скачать книгу бесплатно
– Еще чего, охлюпкой поедешь!
Потапыч не любил ездить без седла, «охлюпкой», но с отцом спорить не стал, а то, чего доброго, передумает, и придется снова сесть за английский.
По степи гулял ровный горячий ветер. Пахло сухой травой, горько и сильно. Солнце словно свалилось набок, но еще не порозовело. Зайцы выскакивали из-под копыт Маргоши, и она хрипло, удивленно всхрапывала.
Мишка любил лечь на лошадиную теплую широкую спину, обхватив ее руками и босыми ногами. Главное было – не упустить момент, когда Маргоша спросонья вспомнит молодость и пустится рысью. Тогда приходилось вцепляться покрепче и пережидать этот ее кратковременный порыв.
Отец гарцевал на Горце то справа, то слева, то улетал вперед и сердито возвращался назад, поддавая Маргоше по толстому заду стеком – тонкой, гибкой палочкой с небольшой ременной петлей на конце. Почувствовав его крепкую руку, кобыла сразу припускалась рысью, но, поскольку Мишка ее не понукал, она косила на него большим унылым глазом и снова переходила на черепаший шаг.
– Чтоб я еще связался с ней! – горячился отец. – Мы к ночи такими темпами не управимся!
– «Тише едешь – дальше будешь», – привычно повторял Потапыч и удостоивался раздраженного взгляда родителя.
Вдруг отец рассмеялся. Мишка вопросительно глянул на него, оторвавшись от горячей спины Маргоши.
– Вспомнил арабскую пословицу. Недавно вычитал. «Никогда не покупай рыжей лошади, продай вороную, заботься о белой, а сам езди на гнедой». Это прямо про тебя. Ты предпочитаешь Маргошу.
– Я ее предпочитаю, потому что никуда не тороплюсь, – важно откликнулся Мишка и судорожно схватился за гриву лошади, потому что она опять понеслась галопом.
Отец рассмеялся и послал Горца следом, слегка шлепнув его стеком.
У берега в воде плескалась малышня из поселка и несколько взрослых, в основном женщины. Послышались возгласы: «Здравствуйте, Петр Михайлович!», «Привет, Потапыч!», «Здравствуйте, дядь Петь!».
– Всем добрый вечер! – поздоровался отец и направил Горца в воду, не спешиваясь. – Хороша водичка!
Мишка краем глаза заметил заинтересованные взгляды женщин. Отец сидел на коне как влитой. С хорошей осанкой, загорелый, мускулистый. Еще бы не заглядеться! Потапыч тоже невольно приосанился. И тут, почуяв воду, Маргоша взбрыкнула и устремилась на глубину, стряхнув с себя всадника. Мишка покраснел и схватил кобылу за хвост. Она попыталась его лягнуть, но тут отец, вовремя заметив их безмолвную потасовку, пришел на помощь… Маргоше. Наклонился и больно дернул Мишку за волосы.
– Тебе так будет приятно? – спросил он, беря Маргошу за повод.
Красный от кончиков волос до лопаток, Мишка вылез из воды и сел на берегу. Настроение было хуже некуда, но он не заревел – сдержался. Он вообще плакал редко, только если дело доходило до серьезной выволочки, и то не от боли или обиды, а чтобы разжалобить.
Надувшись, он сидел на песке около кустов. Муравьи кусали его за ноги, но он не двигался с места. И так просидел, наверное, целый час, пока отец с лошадьми плескался в теплой воде, где только у дна, в мягком иле, ноги обдавала прохладная струя течения.
«Ничего, – думал Мишка, перебирая пальцами ног и рук колючий песок. – Раздобуду эликсир, тогда посмотрим, кто над кем будет смеяться… Как же к нему подобраться, если трудовик носит его всегда с собой? Но снимает же он когда-нибудь свой халат?»
Потапыч представил, как Иван Иванович ложится спать в халате и берете, и, уткнувшись в коленки, прыснул. Пока он смеялся, в голову пришла замечательная, как ему показалось, идея, которую он решил завтра же воплотить в жизнь.
На Мишку капнуло сверху. Покосившись, он увидел отцовские ноги.
– Потапыч, ты купаться пришел или муравьев кормить?
– Я лучше тут посижу.
– Ага, – согласился отец, тут же сгреб сына в охапку и потащил в воду с криком: – Попался, который кусался!
Он швырнул его на глубину, так что брызги полетели.
Мишка очутился под водой, она затекла в нос и рот, но он улыбался, довольный броском и тем, какой сильный у него отец.
Когда тронулись домой, Петр Михайлович взял Маргошу за повод и ехал впереди неторопливо, задумчиво склонив голову набок, словно подремывал. А Мишка и в самом деле задремал на влажной спине Маргоши. После купания она шла бодрее и почти не чихала. Они высохли, пока доехали. Над степью разливалось розовое свечение.
– Позанимался английским! – усмехнулся отец, снимая сына с лошади.
Потапыч сонно обхватил его за шею и бормотал что-то про халат. Соприкоснувшись с подушкой, он тут же умолк. Из степи в открытые окна задувал остывающий ветер вместе с трескотней и шорохами оживающих после губительной жары животных и насекомых. Ближе к утру через форточку в комнату проник кот Боцман – с толстой мордой, бежевый, в белую полоску. Он вернулся с ночной охоты и улегся Мишке на спину. Уснул, подергивая во сне большими мохнатыми лапами.
Утром Мишка приподнял голову над подушкой, угрюмый, как обычно со сна, и спихнул с кровати Боцмана, получив в ответ шипение и долгий запоминающийся взгляд желтых глаз. На столе лежала записка от отца, ускакавшего с утра пораньше на конезавод: «Потапыч, продирай глазенки и чеши в сад на сбор смородины. Тетка велела. А ее слово – закон. Да и трудотерапия тебе не повредит, чтобы меньше по улицам гонял. Английский учи. Ду ю спик инглиш?»
– Йес, ай ду, – машинально ответил Мишка. – Дрянная смородина!.. Ленку небось и Юрку не припахали.
Мишка хотел было сразу дать дёру. Но второй день без завтрака – уже чересчур. К тому же если он соберет килограмма полтора (это займет от силы час – он знал из горького опыта), градус теткиного кипения значительно снизится.
Он еще до завтрака побросал смородину с ветками, листьями, пауками и лесными клопами в оранжевое пластиковое ведерко, которое взял на террасе, и помчался завтракать.
– Вот тебе, тетя Вера. – Он плюхнул ведерко на стол, окинув голодным взглядом салатницу, полную оладьев, и плошку с густой желто-белой сметаной.
– Думаешь, так легко отделался?
Ленка, сидевшая в уголке и поглощавшая оладьи, тихонько хихикнула.
– А у нее что, руки отвалятся смородину собирать? – мотнул головой в сторону сестры Мишка. – Мне заниматься надо, сама же твердишь все время.
– Попридержи язык! – Тетка поставила перед ним чашку с чаем и плошку с клубничным вареньем. – Будешь собирать как миленький. Варенье ведь любишь?
Потапыч стоически отодвинул от себя клубничное варенье и щедрой рукой положил на тарелку сметану.
– Юрка тоже, – сказал он с набитым ртом, – целый день с книжкой кверху пузом в саду прохлаждается. У него что, неизлечимая болезнь?
– Тьфу на тебя! – вспылила тетка. – Типун тебе на язык!
– Не надо на меня плеваться, – обиделся Мишка. – Я же правду говорю.
– Ишь! Правдоруб выискался! Двоечник! – встряла Ленка, салфеткой аккуратно промокая рот, окруженный веснушками. Веснушки ее оккупировали с головы до ног.
– Вертихвостка! – не остался в долгу Мишка и вытер рот о рукав футболки.
Неожиданно за него вступился дядя Гриша. Он стоял у перил веранды, допивая чай из большой зеленой фарфоровой чашки. Черноволосый, с большим носом, карими прищуренными глазами и уродливым шрамом над верхней губой, который заходил на щеку. Это лошадь ударила его копытом, выбив несколько передних зубов, вместо которых теперь посверкивали металлические. Он был ниже отца ростом, но такой же поджарый.
– Чего пристала к парню? Правильно он толкует. Наши лоботрясы и в ус не дуют. У них каникулы. А он что, рыжий?
– Не смешно, – скривилась тетка, оскорбившись за рыжих. – Ты бы шел. Тебя Петр заждался.
– Я пойду, – кивнул дядя Гриша, так что длинная челка сползла ему на глаза. Он привычным движением дернул головой, откидывая волосы со лба. – И Потапыч со мной. Хватит ему ишачить.
– Григорий, к чему ты его призываешь? – строго поджала губы тетка и подбоченилась.
– К борьбе за свободу! – усмехнулся дядя Гриша, показав металлические зубы. – Пошли, Михайло! А то тебя задушат эксплуататоры. А Ленке надо не о нарядах думать, – грозно добавил он, – а к хозяйству применяться.
Он схватил Мишку за плечо, вцепившись острыми крепкими пальцами, и увлек во двор.
Мишка любил его почти как отца. Прощал редкие вспышки гнева, когда можно было попасть под его горячую руку. Если дядя Гриша расходился, то по делу. С отцом вместе они много лет работали, дружили, а потом Петр Михайлович сосватал за него свою сестру, и они породнились.
Дядя Гриша служил берейтором в цирке. Объезжал лошадей, приучал их к верховой езде, тренировал молодых артистов. Когда отец вернулся в спорт, Григорий ушел за ним и даже готовил ему скакунов для соревнований, хотя спортсмены обычно объезжают лошадей под себя сами.
– Беги-ка ты, братец. Гуляй, пока гуляется, – посоветовал дядя Гриша, а сам пошел на работу.
А работа у него опасная: того и гляди, лошадь лягнет или сбросит. Он объезжал лошадей для частных клубов, куда их покупали уже готовых для развлечения и безопасного катания.
Первым делом Мишка направился к тетке Марьяне с официальным визитом, то есть не через лаз в заборе, а через калитку.
Матрешка вылезла из будки, встряхнулась и приветливо завиляла хвостом, взирая на мир подслеповатыми глазами. Цепь волочилась за ней по пыли, как миролюбивый удав, греющийся на солнышке.
Тетка Марьяна, невысокая и полная, еле пролезла в дверь террасы, одолела две ступеньки с перерывами, во время которых бросала на мальчишку грозные взгляды. Ковыляя по бетонной дорожке между кустами роз, цеплявшихся за подол ее цветастого халата, тетка Марьяна с кряхтением наклонилась и подобрала с земли прут, видимо заготовленный заранее.
– Что, отвлекающий маневр? – Приблизившись, она неожиданно подмигнула Мишке. – Они там небось шуруют, – махнула тетка рукой в огород, – а ты меня разговорами отвлекать будешь? Хитро! Только я хитрее. – Она схватила Мишку за локоть неожиданно крепкой рукой. – Вот возьму и высеку тебя хворостиной. А?
Потапыч струхнул, но заговорил строгим деловым тоном – так обычно отец разговаривал по телефону с поставщиками кормов для лошадей.
– Здравствуйте, тетка Марьяна! Я к вам по делу. И нечего меня стращать. – Он покосился на хворостину. Этот предмет любила применять тетя Вера, и с его товарными качествами, хлесткостью и гибкостью, он был знаком не понаслышке. – Хочу спросить про вашего соседа Ивана Ивановича. Он где моется?
– А я почем знаю? – Тетка Марьяна опустила хворостину. – Зато куда он воду свою помойную из душа сливает, знаю. Аккурат под мою смородину. Паразит!.. Погоди, а ты ведь Петьки Потапова сынок. Похож. Вот ты бы ему пожаловался на паразита. Петька-то теперь важный человек. Завод держит.
– Ничего я на него не похож, – пробормотал Мишка. Он считал себя некрасивым. – Так где он сливает?
– Я в степу была вечером. – Тетка Марьяна называла степь, как большинство местных. – Тра?вы для засушки собирала. Слышу, журчит. Пошла на звук и увидала, как он мне шланг кинул и сливает. Вон там.
Мишка заметил место, попрощался с теткой Марьяной, дождался, когда она скроется в доме, и, перебежав дорогу, прильнул к щелям в штакетнике. Сбоку забор у трудовика был старый и щелястый.
– Ага, вот он. – Мишка потер ужаленные вчера крапивой ноги.
Он разглядывал летний душ – маленькую кабинку, со всех четырех сторон огороженную голубой непромокаемой шторкой, с плоским черным баком с водой, нагревающейся наверху до кипятка под южным солнцем. Приходилось доливать в бак холодную воду, чтобы не обвариться.
Многие хуторяне предпочитали такие или похожие самодельные души с водой, настоянной на вездесущем солнце. После работы в саду или на огороде неохота было тащить в дом садовую грязь. В дома на хуторе заходили в течение дня не так часто, но во всем чистом, чаще всего босиком. А так обитали в огороде или в летних кухнях, коптивших степное небо десятками едких дымков. Во всяком случае, тетя Вера, как казалось Мишке, не вылезала из кухни. Если не готовила обеды, завтраки и ужины, то консервировала, варила варенья и компоты.
Соседкам она часто жаловалась с ноткой гордости:
– У меня четверо мужиков! Да и мы с Ленкой. Поди такую ораву накорми…
Мишка обошел участок трудовика. Доступны для осмотра были только три стороны. Две выходили на дорогу, одна в степь, а четвертая примыкала к соседскому саду. Туда Потапыч не совался. Там – Врангель, огромная псина, московская сторожевая. С ним не порезвишься, как с Матрешкой… А вот он с тобой, как с тряпичной куклой, может порезвиться вволю, если захочет.
– Потапыч! Здорово! – приветствовал его Димка, сын священника отца Максима.
Патлатый Димка, ровесник и одноклассник Мишки, был весь в потно-грязных потеках – и лицо, и руки. Названный в честь великого греческого святого Дмитрия Солунского, сейчас Димка меньше всего походил на красавца воина, великомученика, икону которого Мишка видел у друга в комнате.
– Ты что, яму выгребную чистил?! – хмыкнул Потапыч.
– Ага. Почти. Окна с мамкой мыли. Я на речку иду. Давай со мной! Куда ты вообще пропал? На футбол не приходил. Дома запрягли?
– Да инглиш этот! – отмахнулся Мишка.
Димка пристально поглядел на него темными карими глазами, но ничего не спросил. Дружили они всю жизнь, никогда не ссорились, но могли неделями не общаться, лишь здоровались при случайной встрече. А потом, как ни в чем не бывало, снова играли вместе.
Переставали общаться из-за Мишки. Он не выходил на улицу, погружался в себя, становился сонным и скучным. Сидел в саду под жасмином, думая, что его никто не видит, и молчал по целым дням, придумывая что-нибудь невероятное.
Димка обычно терпеливо ждал, пока Потапыч выберется из своего, свитого им же самим кокона, обновленным, другим, с какой-нибудь новой затеей, выходившей боком в большей степени Димке. Он не роптал. Мишкины увлечения обычно становились увлечениями всех хуторских ребят, и надолго.
– Пойду я, – неуверенно сказал Димка. – К концу литургии надо успеть. Папка рассердится.
Мишка кивнул, дождался, когда друг уйдет подальше, и снова прильнул к забору.
Он наконец обнаружил трудовика на площадке перед домом, рядом с машиной. Иван Иванович сваривал ножки от парт и столов автогеном. Мишка зажмурился от сыпавшихся от металла ослепительных искр.
Видя, что трудовик занят, Потапыч преспокойно перелез через забор и сразу испуганно замер, неожиданно увидев синий халат впереди, за кустами.
Но халат оставался неподвижным, и Мишка решился приблизиться. Огородное пугало стояло около клубничной грядки, облаченное в темно-синий рваный халат и берет. Вместо лица висел дуршлаг с кусочками фольги по краям. Они чуть колыхались, хотя ветер из степи сюда через крепкий забор не проникал.
От этого тихого шевеления и безносого дырчатого лица с потеками ржавчины у Мишки побежали мурашки по плечам.
«Болван! – подумал он про трудовика. – Он бы еще на дуршлаг свою фотографию приклеил, а в карман халата свой паспорт положил. Головоломка „Найдите десять отличий“. Наверняка все решили бы, что настоящий – вот этот».
Страх чуть отпустил, и Мишка смог сдвинуться с места. Пригнувшись, он пробежал вдоль стены дома, желая пробраться к душу и затаиться в кустах поблизости. Но едва не налетел на трудовика, который тащил сваренную конструкцию в сад. К счастью, в этот момент Иван Иванович пятился и оказался спиной к Мишке. Тот успел присесть за огромной бочкой с дождевой водой.
Сопя и отдуваясь, трудовик прошел совсем рядом. Его заботило, как бы не задеть и не обтрясти яблоню, и по сторонам он не смотрел. Покрывшись липким потом, Мишка на четвереньках выполз из-за бочки и хотел было удрать через распахнутые ворота, но услышал сзади шаги возвращающегося Ивана Ивановича. До ворот Потапыч не успевал добежать незамеченным, только до душа. Он нырнул в кусты ежевики, ощутив на коже всю мощь ее колючих объятий, и с трудом сдержался, чтобы не завопить.
Иван Иванович шел обратно, тяжело ступая, с покрасневшим от натуги лицом, вытирая пот беретом. Мишка, кривясь от боли, сел поудобнее и приготовился ждать. Потом он сможет рассказывать, какие страдания ему пришлось перетерпеть ради науки и бессмертия всего человечества.
Трудовика надолго не хватило по такой жаре. Он сделал еще две ходки, но передвигался уже еле-еле.
«Годы дают о себе знать, – злорадно подумал Мишка. – А ворованные школьные детали от парт все руки оттянули… Парник, что ли, строит?»
Иван Иванович, включив шланг, добавил в бак над душем холодной воды, потянулся в предвкушении облегчения от невыносимого полуденного зноя и начал разоблачаться. Снял халат и берет, положил их на низенькую скамеечку, туда же легло и все остальное.
Потапыч едва сдерживал душивший его смех. В таком виде трудовика ему видеть еще не доводилось.
Иван Иванович уже вовсю блаженствовал под струями воды, а Мишка лихорадочно соображал, как подобраться к фляжке, ведь трудовик не задернул штору и скамеечка с вещами находилась в поле его зрения.
Пришлось подползать по-пластунски как можно ближе к заветной цели и выжидать момент, когда Иван Иванович продемонстрирует ему свою кормовую часть, то бишь зад. Вот наконец филейные части трудовика были явлены миру, но Мишку они не занимали нисколько.
Рывок – и заветная фляжка очутилась сначала у него в руке, а затем и за пазухой, оттянув футболку на пузе.
Фляжка, судя по весу и густому побулькиванию, оказалась почти полной. Мишка выскочил за ворота, пробежал немного по улице и забрался в густой малинник, проросший сюда из сада тетки Марьяны и притягивающий детей. Да и взрослые хуторяне, проходя мимо, неожиданно для самих себя оказывались в зарослях с полным ртом больших спелых ягод. При том, что в собственных угодьях ветки ломились от обильных урожаев, миновать этот малинник не было никакой возможности: всем с детства известно, что у тетки Марьяны огородная овощь и ягоды самые что ни на есть вкусные.
Но сейчас малина еще только начинала краснеть, и паломничества визитеров Мишка не ожидал, затаившись под кустами.
Он отвинтил крышку с замиранием сердца и понюхал.
Запах напоминал сливовое варенье с примесью чего-то терпкого, незнакомого, но не отталкивающего. Да это и нормально для чудодейственного эликсира.
Мишка так в это поверил, что ему показалось, что из горлышка поднимаются магические пары. Он решил попробовать. Трудовик ведь от этого не помер. Наоборот, процветает вот уже сколько лет.