banner banner banner
Сестренка из сна
Сестренка из сна
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Сестренка из сна

скачать книгу бесплатно


Сирота

Старшая

Я открываю глаза. Первое, что я понимаю – боли нет, и дышу я без этих жутких трубок. На этом, по-видимому, новости заканчиваются, по крайней мере, хорошие. Руки слабые, почти не двигаются, ноги… Как будто их вообще нет, при этом дотянуться, чтобы пощупать, я не могу. Неужели их отрезали? Да нет, не может быть, с чего бы?

Я явно в больнице, хоть и не очень понимаю, что происходит. Но, думаю, мне рано или поздно расскажут. Злые, ненавидящие слова мамы напоследок я расслышала, но, думаю, это было продолжением сна, не может же мама пожелать мне сдохнуть? Я вдыхаю-выдыхаю, пытаясь понять, что происходит. Во рту сухо, как в пустыне, голова гудит, и мне как-то нехорошо. Да ещё это чувство абсолютной беспомощности пугает, как никогда.

Дверь открывается, входит кто-то… Тётка в зелёном, может, врачиха, может, медсестра. Скорее, медсестра, судя по ворчанию. Я с трудом разлепляю губы, чтобы что-то спросить, но в этот момент она видит, что я лежу с открытыми глазами.

– Пить… – хриплю я, проталкивая слово сквозь пересохшие губы.

– Очнулась, надо же, – хмыкает женщина. В следующее мгновение что-то тыкается мне в губы. – Пей давай, сейчас доктор придёт.

Отпив какой-то удивительно вкусной воды, я понимаю, что не пила месяц, наверное. Хочется о многом спросить, но медсестра чуть ли не силой отбирает у меня поилку и сразу же уходит. Надо будет папе сказать, что они тут грубые какие-то. После питья думается немного попроще, поэтому я пытаюсь понять, что было во сне, а что – на самом деле, но мне не удаётся. Пока я занимаюсь этим, дверь опять распахивается, входит какой-то мужик, опять в зелёном. За ним ещё кто-то есть, но я не вижу, кто.

– Маша у нас в сознании, – весело сообщает этот мужик, доктор, наверное. – Чуть не отключили её, неделю в коме провела.

– Те девочки, которых из школы доставили? – интересуется кто-то из-за его спины.

– Они самые, – кивает мужик. – Характер повреждения кожных покровов одинаковый, поэтому и интересен этот случай.

– Ну, у этой-то всё понятно, – хмыкает ещё один голос, по-моему, мужской.

– А вот мы сейчас посмотрим, – сообщает доктор и просто откидывает одеяло в сторону.

Оказывается, я лежу голая, поэтому сразу же пытаюсь прикрыться, но руки почти не шевелятся, из-за чего делаю я это медленно. Властным жестом мои руки убирают в сторону, а затем, что-то делают, закрыв от меня моё тело. Я не чувствую, что они делают, просто совсем ничего не чувствую, такое ощущение, что просто рассматривают. Но вот затем они начинают колоть иголками руки, отчего я вскрикиваю.

– Итак, несмотря на оперативное вмешательство, имеем частичный паралич, – заключает врач. – Ноги полностью парализованы, рефлексы отсутствуют, частично коснулось бедер, нет чувствительности половых органов.

– Могло быть хуже, – равнодушно пожимает плечами какая-то женщина. – Хотя бы руки работают, то есть повезло.

– Да, пожалуй, – кивает мужик, – хоть как-то двигаться сможет.

Это что? Они про меня? Я что, теперь калека?! Да не может такого быть! Это не может со мной произойти! Зато, кажется, теперь мои могут лупить меня, сколько хотят, я полностью в их власти. Это всё Карина! Новенькая сопля, я её достану! Я её придушу, тварь такую! Я не могу быть калекой, только не это!

Кажется, я что-то кричу, что-то требую, но меня просто игнорируют. Спустя некоторое время в палату опять входит давешняя медсестра, глядящая на меня с брезгливостью. Она тяжело вздыхает и откидывает одеяло, опять полностью меня раскрывая. Я тащу одеяло обратно, чтобы прикрыться, но сразу же очень чувствительно получаю по рукам.

– Калек понатаскали, лучше бы усыпили, как собак, или в озере притопили, – ворчит она, обтирая меня чем-то холодным. – Лежит тут, место занимает.

– Да пошла ты! – кричу я, срываясь на визг. – Я всё папе расскажу!

– У тебя нет папы, – информирует она меня. – И мамы нет. Ты сирота и калека, потому будешь лежать тихо и не мешать, понятно?

Почему-то я сразу верю ей. Каким-то внутренним чутьём я понимаю, что она сказала правду… И предки, получается, от меня отказались? Но почему? За что? Выходит, те мамины слова были правдой? Надо было их удавить! Надо было! Вот выйду отсюда, всех их прирежу, чтобы пускали кровавые пузыри, предатели, я их всех… всех!..

Что со мной будет – вот в чём вопрос. Если мои меня выкинули, то что теперь? Детский дом? Или что? Я даже не представляю, что мне делать. Хочется выть от таких новостей, хочется хоть кому-нибудь сделать больно, хочется убежать. Но убежать я не могу, потому что руки не держат, а ноги… Нет у меня больше ног. Но я так не хочу! Не хочу! Лучше убейте! Гады!

– Убейте, гады! – громко кричу я. – Сволочи, твари, убейте!

Дверь резко распахивается, в палату быстро входит давешняя медсестра и сильно, с оттяжкой, бьёт меня по щекам, раз, другой, третий! Моя голова мотается, крик прерывается, а я ошарашенно смотрю на неё, готовая заплакать, но перед носом как-то мгновенно оказывается внушительный кулак, отчего мне становится понятно – кричать здесь нельзя. Поэтому я плачу, тихо-тихо плачу, стараясь сдержать, задавить рыдания.

Я начинаю понимать, что осталась совсем одна. Ко мне никто не приходит, кроме врача и медсестёр. Они со мной не церемонятся – моют, лазят везде и очень жёстко гасят истерику. При этом внезапно оказывается, что задница чувствительность сохранила хотя бы частично. Хорошая новость в том, что хоть срать под себя не буду, а плохая… Все уколы я отлично чувствую. А они ужас какие болючие, при этом у меня ощущение, что мне эти твари мстят.

Ничего, я их даже из коляски придушить смогу, дайте мне только выбраться отсюда, вы у меня все пожалеете! Все твари! Я выберусь и буду вас сонных резать, каждого и каждую! Сначала медсестёр этих, потом предков-предателей, а Карину на сладкое оставлю. Буду её медленно-медленно, чтобы дохла долго, крыса такая! Не могла по-людски убить!

Но снова открывается дверь, и тварь в зелёной униформе делает мне так больно, что я выгибаюсь и кричу, а она меня по свежему уколу ладонью со всей дури бьёт так, что я едва в обморок от боли не падаю. Как будто им кто-то заплатил… А может, и заплатил? Тот же Васька – у его предков бабла до крыши, может он так мстить? Да легко! Такая же тварь, как и эта су…

***

В больнице я беззащитна. Со мной могут сделать всё что угодно, я и вякнуть не смогу, только вот кроме садистки-медсестры я никому не интересна. Совсем никому, а она… хоть какое-то внимание. Спустя недели две я, кажется, согласна на какое угодно внимание, даже пусть бьют. Быть одной просто невыносимо.

Как-то неожиданно начинаю понимать: это я во всём виновата. Я очень плохая девочка, поэтому всё правильно. Правильно, что делают больно, правильно, что я одна. Не хочу жить, но придётся. Сегодня меня пересадили в коляску, которая теперь будет моим домом навсегда. У меня ничего нет, и никого тоже. Ни дома нет, ни родителей… Сегодня тётка придёт из этого… которые сиротами занимаются.

Интересно, что мне за школу ничего не будет. Физрука посадят, похоже, а мне… Девки ничего не рассказали, а новенькая эта не разговаривает. Говорят, сильное психоэмоциональное потрясение, теперь с ней всё очень плохо. А ведь это я виновата. Я во всём виновата, даже пыталась это следователю рассказать, но он только грустно улыбнулся и ушёл. Не поверил мне. Только злые медсёстры верят в то, что я плохая, никогда не отказывают себе в возможности сделать мне больно.

Со мной не разговаривают, просто игнорируют любые мои попытки с ними заговорить, и всё. А стоит закричать – просто бьют по губам, и всё. Как будто я прокажённая какая-то. Мне кажется, что я схожу с ума, но почему-то всё никак не сойду. Предатели-родители даже не показываются, просто бросили, и всё… Я всё равно их убью! Пусть не прямо сейчас, но убью обязательно! Твари проклятые…

Пусть я сама во всём виновата, но они же родители, они обязаны же! Не хочу! Не хочу быть такой! Ай! За что?

– За что?! – вскидываюсь я.

– Это ты Каринку замучила, тварь… – впервые за долгое время слышу я ответ. Даже не ответ – шипение. – Ты, что бы ни говорили, я знаю! За Стронцеву тебя убить мало, но ты будешь жить. Жить и помнить!

И тут я всё понимаю – они действительно мне мстят. Но кто они ей, кто? Почему они сейчас… Хотя я понимаю, почему… Ведь я действительно, получается, замучила новенькую. И получила свою расплату, видимо, переполнив чью-то чашу терпения. Поэтому я опускаю голову и замолкаю, ведь они правы. А мне поделом.

После этого я много думаю. Меня оставляют одну, не запирая окно и не пряча всякие колюще-режущие. Наверное, надеются на то, что я сама себя убью, но я просто не могу. Один раз даже взяла в руку нож, казалось бы, чего проще, но просто не смогла. Поэтому я лежу и вспоминаю всех тех, кого била, над кем издевалась… Они же молили о пощаде, а потом проклинали меня, но я не верила в то, что эти проклятия чего-то стоят. Вот теперь пришлось поверить, потому что, видимо, настигли они меня.

– Тут? – слышу я спокойный и какой-то очень равнодушный голос, выплывая из своих мыслей. – Ещё одна калека?

– Да, но руки работают, и способна себя сама обслужить, – отвечает ей голос моего врача. – Прошу.

В палату входит дородная дама в костюме и с брезгливым взглядом. Ну, это понятно, она-то к инвалиду пришла, хотя все здесь с каким-то садистским удовольствием называют меня именно калекой, как будто им нравятся мои слёзы. А может, и нравятся, кто же знает… Так вот эта дама входит, по-хозяйски берёт стул и усаживается рядом с моей кроватью.

– Так, ты у нас Мария Нефёдова, – сообщает мне она непривычную фамилию. – Твои приёмные родители тебя разудочерили, поэтому носить их фамилию ты не можешь.

Ещё один сокрушительный удар – я не была родной, значит, ничего они не были обязаны. Это только к родным, а я, получается… Поэтому и выкинули. Зачем я им такая нужна? Всё правильно, даже мстить, получается, не за что. Женщина из какой-то опеки убеждается в том, что информация до меня дошла, и продолжает.

– Несмотря на то что обслуживаться ты вроде бы можешь, сначала отправишься в хоспис, – сообщает она мне. – Свободного места в детском доме для тебя нет, а так хоть будет кому за тобой приглядеть.

– А… когда? – тихо спрашиваю я, пытаясь вспомнить, что такое «хоспис».

– Послезавтра, – отвечает она мне, чему-то улыбнувшись. – Тебя выпишут, а реабилитацией займётся хоспис. Незачем…

Я понимаю, что она хочет сказать – незачем место занимать, ведь я – никто. Мне четырнадцать лет, а жизнь моя уже закончена. У меня совсем нет жизни, потому что я почти беспомощная и никому не нужная. Даже в бордель не возьмут с такой чувствительностью. Значит, моя судьба… А какая у меня теперь судьба? Я не знаю, я просто хочу, чтобы меня не было. Мне бы шанс начать всё сначала или хотя бы вылечить ноги, я бы тогда! Я бы им всем! Я бы…

Тётка уходит, а я тихо плачу в подушку. Скоро придут медсёстры и будут делать очень болючие, хоть и ненужные уколы. Ненужные, потому что меня выписывают, а болючие, потому что им так нравится, а бить меня они не могут – за следы их накажут. Мне остаётся только смириться и надеяться на то, что однажды я смогу всё начать сначала. Может быть, всё-таки вылезти в окно?

Нет, это очень плохая мысль, потому что если спасут, то отправят в психушку навсегда, а психушка хуже любого детдома – оттуда нет выхода. Даже теоретически нет никакого выхода, отчего мне хочется горько плакать, потому что жить такой не могу, но в психушку не хочу.

Почему я вдруг так меняюсь? Кажется, только вчера всех ненавидела, а сейчас мне просто всё равно. Думаю, это из-за того, что со мной не разговаривают и мстят. Я, кажется, просто теряю волю к жизни. Может, попробовать связаться с кем-то из девок? А толку-то? Чтобы они поржали? Да пошли они все! Все пошли, все! Ненавижу гадов!

Если бы не эта школа, не предки эти приёмные, я, может, не была бы такой злой! Это они во всём виноваты, они меня такой сделали, они заставили меня быть зверем! Я зверь и очень плохая девочка, за что поплатилась и ещё не раз… Но я не виновата, потому что это они! Они меня такой сделали! Это их надо бить! Это им надо делать больно! Им мстить, им, а не мне!

Я была ребёнком, а меня лупили дома, лупили в школе, чего они ожидали? Розового пупсика в конце? Вот я и озверела! Да! Это всё они-и-и-и…

Я не просто плачу, я вою, потому что ничего изменить нельзя. Я вою, сжимаясь, потому что сейчас меня будут бить, но реву в голос. Кто-нибудь, отомстите за меня!

Хоспис

Старшая

С пожеланием поскорей сдохнуть медсёстры провожают меня из больницы. Я бы и сама рада, но просто нет такой возможности. Спустив меня вниз, сажают в кресло машины скорой помощи, докторов в которой нет, как и маячков. Это просто машина для перевозки, и всё, тут ничего срочного быть не может, о чём мне водитель и сообщает.

– Решишь сдохнуть, – говорит он, – просто в морг отвезу, и всё.

– За что? – тихо спрашиваю его, но он меня не слышит или игнорирует.

Машина резко берёт с места, отчего меня укачивает почти моментально, но я прижимаюсь к креслу, в котором меня мотыляет, как в блендере. Я не понимаю, за что со мной так обращаются даже незнакомые люди – как будто я прокаженная, или на мне написано: «Очень плохая девочка – пни её!». Не может же так быть, чтобы вообще все стремились мне отомстить! Такого же не может быть… Или… может? И теперь так будет всегда?

Я представляю себе, что теперь навсегда буду одна, среди равнодушия, злых слов и ненависти, и чувствую, что сейчас в обморок упаду. Я стараюсь с собой справиться, но почему-то не могу, и свет выключается. Просто всё исчезает, но в следующее мгновение чувствую сильный удар по лицу, от неожиданности распахивая веки. Машина стоит, надо мной обнаруживается дородная тётка в грязно-белом халате, смотрящая на меня со странным выражением в глазах.

– Так что, везти в морг? – доносится откуда-то радостный голос, в котором я спустя мгновение узнаю водителя.

– Поживёт ещё, – хмыкает эта баба, затем оборачивается и командует. – Вези в четвёртую, там разберутся, куда её.

Это точно кто-то заплатил! Кто-то им всем заплатил, чтобы они меня ненавидели, потому что не может такого быть! Люди не могут быть такими… Такими… Не могут быть! От этих мыслей я начинаю плакать, но это никого не беспокоит. Кажется, совсем никого, при этом водитель, пересаживая меня в коляску, сильно, до боли, сжимает руками… грудь, отчего я взвизгиваю.

Затем я как-то очень быстро оказываюсь внутри. Голова кружится, сердце стучит, кажется, где-то в горле, я плачу, потому что больно очень водитель сделал. Но он меня передаёт какой-то тётке, а я… Я готовлюсь к тому, что будет больно, но совсем не ожидаю того, что происходит затем.

– А вот тут у нас Машенька, – фальшиво улыбается какая-то тётка. – За Машеньку хорошо заплатили, – добавляет она, – поэтому у неё будут особые условия.

Я знала! Знала, что они не просто сволочи, а за деньги! Что теперь со мной будет? Что? Тётка везёт меня по коридору, показывая палаты, в которых умирают дети, но при этом рядом с ними родители. Гладят, играют, ласково разговаривают… Мне показывает эта тётка, тихо комментируя:

– А вот тут у нас Танечка, – сообщает она мне с улыбкой. – Ей осталось жить не более недели, но родители её всё равно любят, видишь?

– Не надо… – прошу я её, понимая, что просьбы тщетны.

– Надо, маленькая гадина, надо, – с такой же ласковой улыбкой отвечает мне тётка. – У тебя впереди будет много боли, совсем, как у неё, но вот любить тебя некому.

– Нет… Нет… Нет… – шепчу я, понимая, что приговорена.

Я никогда отсюда не выйду, потому что они сведут меня с ума. Наверное, именно за это им заплатили, поэтому выхода нет, и умереть раньше времени не позволят, а потом отравят каким-нибудь медленным ядом, чтобы я подольше умирала. Если заплатил Васька, тогда точно так и будет.

А меня возят и показывают детей, у которых нет будущего, зато есть родители, любящие их. В глазах взрослых людей – боль за малышей и за тех, кто постарше, а я вспоминаю себя и своё детство, понимая: такого у меня не было и не будет никогда, отчего сердце постепенно наливается болью. Просто болью осознания… Потому что сейчас я ясно вижу то, что всегда было словно отделено от меня мутным стеклом.

Я очень плохая девочка и понимаю это сейчас, но, по-моему, так меня мучить – это не наказание, это именно мучение. Как фашисты…

Но вот коляска доезжает до последней комнаты, и меня завозят туда. Вот тут есть странность – другие палаты одноместные, а тут уже кто-то есть. Я не вижу, кто это, потому что слёзы застилают мои глаза. Я плачу не переставая, поэтому почти ничего перед собой не вижу. А тётка, обдавая меня запахом сигарет, от которого сильно тошнит, грубо и бесцеремонно перекладывает меня на кровать.

– Вот тут ты и будешь жить, – её голос полон злорадства. – Прямо рядом со своей лучшей подругой. Вам обеим будет не так скучно.

Лучшей подругой? Но у меня нет таких, да и вряд ли кто-то из школьных девок вообще мог бы сюда попасть, так что это, скорее, издёвка. Кого они могли так назвать? У меня даже мыслей нет. Проинформировав меня о времени кормления, тётка уходит, а я утыкаюсь в подушку, чтобы пореветь. В голове нет ни одной мысли, только один вопрос: за что?! За что со мной так? Я же… Я же… И тут перед глазами встают Лерка, Танька, тот пацан-очкарик… Они проходят перед моими глазами длинной чередой, а ряд замыкает Карина. Картины унижений, крови, избитых девчонок, молящих о чём-то, ввинчиваются в мой мозг всё сильнее, всё больнее, отчего я почти теряю связь с реальностью.

Мне больно, очень больно, я хочу вырвать эту память… Воющая под ремнём Лерка… Стоящая на коленях обоссаная голая Танька… размазывающая кровь по лицу Ларка… И… И… И… Это всё я? Я натворила? Я?! Не-е-е-ет! И тут свет резко выключается.

Я открываю глаза, желая взглянуть на соседку, и тут же об этом жалею. На кровати, устремив глаза в потолок, неподвижно лежит… Карина. Нет! Не надо! Убейте лучше! Не надо! Увидев её, я кричу, кричу изо всех сил, желая, чтобы кто-то пришёл, заслонил от меня её, что-то сделал! Но никто не приходит, как будто во всём хосписе не осталось людей. А я кричу, срывая горло…

Мой крик эхом отдаётся в палате, где нет никого, кроме меня и ни на что не реагирующей Карины. Она просто смотрит в потолок, и всё, никак ни на что не реагируя. На мгновение мне кажется, что она умерла, но это не так, я даже хотела бы, чтобы она умерла, но самостоятельно сейчас я ничего не могу – руки слишком слабые. Единственное, что мне остаётся – это кричать…

Меня хотят свести с ума, я очень хорошо вижу это, но ничего не могу поделать, потому что теперь я абсолютно беспомощная, как будто приговорённая к медленному умиранию. Мне даже начинает казаться, что кто-то смотрит на меня через глазок в двери и радостно улыбается, видя мои мучения.

***

– Ты, наверное, думаешь, почему с тобой поступили именно так? – слышу я знакомый голос.

Васька вальяжно входит в комнату. Меня только что обмыли, поэтому под одеялом я – в чём мать родила, подгузник нацепят потом, и Васька, похоже, это знает. Может, и обмыли меня именно для него… Он подходит к Карине, гладит её по голове и поворачивается ко мне, глядя так, что мне становится страшно.

– Пока ты была усыновлена, моему бате ты была неинтересна, – объясняет мне Васька. – Поняла, сестрёнка? – с издёвкой произносит он.

– Сестрёнка? – удивляюсь я, понимая теперь, в чём интерес за меня платить.

– Ты – ублюдок моего отца, – продолжает парень, резко дёргая одеяло, отчего я предстаю перед ним совершенно обнажённой. – Какая краля! – восхищается он. – Твои опекуны нарушили договор, в чём раскаиваются. В бетоне. А вот ты-ы-ы…

Меня убьют. Я понимаю это очень хорошо – лишние наследницы его отцу точно не нужны, а ведь меня можно использовать…. Васька подходит и по-хозяйски сгибает мои ноги так, чтобы открылось сокровенное. Я понимаю, что он видит, тянусь руками прикрыться, но он с размаху бьёт меня по лицу.

– Отцу пофигу, как ты сдохнешь, – произносит Васька. – Поэтому он просто дал бабла, чтобы ты не поганила воздух. Как ты думаешь, тебя кто-нибудь спасёт?

Я знаю, что спасения нет, как и понимаю то, что сейчас будет, но внизу у меня нет чувствительности, поэтому ему вряд ли будет интересно самому. Но тут я вспоминаю, как пацаны на шутки про писюны реагировали, и улыбаюсь сквозь слёзы. Васька явно звереет, судорожно расстёгивая штаны.

– И всего-то? – как можно более насмешливо заявляю я. – Член у гнома одолжил?

– Ах ты, гадина! – взъярившийся Васька бьёт меня в лицо, потом что-то хрустит в груди под его кулаком, потом… не помню.

Когда я снова открываю глаза, никакого Васьки нет. Всё тело болит, и дышать ещё больно. Сделал ли он что-то со мной, я не знаю, мне, в общем-то, на это наплевать. Я теперь понимаю, за что со мной поступают именно так. Дело вовсе не в Карине, которая не подаёт признаков жизни. Дело в том, что я могу претендовать на наследство, вот и всё. Поэтому здесь я умру, и последние мои дни будут очень болезненными.

Эти мысли наталкивают на воспоминания. Сколько себя помню, я не была особо любимым ребёнком. Прилететь могло по любому поводу, поэтому я быстро научилась прятаться. Ну а потом, когда подросла, научилась отбиваться, хоть и понимаю, что со мной дрались не в полную силу. Тот факт, что родаки даже опекунствовали за деньги, меня ничуть не удивляет. Разве может что-то удивить в наше время?

В школе мне пришлось выгрызать себе место под солнцем, но вот когда я стала просто жестокой стервой, я не понимаю. Карину можно было оставить в покое, да и Лерку так избивать никакого повода не было. Наверное, я действительно бешеная, поэтому всё правильно. Ведь бешеных животных убивают, вот и меня теперь убьют. Сначала будут долго и часто бить, чтобы с ума сошла, а потом усыпят… или утопят… Интересно, как меня будут убивать? Как-нибудь изощрённо, или просто инъекцией какой-нибудь? Помню, где-то читала, что это можно довольно просто сделать, если пациент недвижим…

Открывается дверь, в комнату заходит толстая злая тётка с подносами. Сейчас будет обед… Помои какие-то вместо супа, каша, хлеб, чай… Я уже привыкаю и к такой еде, и к ожиданию смерти, в перерывах разговаривая с Кариной, хотя я и знаю – она меня не слышит. Я уже всё знаю… Меня не слышат, не понимают, и я обречена, потому что выхода нет.

Ожидание смерти становится таким невыносимым, что я, кажется, уже желаю, чтобы всё скорее случилось. Время сливается в одну бесконечную серую полосу, которую нечем заполнить, разве что чтением, но книга здесь одна – Библия. Вот её я и читаю, просто чтобы не думать ни о чём. Но совсем ни о чём не думать не получается. Иногда мне кажется, что, может, я умерла уже – ещё там, в больнице – и попала в ад за свои грехи… И здесь я, забытая всеми, буду пребывать вечно… Но медсёстры обо мне не забывают, они приходят каждый день, принося боль. И эта боль показывает, что я жива. Кажется, пути отсюда нет, как нет и выхода, поэтому я просто смиряюсь и застываю в ожидании смерти.

Смерть тем не менее приходит не ко мне. Ночью умирает моя соседка, имени которой я уже не помню. Я и своего имени не помню уже, кажется, потому что меня называют «трупиком» и «тварью». Её надолго оставляют мёртвую на кровати, не стремясь быстро увезти, но тут что-то случается, отчего все начинают активно бегать, да так, что даже забывают мне принести боль вместе с завтраком. Не знаю, с чем это связано…

Ответ приходит после обеда вместе с представительным мужчиной лет сорока, наверное. Увидев его, я вздыхаю. Мужчина ко мне может прийти с одной целью, по-моему, поэтому я стаскиваю руками тонкое одеяло, чтобы спрятать в нём лицо. Васька, когда бил, кажется, мне рёбра повредил, потому что с тех пор дышится мне не очень, но это неважно, по-моему. Так вот, вошедший внимательно смотрит на меня, понимая то, к чему я готова, вздыхает, молча поворачивает на бок и начинает орать.

Через час я уезжаю из хосписа, в котором полно мусоров. Но мне это всё равно, потому что ничего хорошего от жизни я не ожидаю. Права я или нет, покажет время, однако даже разговаривать у меня сил нет. Вообще ни на что нет сил, только на то, чтобы смотреть в окно.