил ордена и медали. На войне, как на войне…
Говоров не был святым. К лику святых причисляли только воинов-монахов. И не потому, что они землю защищали с оружием в руках, а потому, что, спасая своих близких, брали на себя их смертный грех.
Вернувшись домой, Говоров напился. А потом и вовсе стал пить. Запои участились, перейдя в каждодневные. В один из таких дней от него ушла жена. Немного протрезвев, Говоров обнаружил ее отсутствие, да и то ненадолго.
