скачать книгу бесплатно
История Вечного Жида, содержащая краткий и правдивый абрис его удивительнейшего путешествия, продолжавшегося почти 18 столетий
Карло Пазеро де Корнелиано
Роман Карло Пазеро де Корнелиано (1790–1845) стоит в ряду выдающихся просветительских романов XVIII века и примыкает к жанру романа-путешествия, который воплотился в творчестве Филдинга, Смолетта, Монтескье и др. Главной фигурой романа является Вечный Жид, который сам составил свое жизнеописание и воссоздал картину своих скитаний по странам и векам от античной Греции и Рима до Нового времени. В Приложении к книге приводятся легенды о Вечном Жиде, отраженные в средневековой литературе и фольклоре.
К. П. де Кoрнелиано
История Вечного Жида, содержащая краткий и правдивый абрис его удивительнейшего путешествия, продолжавшегося почти 18 столетий
Глава I
Путешествие Вечного Жида с тридцать третьего года обычного летоисчисления до разрушения Иерусалима
Я – израелит из колена Завулон. В году тридцать третьем обычного летоисчисления я покинул Иерусалим и с этого времени непрерывно путешествовал и должен продолжать странствовать и далее, вплоть до конца света. Это мой жребий, это не подлежащее отмене решение, которое голосом с неба было сообщено мне в день, когда я покинул Иерусалим. Мне было тогда сорок пять лет, и с этого времени я не старел. Смерть и болезни не имеют власти надо мной: я не горю в огне и неуязвим (для меча), я пью и ем лишь для своего удовольствия, но не из-за потребности. Я не сплю, никогда не устаю, понимаю все языки (мира) и говорю на них.
Говорят (но я в это не верю), что аргонавты в древности оставили на берегу Кизика огромный камень, который служил им якорем. Местные жители поспешили положить его в Пританеум, однако камень несколько раз исчезал и поэтому власти, дабы вернуть и хранить его, увидели необходимость в том, чтобы заковать его в цепи и оставить лежать. Для меня подобные меры предосторожности были бы напрасны: они не смогли бы меня удержать. Гонимый, не в состоянии противиться (решению), я не имел возможности более трех дней оставаться на одном и том же месте. Каждый знает, отчего я был предан такой судьбе. Те, которые хотят знать об этом на мой счет, могут использовать Хроники Матье Паризиуса (Mathieu Parisius), Словарь Калмера (Calmer), Историю евреев Боснажа (Bosnage) и Восточную библиотеку Херберлота (Herberlot). Эти знаменитые ученые, а также многие другие, говорили обо мне много хорошего или же обыкновенного; я, удостоенный ими такой чести, очень растроган[1 - 1. В Библиотеке романа месяца июля 1777 можно найти подменную историю моего путешествия, которая с современной (редакцией) не имеет ничего общего и состоит не более чем, как из паутины лжи и незначительных деталей, холодно нагроможденных друг на друга. Нечто более правдоподобное в отношении меня воплощается в Dictionnaire Кальмер, изданной в 1730 году, часть II, с. 473. Баснаж по поводу побудительных причин, которые он излагает в басне о Вечном Жиде, предельно комичен. Один писатель, известный мне, пожелал, чтобы бесконечное путешествие таинственного главы еврейской синагоги при удобном случае усиливало бы веру в мое существование. Это объяснение могло быть терпимым при условии, если бы я в действительности не существовал. Но в этом случае разумные люди легко поняли бы, что я не мог бы написать эту историю. Я доказываю свое бытие таким образом, как прежде скрупулезные философы доказывали одному пирронисту бытие человека: через движение, ходьбу и еще более через способность писать?… В новейшей немецкой литературе (тему) Вечного Жида подхватили, главным образом, А.В. Шлегель в его романсе в Альманахе муз, 1802 и Гете в 3 части Моей жизни. У последнего Агасфер – это имя Вечного Жида – в отличие от восторга и чудесного им обмана Спасителя избран прозаический, холодно оценивающий, учитывающий лишь преимущества настоящего момента, персонаж.].
К счастью, весь белый свет в то время, когда я начал свое путешествие, был подчинен Римскому государству. Дороги были превосходными, такими, какими они должны быть для удобства пешеходов, и это было одним из обстоятельств, добавившим сладости в мою судьбу. Связь дорог друг с другом была разрушена после вторжения варваров, а позднее возникла опасность, исходящая от сумасшедших рыцарей и оруженосцев, следующих за ними. Но в эти времена я был уже привычным ко всем капризам ненормальной жизни.
Когда я покинул Иерусалим, моей первой мыслью было отправиться в столицу мира. Я не забыл прежде совершить путешествие в окрестности Иудеи и Аравии, чтобы запастись благовониями, которые обеспечили бы мне вход к римским дамам. Затем я был в Александрии, и через несколько дней добрался на корабле в порт Остии, а оттуда в Рим.
Вскоре после моего прибытия я убедился, что все большие города населены ротозеями. По сути дела, римский народ был в это мгновение занят погребением тела одного Ворона, который уже много лет имел обычай, каждое утро всходить на ораторскую трибуну и приветствовать, каркая, его величество народ. Он был бальзамирован, два эфиопа несли его тело, а некий игрок на флейте шел впереди процессии, словно он был римским сенатором или рыцарем.
Затем мне захотелось выкупаться, и я направился в бесплатные термы Агриппы. Бальнеарий освободил меня от моего платья, а Капсарий учтиво вызвался принять его и коробочки, которые были со мною. Когда я вышел оттуда, то должен был прежде договориться с ним, чтобы получить вещи назад. И я понял, благодаря этому методу, что купальни Агриппы были бы бесплатными в том случае, ежели бы за них платили. Когда все это было позади, я направился на форум Августа. Я увидел здесь множество бездельников, собравшихся в ларьке одного цирюльника, и спросил их: кто из римских дам может быть самой элегантной? Они единогласно отметили Цецилию, дочь Цецилия Исидоруса, который после своей кончины оставил, не упоминая причин, лежащих в основании его богатства, неисчислимое состояние, наследницей которого она была. Чтобы дать представление о богатствах этого человека, достаточно сказать, что на погребение его тела было использовано сто тысяч сестерций, и что ко времени своей смерти он оставил четыре тысячи шестнадцать рабов, три тысячи шестьсот пар волов, двести пятьдесят семь тысяч голов молодого скота и шестьдесят миллионов сестерций в деньгах.
Цецилия была замужем, а ее супруг был наместником Африки, но находился там в совершенном одиночестве, ибо Цецилия не любила провинцию и не желала жить в Карфагене. Ей без успеха говорили, что в древние времена здесь жила Дидона, она же отвечала, что эта принцесса умертвила себя потому, что Эней не смог увезти ее в Рим.
Дворец Цецилии находился на форуме Августа. Я оказался там и поначалу увидел в величественном вестибюле осаждающих его провинциалов и провинциалок, которые хотели увидеть выходящую оттуда элегантную даму, о которой неустанно говорили юные господа, сыновья сенаторов, когда они посещали ее поместья в провинции, и с учтивостью принимали преклонение декурионов и их супружниц.
В вестибюле можно было увидеть лигуров и лигурянок, галлийцев и галлиек, иберов и иберянок, африканцев и африканок и т.д. Все эти люди сидели на мраморных сидениях вокруг вестибюля скрытно, но доступно для публики. После того, как я оценил для себя эти странные фигуры, я вступил во дворцовую часть или Каведиум. Я пересек его и хотел идти в Атриум дворца, но мне воспрепятствовал Остеарий : он должен был сначала получить предписание, но разрешил мне идти, когда я кроме всего прочего отметил, что пришел продать благовония.
Посреди Атриума возвышался алтарь, посвященный Пенатам. Рядом находился большой и прекрасный вход с колоннами, стены которого были выложены из паросского мрамора. В нишах можно было увидеть статуи предков Цецилии, надписи, трофеи. Рельефы напоминали о их великих деяниях. Те же величественные личности были представлены на больших медальонах из серебра, которыми был уставлен Триклиниум дворца. После того, как я прошел не знаю через какое количество отделанных мрамором и выложенных мозаикой залов, я был введен к Цецилии, которая как раз была занята своим туалетом. У нее была одна из двух сотен ее прислужниц, Глицерия, юная гречанка, обладавшая действительно прекрасной фигурой. Она возлагала на нее искуственную корону из лавровых листьев и лепестков лотоса, которая была сделана александрийскими цветочными мастерами. Гречанка принесла маленькие туфли из Сикиона, предназначенные для бала, который должен был состояться на другой день. Цецилия была очень довольна этими двумя предметами, но грустила в тот самый миг, когда она увидела меня вошедшим с вазой из оникса в руках, куда я поместил самые лучшие духи, какие только бывают на свете, грустила о том, что стоит большого труда получить благовония лучшего качества. В вазе был бальзам из Иудеи, кипрские воскурения, здесь был Сторакс из Габалы, здесь был Цинамом, здесь были также королевские воскурения, которые в те времена изготовлялись только для первых лиц, короля парфян, и которые мне подарил парфюмер из Александрии.
Цецилия приняла меня с улыбкою и на таком уровне, что прекрасный запах моих благовоний, вдыхаемый ею, превращал ее взгляд во все более заинтересованный. Она приказала поставить мою вазу на роскошный стол из лимонного дерева и услала прочь раба, который в ее присутствии читал ей новое собрание милетских сказок. Цецилия начала со мной непринужденно беседовать, после чего она справилась у меня об одеянии еврейских женщин, спросила меня, могу ли я совсем не по обычаю большинства моих соотечественников, бывших в Риме, познакомить ее с моими особенными, лично (изобретенными), лекарственными средствами.
Я ответил ей сразу, что ежели она страдает нервным расстройством, то должна принять вино из Берита, с которым вместе употребить пепел, полученный от сожжения головы совы и корня лилии. Затем я сказал ей, что она должна, если уже достигла тридцатипятилетнего возраста, натирать грудь мазью, приготовленной из воска, кобольда и скорлупы яиц куропатки. Я уверил ее, что это абсолютно верное средство сохранить эту великолепнейшую часть ее привлекательности в приличном состоянии.
В то время, как мы непринужденно беседовали друг с другом, Цецилия продолжала свой туалет. Одна из ее прислужниц удаляла с ее тела волоски, другая скоблила ее плечи золотым стригилисом, делая их гладкими с помощью небольшого специального камня. Глицерия купила кое-что из благовоний и бальзамировала их запахом волосы своей властительницы, которые она прежде расчесала каламистром, затем заплела их, и соединенные меж собой косы образовали на голове большой узел, который закрепился большой золотой булавкой, тогда как завитые по обеим сторонам пряди очень красиво ниспадали.
Цецилия руководила убранством своей головы сама, причем к концу мероприятия держала в руках овальное зеркало из серебра с рукоятью из слоновой кости. Иногда она веселилась, наблюдая проделки своей маленькой обезьяны, а некий раб находился непременно здесь, чтобы предупредить возможность нарушения туалета с ее стороны. Все это длилось более трех часов, в чем можно было убедиться, глядя на золотую Клепсидру, стоящую в комнате. Ни у какой иной дамы это могло бы произойти таким образом. Мне было позволено при этом присутствовать.
Когда убранство головы Цецилии было завершено, она сняла сандалии, чтобы на римский манер надеть белые туфли, прошитые золотом. На ней уже была нижняя часть одеяния и Глицерия опоясала ее груди грудным поясом, чтобы их поддерживать. Затем она надела на нее хлопчатую тунику ослепительной белизны из Милета, пурпурные части которой были прошиты жемчужными нитями. Рукава по всей их длине снаружи были укреплены пряжкамии из арабских алмазов. Цецилия позволила затем надеть на ее шею ожерелье из чистого жемчуга, которое раньше принадлежало царице Клеопатре. Она надела серьги, браслеты и кольца; наконец она взяла пальто и элегантным движением набросила его складками на себя.
Цецилия встречалась иногда со своим любовником в храме Исиды, но в сравнении с другими римскими дамами она считалась добродетельной. Мода и наряды занимали все ее заботы, все ее время и все сокровенные мысли. Одевшись, она показала мне дворец. Повсюду я заметил кресла и ложе из серебра. Я уверен в том, что в комнате, обставленной по-гречески, я увидел изображения Алкивиада и Эпикура, а в обставленной по-римски – Овидия и Катулла.
После того, как она великодушно оплатила мои благовония, Цецилия решила посмотреть цирковые игры. Она села в крытые носилки, напоминающие азиатский паланкин, который несли восемь рабов и сопровождали восемь других, а именно: два черных вестника, два раба со скамейками для ног, два других с подушками, какой-то дамский угодник, несущий зонтик от солнца, укрепленный на индийском бамбуке, и еще один с пучком из павлиньих перьев, укрепленном на жезле из слоновой кости, чтобы служить в качестве веера.
Когда я покинул Цецилию, то остался здесь, чтобы осмотреть город, который в то время еще не был сожжен Нероном и вновь застроен, но был заполнен роскошными зданиями. Если я сравниваю Храм, Цирк, Базилики, портики, пирамиды и обелиски, водопроводы древнего Рима с тем, что называют памятниками в новейших городах Европы, то я не понимаю, почему существует много благодушных людей, которые получают удовольствие от веры, что девятнадцатое столетие знаменует собой вершину образования. Мне думается наоборот, ибо оно во многих отношениях достаточно далеко от него удалено.
Так как я не мог оставаться в Риме более трех дней, я отправился прочь оттуда, чтобы пересечь Галлию. Я увидел Лион, Виенн, Арле, Нарбонну, Бордо, Tрев, Ута и др. Эти города переживали в ту пору эпоху расцвета по сравнению с сегодняшним днем, потому что были менее зависимы от столицы. Я находился еще в Галлии, когда туда прибыл цезарь Калигула. Я присутствовал при событии, когда в качестве знака триумфа он на побережье Болоньи скучивал морские раковины. Я позволил себе посмеяться по этому поводу; ему об этом сообщили и он приговорил меня к смертной казни. Но топор палача не коснулся меня и Калигула из-за боязни, что имеет дело с неким волшебником, отпустил меня на свободу. Он позволил мне взглянуть на его знаменитого коня, ошейник которого был из бриллиантов, питающегося позолоченным ячменем и пившего из чудесного золотого кубка. Затем цезарь отдал мне письмо, которое он назвал очень важным, и уполномочил меня передать его наместнику Таррагоны в Испании. Оно содержало несколько слов: Не делай подателю (сего письма) ни доброго, ни злого, отчего господин наместник, дабы не выказать доброты, ни разу не пригласил меня к своему столу. Оскорбленный этой шуткой, я воспринял после этого смерть Калигулы с радостью и отправился в Рим, чтобы увидеть его преемника Клавдия[2 - Нет пользы излагать здесь ученейший педантизм и благодаря его не подлежащим сомнению свидетельствам, что я могу сделать? Доказать правдоподобность, или, лучше сказать, правду моих утверждений и описаний. Я должен все-таки придать большое значение числовым данным времени. Они подобны количеству обозначенных камней, которое определяет расстояние до них и которые путешественник охотно встречает на своем пути. Поэтому я начинаю отмечать, что Калигула умер в 41 году обычного летоисчисления, Клавдий в 54 и Нерон в 68.].
Так как я прибыл в город поздно, то должен был принять решение остаться на центральной площади под открытым небом, и здесь случилось, что при свете луны я увидел проходящую мимо развратную Мессалину, облаченную как вакханка. Она шла там, где не должна была бы идти, или вероятнее всего шла оттуда назад. Так как я очень осторожный человек и друг добрых нравов, то посчитал для себя удобным спрятаться за одну из колонн, дабы не быть уволоченным ею отсюда, что могло бы с легкостью произойти. На другой день я хотел увидеть шутовскую фигуру Клавдия, который сидя в суде наслаждался тем, что управлял всеми судебными процессами. Однажды подошло очень запутанное дело. После того, как он выслушал внимательно адвоката, цезарь вынес приговор следующими словами: Тот выйграет процесс, кто обладает правом. Затем рассматривалось дело одного человека, римское гражданство которого выглядело спорным, а именно, обсуждалось с горячностью, что ему запрещено в суде носить одно и то же платье. Клавдий постановил, что этот человек, ежели (в суде) говорят против него, должен быть облачен в греческую одежду, ежели за него – в римское платье. Эта второстепенная деталь была устранена и адвокат начал изъяснять суть дела. Однако запах, исходящий из кухни жреца бога Марса, достиг нюхательных органов Клавдия с такой приятностью, что он неожиданно покинул судебное кресло, дабы вместе с ними сесть за стол, что возбудило среди зрителей суда великую радость.
Я не хочу говорить об ужасном правлении Нерона, более того о Поппее и ее трехстах ослицах, также о пресловутом ужине и преступлении Тигеллина, также о Сенеке как о лицемерном стоике, так и о низком придворном, который хотел бы познать добродетель, не упражняясь в ней. И я с чувством обязанности вернулся в Рим, чтобы увидеть дом с позолотой, и, кстати, узрел в театре цезаря, который напрашивался на рукоплескания толпы. Я находился в окрестностях главного города, когда он перестал управлять и окончил свои дни. Я отметил по этому поводу, что ежели добрые князья могут быть любимы их поддаными, которые от них не получали никаких знаков благосклонности, то тираны могут также обладать не очень завидной славой – вызывать сострадание лишь у тех, что живут за их счет.
Впрочем я могу сказать как Тацит: mihi Galba, Otho, Vitellius, nec beneficio, nec injuria cogniti[3 - Гальба, Оттон, Вителлий неизвестны мне ни со стороны добрых дел, ни неправедных [деяний] (лат.).]. Все-таки я кое-чему начился у последнего, а именно великолепным парам, исходящих из его кухни. Более ста лет можно было во всех постоялых дворах римской империи слышать ни о чем ином, как о званом обеде, который цезарю Вителлию дал его брат и на котором было подано на стол семь тысяч птиц и две тысячи рыб[4 - Древние очень превосходят Новых в поварском искусстве. Атеней, который жил в начале третьего столетия, оставил нам действительно истинное описание классической кухни; ее можно сопоставить с кухней романтической, если прочесть Legrand d’Aussy. Histoire de la vie privos des Franseis 1782, 3 тома.].
Когда в то время я уходил из Рима, то не упустил из виду посетить Цецилию, которая всегда принимала меня доброжелательно. Если ее не было в городе, я находил ее в одном из ее домов, где она останавливалась. Я знал ее в возрасте двадцати пяти лет. Через тридцать лет она обладала еще лицом приятным, но из-за развитого чувства самолюбия избегала молодых бабенок. Поэтому она перестала жить во дворцах, которыми владела в Кампании, и проводила приятные времена года в Тоскане, в доме, которым позднее завладел Плиний Младший. Я направился туда, чтобы выразить Цецилии мое преклонение перед ней и был восхищен ее жилищем.
Перед дворцом находилась «беседка удовольствия», поделенные на несколько частей и окруженные самшитом цветочные клумбы. Вокруг можно было увидеть зеленолиственные дорожки из акантуса, клумбы из роз, величественные, в образах зверей оформленные самшитовые деревья. «Беседка удовольствия» имела форму полукруга, она была окружена стеной, покрытой плющом. В дом входили через портик, откуда попадали в столовую и в купальни справа и слева. (В доме) можно было обнаружить огромное количество комнат, мраморные карнизы восходили до высоты опорной стены, над ними виделись нарисованные «лесочки удовольствия» и птицы. Вокруг дома был Криптопортик или скрытый вход с колоннами, окна которого были сделаны из узорчатых камешков из Сегобрики. В конце осени Цецилия прогуливалась (обычно) здесь, ибо возвращалась назад в Рим не ранее декабря месяца. В ее гостиной имелся также Гипокастр (Hypocaustrum), кроме того, она заботилась, чтобы полыхал сильный огонь, дабы постоянно работал вделанный под землей котел, который был предназначен для того, чтобы горячий пар направлялся посредством железных труб в комнаты. Согласно представлениям того времени, это было удобнейшим, более здоровым и экономнейшим средством, чем угольная печь или камин, которые впоследствие заняли их место.
В деревенском доме Цецилии те, кто обожает любовные упражнения, могли обнаружить Сверистерий и Ипподром. Кроме партера был еще сад, который имел форму концентрических аллей, состоящих из кипрских растений и платанов, корни которых были покрыты плющом. Повсюду можно было увидеть кустарники из роз, буковые деревья, подстриженные на тысячу ладов, и маленькую пирамиду между ними. В одном из кустарников виднелось белое мраморное ложе для отдыха, которое покоилось на четырех колоннах из каристского мрамора. Напротив имелся колодец с вытекающей из него водой, и с бассейном, в котором плавали блюда в форме движущихся предметов, если кому-либо хотелось принимать пищу недалеко от воды.
Цецилия в сию минуту не читала ни Овидия, ни милетские сказки: она была обременена тем, чтобы занять работой своих многочисленных рабынь, которые вышивали прекрасно как фригийские женщины. Она читала «Об обязанностях» Цицерона и сочинения Сенеки, играла в игральные кости с одним пирронистским философом, который сомневался во всем, но не в счастье, коим он наслаждался, жить и питаться целый год у римской матроны. Впрочем Цецилия была счастлива и созерцая ее счастье можно было в то время обрести его тоже.
Глава II
Странствование Вечного Жида после разрушения Иерусалимского храма до падения Западной империи в пятом столетии
Во времена Римского государства было очень выгодно иметь возможность объехать весь мир вдоль и поперек, не имея и не предъявляя паспортов в каждом населенном пункте. Следовало на примере, как я тогда жил, видеть, какие бесконечные преимущества создавало для единичного человека политическое единство разных народов. Одно из высших огорчений деспотического правления есть всегда оскудение идей у его подданных. Люди, которыми управляют как детьми, становятся скоро таковыми. Если они не способны наслаждаться собственным досугом, а со всей страстью вмешиваются в общественные дела, или же совершают сие небезопасным, подчиняющимся причудам их интриги или упрямству способом, то их мысли и чувства обращаются на вещи ими обвиняемые, или, по меньшей мере, на вещи смехотворные и пустые. Я созерцал эту картину, воплощенной в правлении римского цезаря; меж тем, для национальной славы государства было бы достаточно прикармливать отдельных блистательных особ величием, вследствие чего рабы властелина мира были бы немногим больше, чем рабы обыкновенные.
Политическое единство мира обладает замечательным преимуществом: римляне, скверно властвующие, не страдали тем, чтобы узнать призрачную или действительно лучшую систему их соседей. Не испытывали страха, что их соседи насадят им новые нравы без необходимой гармонии с новыми законами. Свободные люди испытывали боль по поводу их политического рабства как следствие их произвола над собственными рабами, а те, обладая постоянным и гарантированным пропитанием, придерживались по привычке некоего практического стоицизма, и чувствовали себя по крайней мере лучше, чем ощущали себя люди в современной Европе, принадлежащие к низшим классам общества. Необъятность границ государства препятствует тиранам понять смысл существования отдельного (человека), а крепкие муниципальные учреждения, которые древнейшие правители, в том числе и самые злобные, имели мудрость допустить к деятельности, представляли для тирании управителя преграду, для управленческих служб которого было уже достаточным оставить открытыми двери для надежды на лучшее будущее. Эта политическая система римского государства могла бы быть реализованной в малом (объеме) при бесконечном (географически) существе тирании, словно исходя из этого, но система смогла проявиться не в малой, но в величественной форме. В государстве малой протяженности граждане периодически и чаще подвержены государственному произволу и, следовательно, деспотизму.
С тем будет то, чего ему желается. После этапа моей жизни при правлении Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана, Каракаллы и т.д. я позволил себе испытывать страх перед деспотическим правлением. Чуть ли не все индивиды обычно наслаждались здесь безопасностью и своей собственностью; немногие люди подверглись нападкам, но каждый постоянно находился под угрозой сего. Если привыкаешь к страху, не размышляя (критически) о нем, то приобретаешь легкомысленный характер, если привыкаешь к нему, о нем (совершенно) не думая, приобретаешь ужасный характер. При таком порядке вещей чувство безопасности общественной жизни владеет людьми крепче, чем при любой иной системе. Однако возникает страх морального разложения. Принадлежность к (определенной) партии неизбежна, но она разрушает всякое согласие, любое единодушие сограждан. Личная польза заменяет собою место добродетели и любви к отечеству. Добродетельные и беспорочные одинаково бессильны (перед этим) и каждый испытывает недовольство.
Через все то, что я в течение восемнадцати столетий видел, я пришел к выводу, что диктаторское правление временно, но в определенных пропорциях неминуемо неизбежно. Я понял, что продолжая свое бытие в обычные времена, оно несет в себе лишь преходящее, противоестественное благо, которое как следствие может порождать трагическое истощение сил, которое престарелые слабаки не хотят приписывать изменению системы, тогда как она, напротив, является все-таки следствием неразумного упрямства. Это те политические наблюдения, которые, я думаю, были записаны мной частью в парке Потсдама и частью в Версальском в 1787 году.
Впрочем, не все тогдашние цезари заигрывали с деспотизмом; были (среди них) многие, которые уважали права сената. Иные были образцом справедливости и добродетели. Ни Веспасиана, ни Тита нельзя отнести к плохим правителям. Но все-таки я, как еврей, не мог любить ни того, ни другого, и чтобы отомстить последнему, я желал бы (с превеликим) удовольствием соблазнить его Беренику.
При завоевании Иерусалима я потерял многих внучатых племянников и боль от разрушения моего отечества согнула меня. Я не мог понять, как мой соотечественник Иосиф мог легко утешиться по этому поводу. Многие годы я был сломан, не имел никакого желания отправиться в Рим. Во времена Домициана я пробыл там лишь два или три часа, когда мне представился счастливый случай увидеть этого кайзера падающего мертвым из окна своего дворца.
Недолго после этого я был в Эфесе, где в те времена восторгались храмом Дианы, считавшимся одним из чудес света. Он величественно возвышался, подпираемый ста двадцатью семью колоннами ионического стиля, высотой в шестьдесят футов. Недалеко от него продавал свои фантазии знаменитый Аполлоний Тианский. Он был похож – его внешность и его речи – на карманного игрока Калиостро, которого я вскоре увидел в Париже у принца Луи де Рогана, который думая, что я эльзасский еврей, допустил меня к себе. Между тем, было в Аполлонии нечто странное, ибо могу доказать это: я был в числе его слушателей, когда он оповестил о смерти Домициана в тот самый миг, когда тот был убит в Риме!
Я предоставляю тем, кто по своей доброте верит слову Плиния, дело восхваления Траяна. Говорят, его душа через посредство некой добродетельной персоны была освобождена из преисподней. Если бы это зависело от меня, то знаю точно, что я оставил бы его там, ибо я вовсе не люблю завоевателей. Не является ли в обоих случаях несправедливостью и жестокостью проливать человеческую кровь без (видимой) причины на поле брани или на эшафоте?
Я знавал кайзера Гадриана, с которым встречался во всех уголках империи. Он всегда имел при себе своего верного друга Антиноя, толстого со свисающими щеками юношу с приветливым лицом. Я видел этого монарха и в Риме, и я вспоминаю как при первой возможности передал ему письмо-прошение. Очень много разных просителей находились в тот день во дворце. Один из них уходил прочь, сраженный печалью: Гадриан за день до этого отказал ему в каком-то прошении. После того, как он спрятал свои седые волосы под париком, то пожелал снова быть выслушанным кайзером. Друг мой,– сказал ему кайзер, – я вчера отказал в том же самом прошении твоему отцу, я не могу решить и в твою пользу.
Во времена Гадриана в Риме процветала великая роскошь, город кишел обабившимися молодыми людьми, которые были заняты ничем иным, лишь своими наслаждениями. Среди них можно выделить Вера, которого адаптировал Гадриан. Под его подушкой всегда лежал Овидий; службу в его жилище несли мальчики, одетые как маленькие амуры, а их сподвижники, Борей и Аквилон по имени, имели за плечами крылья.
Антонин и Марк Аврелий были очень высокородными князьями, однако они имели несчастье попасть в зависимость от жестокой судьбы, которая в жизни мужчин, склоняющихся под игом брака, проявляет себя подлым образом. Они знали, говорят, как делать дружественную мину при плохой игре; они знамениты в «Анналах» как одни из приятнейших мужей, как и обе королевны Фаустины в ежегодниках огрубевших галантных журналов. Впрочем император Марк Антоний был бравым мужчиной. Он находился в очень угнетающем его безденежьи и предпочел гардероб своей супруги продать с аукциона, чем обложить своих подданных новым бременем (налогов). Римский народ его исключительно любил и выражал Галлии большую благодарность за то, что его жизнь благодаря этому (поступку) была продлена и что он изобрел для него лекарство Фериак.
После смерти Марка Антония судьба была озабочена поисками для римского народа ряда достойнейших князей, и посчитала наилучшим вручить ему кайзера Коммода. Он любил странствующих зверей, в качестве гладиатора он участвовал в боях семьсот тридцать пять раз; он имел сераль, состоящий из трехсот женщин, который он периодически обновлял[5 - Город Иерусалим был завоеван в 70 году, Веспасиан умер в 79, Тит в 81, Домициан – 96, Траян – 117, Адриан – 138, Антоний – 161, Марк Аврелий – 180, Коммод в 192.]. Понятно, что я в силу своего призвания должен непрестанно путешествовать, и так как я более трех дней нигде оставаться не мог, то должен был познать Римскую империю как свой собственный карман. Я не мешкал извлечь пользу из моего странничества, и когда я проходил по местам, где останавливались прекраснейшие люди для осмотра (этих мест), я всегда старался угодить им. Так я видел Плутарха в Херонее, где он трудился над тем, чтобы издать жизнеописание знаменитых мужей. На мой вопрос, как он решился завершить свои дни в таком маленьком городе, он ответил: Как раз потому, что он так мал и что число народа здесь не может быть уменьшено даже на одну единственную персону. Он хотел также, чтобы я оставался в Херонее, дабы дать ему возможность совершить поездку в Рим, и дабы количество народа в его родном городе не уменьшилось бы по этой причине. Для меня принять подобное предложение было невозможным, чего он никак не хотел понять. Оскорбленный моим отказом, он отказался от своего обещания, которое он мне уже успел дать: включить меня в Жизнеописание о великих мужах.
Покинув Херонею, я направился в Никополис в Эпире, чтобы увидеться с философом Эпиктетом. Я встретил его прихрамывающим на большой дороге, недалеко от его соломенной хижины. Он впустил меня и показал мне глиняную лампу, которую только что купил, проданную ему в результате торга за три тысячи драхм. Тут пришли неряшливо (одетые) женщины, старые и молодые, которые хотели упросить его образовать их в философском плане. Эпиктет сказал всем только два слова: Терпение и воздержание! Как, – спросили юные девы, – какая удивительная философия! Терпение – это да, но воздержание? О, да! – произнесли старые, – воздержание должно быть, но терпение? Эти отзывы доставили мне большое удовольствие. Я не мог ограничиться молчанием, и не высказать слово (от имени) евреев, что женщины так же мало должны внимать философии, как и философы женщинам.
Несколько лет после (описанных событий) я вновь находился в Греции, отправившись на Олимпийские игры, чтобы увидеть удивительную пьесу, которую предлагал киник Перегрин. Случайно я оказался рядом с Лукианом, с остроумнейшим и язвительнейшим писателем, которым восхищаются и доселе. Он видел лишь комические стороны вещей и мало руководствовался чувством сострадания, которое должна была бы вселить в него смерть философа; воспринимал лишь смехотворные причины и побочные обстоятельства (развития фабулы). Он породил такое множество острот насчет Перегрина и его последователей – киников, что все они объединились, единодушно подняли свои трости, дабы напасть на безрассудного писателя. По счастливой случайности мне удалось избавить его от их гнева[6 - Плутарх жил при правлении Нервы, Траяна, Адриана и Антония; Эпиктет умер в 150 году, Перегрин был сожжен в 166, Лукиан жил при правлении Антония.].
Септимия Севера и Каракаллу я не видел, но знавал Гелиобала. Я видел (императора) в его вышитом золотом шелковом одеянии, с его азиатской тианой на голове, украшенном браслетами и ожерельями, с насурмленными черными бровями и подкрашенными красными щеками.
Я видел его мать Соемис, которая шла по горе Квиринал, чтобы председательствовать в женском сенате, созданном совсем недавно для установления здравого этикета и моды для римских дам. Заседания этого собрания были ни в коем случае публичны, но (даже) в трехстах шагах от помещения, где они проводились, можно было услышать гогот, болтовню и ликование дьявола.
Случай дал мне возможность прочесть на одной из колонн Капитолия уведомление, в котором публике сообщалось, что Гелиобал пригласил всех остроумных людей предложить новые блюда, дабы увеличить сокровища Комоса. Я знал, что бесконечные рагу, которые были обычным (явлением) для кухни Цецилии, вышли из моды. Я решил продемонстрировать одно из них во дворце. Кайзер отведал его и признал абсолютно отвратительным в высшей степени и наложил на меня штраф, не есть ничего иного до тех пор, пока я не изобрету лучшее (блюдо). На другой день я явился с другим рагу. Гелиобал остался им доволен; он был настолько милостив, что выплатил мне за это десять тысяч сeстерций и сказал, что я должен прийти к нему и пожить (у него) тот период времени, на который он пригласил знатнейших сенаторов. Архитриклинус или придворный хаусмайстер знал его людей. Тех из его гостей, кто явился с пустым желудком, усадили по одну сторону, а всех гурманов по другую. Гелиобал принудил первых упиться (хмельными напитками), а другим приказал подавать многочисленные кушанья.
Александр Север вел себя совершенно не так, как Гелиобал. Об их непосредственных преемниках можно сказать немногое. Валериана я видел во главе его армии, направлявшейся против персов, не предвкушавшего трагическую судьбу, которая его ожидала. Его сын Галлий был превосходным товаром, ценнейшим наперсником одного князя. Он был настолько хорош, что побеседовал с философом Плотином и был так доволен его политическим учением, что подарил ему город в Кампанье, дабы осуществить мечту о платоновском государстве. Однако это прекрасное начинание, не знаю почему, было не завершено.
Я имел счастье знать знаменитую Зенобию, которая была так же прекрасна и не менее умна как Клеопатра. У нее были черные глаза, прекраснейшие в мире, осанка благородна, а вид – полным достоинства. Город Пальмира, благодаря ее усилиям, поражал красотою великолепных зданий. Ее время состояло из охоты и занятий. Искусный ритор Лонгин объяснял ей красоты божественного Гомера и божественного Платона. Говорят, что королева со своей стороны объясняла многие вещи Лонгину, но мне в Пальмире об этом ничего сказано не было. По прошествии нескольких лет я наблюдал со скорбью за этой прекрасной и величайшей королевой, плетущейся пешком с золотой цепью на шее перед повозкой Аврелиана, когда тот с триумфом въезжал в Рим. Он гнал впереди себя тысячу шестьсот пленников, определенно предназначенных быть гладиаторами, десять воительниц женского пола, взятых в плен с оружием в руках, которые должны были быть подарены в качестве рабынь древней весталке; двадцать слонов, четырех тигров и более двухсот редких диких зверей, не говоря уже об иных разумных созданиях. Повозку короля тянули четыре оленя как символ его быстрых побед. На другой день он подарил королеве Зенобии дворец в Тиволи; она вновь обрела своего Гомера и своего Платона, жила как римская матрона и почила в мире.
При правлении Пробуса я вернулся в Рим и видел в амфитеатре Тита знаменитую охоту, которая состоялась на арене после того, как туда принесли огромные деревья с корнями, изображающими лес. Затем туда (на арену) выпустили тысячу страусов, тысячу ланей, тысячу оленей и тысячу диких кабанов. Каждому (зрителю) было разрешено убивать этих животных и уносить (с арены) прочь. На следующий день последовала новая охота: на арену выпустили сто львов и сто львиц, двести леопардов и триста туров. Что представляет по сравнению с этим состязание современных князьков? О многих других превосходных событиях этого времени можно было бы узнать, ежели бы я не забыл их, и если бы случай не был бы повинен в том, что многие писания того времени утеряны[7 - . Септимий Север умер в 211, Каракалла в 217, Гелиобал – 222, Александр Север – 235. Валериан был схвачен парфянами в 260, Гальен умер в 267, Аврелиан – в 275, а Пробус – 282. Этот последний насаживал в Галлии виноградные лозы и готовил таким образом парижских лакомок будущего столетия к более дорогому удовольствию, которое гарантировали им вина из Шампани, Бургундии и Бордо, не говоря уже о нектаре из Сурени.].
Амфитеатр Тита, где я видел обе эти охоты, был эллиптической формы, облицованный мрамором и уставленный статуями; как снаружи, так и внутри он покоился на композиции из четырех колонн. Внутрь входили через шестьдесят четыре входа, восемьдесят тысяч зрителей восседали на восьмидесяти концентрических рядах из мрамора, обложенные (мягкими) подушками. Здание было открыто (сверху) при хорошей погоде и покрывалось крышей в форме шатра из льна или кожи (при плохой), дабы защитить зрителя от солнца или дождя. К тому же игра (водяных) фонтанов обеспечивала окружающим свежий и чистый воздух.
Многое можно было бы рассказать о Диоклетиане, который в Никомедии содержал блестящий двор. Его деспотическое поведение бросалось мне тогда в глаза и было заметным впоследствии, когда я видел его трагические достижения, характеризующиеся тем, что те же римляне становились все более худшими и неспособными противостоять варварам. Я принял поэтому его отказ с большой радостью. И я видел его (от всех) уединенным, садящим латук у Салоны. Он жил там в просторнейшем дворце из рубленых камней, защищенном шестнадцатью башнями. Был виден портик длиной в 517 футов. Будучи здесь, император мог прогуливаться в свое удовольствие. Латук, выращивание которого имело в его глазах, как представляется, большую ценность, чем все хлопоты его правительства, в наличии больше не имеется, однако развалины его дворца еще налицо.
Родившийся сам на Востоке, я хотел бы, чтобы мне представилась возможность оправдать решение Константина перенести резиденцию его наследников на берег Босфора. Однако я видел вытекающие, в связи с этим, неудобства. Но я не отмечаю это и посему ограничиваюсь рассказом о блеске Константинополя и о чудесах, кои наблюдались непосредственно в его покоях. Посреди Форума находился пьедестал из белого мрамора, имевший порфировую колонну, высотой в 100 футов и 33 фута в окружности. Вверху возвышалась колоссальная бронзовая фигура, которую считали, принимая на веру, что она изображает Константина, в то время как она была создана Фидием, чтобы запечатлеть образ Аполлона. Город имел великолепный ипподром, где можно было увидеть золотой треножник, который греки в эфесском храме учредили в память о поражении Ксеркса. Несмотря на это, и в силу множества других причин, Константин был еще далек от того, чтобы без промедления вернуться в Рим, памятники которого были неисчислимы. Констанций, сын Константина, увеличил их количество таким образом, что гранитный обелиск, высотою 115 футов, который стоял в Египте перед храмом Солнца в Гелиополисе, он перенес туда; его еще и сегодня можно увидеть в Риме[8 - Диоклетиан сложил с себя власть в 305 году и умер в 313. Константинополь был построен в 330; Константин умер в 337, а сын Константина в 361. Константин имел трех сыновей: Константина II, который получил Британию и Галлию; Констанса, получившего Италию, Иллирию и Африку и Констанция, правившего на Ближнем Востоке. Первый из братьев умер при Аквилейи (Aquileja) в 340, второй – у подножия Пиренеев в 350, младший в Сицилии в 361.].
Париж, этот великий город, был тогда маленькой, грязной Лютецией, выстроенный на одном из островов Сены. Я, проживая здесь за пределами города, в термах, видел тогдашнего цезаря, а позднее императора Юлиана, который имел длинные ногти и могучую бороду. Он был педантом, как тот, кто вопил о мудрости парижан, которые тогда делали кислые физиономии и не хотели иметь у себя ни цирка, ни театра. Наблюдая пасмурный облик этих людей, я не мог бы поверить, что однажды Лютеция станет такой могущественной столицей королевства, что там можно будет найти большое количество прекрасных дам, а со мною произойдет мелодраматическая (история). Однако я так же мало верил в то, что термы королевского дворца, где Юлиан иногда с помощью галлийских девушек лощил свой (плешивый) лоб, станут пятнадцать столетий спустя местом пребывания одного бондаря.
Благодаря ревностному изучению божественного Гомера, Юлиан в своих речах и писаниях органически воспринял напористость Менелая, полноту (чувств) Нестора, патетическое и победное красноречие Улисса, посему он считал свое перо достаточно сильным, чтобы с его помощью отомстить всем врагам. И он направлял «Ненавистника бороды» против жителей Антиохии, кои осмеивали его персону и не имели, по сравнению с ним, философских наклонностей. Постоянно занятые тем, чтобы услаждать (себя), они думали лишь о том, как бы добыть возниц из Лаодикеи, артистов из Тира, исполнителей пантомим из Цезарии, певцов из Гелиополиса, фехтовальщиков из Газы, боксеров из Аскалона и веревочных танцоров из Кастабалы. Юлиан появился в таком городе лишь затем, чтобы увидеть храм Аполлона, который находился в Дафне, совсем близко от Антиохии, в зарослях лавровых деревьев, которые имели десять римских миль в окружности, где появлялись живущие по-соседству юные девушки: в одиночестве – когда они приходили, и в сопровождении, когда уходили[9 - . Юлиан умер в 368. Его произведение против жителей Антиохии звучит по – гречески Mysopogon, что означает «враг бороды».].
Наследники Константина занимались некоторыми делами, которые их не касались и также мало занимали меня. Тем не менее я должен сказать, что многие из них принимали важные законы. Из их числа я должен отметить Валентиниана, несмотря на жестокость и бесчувственность его характера. Когда мне представился случай передать ему прошение, я был нимало удивлен, обнаружив в его приемной комнате двух камердинеров очень особого вида, а именно двух чудовищных тигров, запертых в железных клетках. Две испанские собачки выглядели бы здесь прекраснее, а две обезьяны были бы совершенно на своем месте.
Валентиниан для каждого из четырнадцати кварталов Рима назначил врача, получающего государственное жалованье. Это в высшей степени превосходно; и несмотря на то, что Вечный Жид никогда не болеет, я должен сказать при случае, что необходимо тщательно различать врачей – консультантов от врачей клинических, ибо те должны быть оплачиваемы государственным учреждением, без учета тех (врачебных) обязанностей, которые оплачиваемы частными людьми. Каждый врач-консультант должен иметь аптеку и бюро, и каждому, вне различий, необходимо дать возможность (к нему) свободного доступа, чтобы он любому человеку по очереди устно ответил и письменно выразил. Я думаю, что эти предложения обладают ценностью для всех.
Так как я проживал при правлении Феодосия, то предпринял длительное путешествие, чтобы увидеть Фермопилы и Храмовую долину. Отсюда я попал в Фессалонию и был свидетелем жестокой пьесы. Незадолго до этого народ умертвил главу города, так как он не решался отпустить на волю циркового возницу, ибо у него была причина – хорошая или плохая – держать его в заключении. Кайзер, потрясенный этим событием, отдал войскам приказ: в определенный день всех тех, кто находится в цирке, предать смерти. Я видел случайно, как семь тысяч персон были лишены жизни. Феодосий, который в результате этой дикости полностью вышел из себя, дал позднее очень торжественные и в высшей степени праздничные доказательства своего раскаяния.
Гонорий, сын Феодосия, возымел славу и мужество запретить гладиаторские бои. В Риме поднялся против принятого закона великий переполох: утверждали, что эти жестокие состязания следует терпеть, дабы сохранить воинственный дух народа. Ссылаются на неизвестное мне место из Тускуланских бесед Цицерона, распространяются те же нелепости, суть которых стала известной мне позже во Франции во время появления эдикта Людовика ХIV против дуэлей.
Кайзер Гонорий отдал управление Западом своему тестю, графу Стилихо, который предал огню книги Сивилл и своими деяниями вызвал восхищение поэта Клавдиана. Он вовсе не был совершенно неблагодарным, как в этом могут быть убеждены личности, потрудившиеся перечитать его сочинение.
В эпоху распада (империи) ничего не было веселее наблюдать, с какой торжественностью новые консулы выражали свое достоинство Первого января. Они появлялись на Форуме в шелковом одеянии, прошитом золотом, впереди (шли) ликторы со снопами и топорами. Они усаживались на свои курульные кресла по древнему обычаю, основывающемуся на понятии свободы в «Vindex», который отражал позиции последователей Тарквиния. Когда это было позади, они предлагали народу игры, которые стоили от двух до трех миллионов, и далее делали лишь одно: они предлагали отметить их имена при датировке общественных споров. Консульство превратилось в достояние хронологии. Да простят мне небо и земля эту неудачную насмешку.
Город Рим имел тогда миллион двеcти тысяч жителей или много больше. При этом насчитывалось тысяча семьсот восемьдесят дворцов и четыре тысячи шестьсот шестьдесят два дома. Театр содержал три тысячи танцовщиц и такое же число певиц. Большинство сенаторов имело один или два миллионов доходов. Они носили роскошные туники с вышитыми на них разного рода зверями. Они перемещались по улицам города в сопровождении свиты из пятидесяти слуг и на повозках из массивного серебра, которые были высоки, частью закрыты и частью открыты.
Когда Гонорий правил Западом, Аркадий, его брат, был императором Константинополя. Он был настолько добродушен, что позволил евнуху Евтропию украсть свои деньги, и хорош по отношению к императрице, которая предпочла графа Иоганна бедному обрезанному, выслав его на остров Крит, несмотря на то, что тот некогда был обжит Венерой и для людей его рода не был подходящим местом.
Феод II, сын Аркадия, воспитывался своей сестрой Пульхерией, добродетельной дамой, которая превратила императорский двор в средоточие добродетели. Она оженила брата на дочери философа Леонтия, которая до помолвки звалась Атенаис, а позже Евдокией. Новая королева постигла все, кроме искусства вести со своим супругом успешное хозяйство. Феодосий поэтому поспособствовал смерти придворного Паулинуса, к которому он – по причине или без – испытывал ревность. Затем он выслал Евдокию в Иудею, где она обитала в доме, и это чистая правда, который принадлежал мне и которым владела казна на протяжении четырех столетий, уверенная в моей смерти и в отсутствии наследников.
На этом отрезке времени правили в римской империи очень обременительные для нее варварские кайзеры, среди которых Атилла, король гуннов, был ужаснейшим. Я видел его, со взглядом возбужденным и ужасным, с широкой головой, с черно-бурым цветом лица, вдавленным носом с оспинами, с широкими плечами и с коротким четырехугольным телом. Если он в данную минуту не находился в походе, то жил в деревянном дворце, который лежал у подножия Токайских гор – превосходное времяпрепровождение для такого пьяницы, как он. Здесь же для нужд кайзера находился сераль, женщины коего не сидели все-таки взаперти. Кто бы мог подумать, что прекрасная и юная Гонория, сестра Валентина III, тайно послала такому человеку золотое кольцо с просьбой взять ее в жены. Эта принцесса при всем том имела в королевском дворце Равенны нежные отношения с камергером Евгением, а королева Плачидия услала ее в Константинополь к Пульхерии, где она умирала от скуки. Когда стало известно, что она предприняла шаги в сторону Атиллы, то была заключена в замок. Между тем королю гуннов понравилось предложение Гонории: он потребовал ее руки и определенное количество провинций в качестве приданого. В то время, когда пытались побыстрее выполнить его требования, он счел для себя приятной возможность, несмотря на преклонный возраст, жениться на юной девушке по имени Ильдико. Через день после свадьбы он был найден в своей постели мертвым.
В предгорьях Микен я увидел последнего из древних (античных) императоров Запада – Ромула Августа. Он жил в доме выстроенном Марием и с давних пор бесноватым и сумасшедшим Лукуллом, имя которого он еще и носил (Дом Лукулла). Его уже не стоило упрекать в том, что он уже не император, ибо он ничего не сделал, чтобы быть им[10 - Валентиниан умер в 375, Теодосий Великий – 395, Гонориус – 423, Стилихо – 408, Теодосий II – 450, Аттилла – 453, Ромулус Августинус прекратил править в 476.].
Глава III
Странствие Вечного Жида с момента падения Западной империи в пятом столетии до правления Карла Великого
Небольшое королевство, которым владели сализские франки в середине пятого столетия в регионе Турне, не испытало такого расцвета как современная Франция, а двор Хильдериха, отца Хлодовика, был совсем не таким блистательным, как у Людовика ХIV. Он был, возможно, менее галантным, как это следует заключить из (истории) о королеве Барине, которая запросто покинула своего первого супруга, короля Тюрингии, чтобы жить с Хильдерихом. Она была настолько прямолинейна и простодушна, что на публичной площади Турне сообщила мне, что ежели бы она во время своего отъезда из Тюрингии знавала бы более красивейшего мужчину, чем король франков, то не устояла бы перед тем, чтобы оказать ему предпочтение и даже разыскать его по ту сторону моря. Существует огромная пропасть между этим ее характером и королевой Клотильдой, ее невесткой.
Хлодовик выдал свою сестру Альбуфледу за Теодориха, короля остготов, который постановил управлять Италией с неизменной почти всегда справедливостью. Он выдавал каждый год четыреста марок золотом и двадцать пять тысяч черепиц, однако потомки не простили ему пленение и смерть патриция Боэция. Это настолько правда, что князья должны были сначала дважды подумать, прежде чем проявлять жестокость по отношению к честному человеку. Такой человек как Боэций, который Эвклида, Архимеда, Птолемея, Платона, Аристотеля и других мог обвести вокруг пальца, заслуживает бережного отношения, даже и в том случае, если он за что-либо заслуживает наказание. Труд, который он создал в Павии, доказывает, что он знал как в добродетели найти причину для утешения. Однако вне сомнения в тех же источниках он выражал большое неприятие несправедливости, опрометчивости и (выступал) против пренебрежения теми общественными формами, которые упорядочивают рассудок, что лишь он может утвердить право наказания за преступление и непоколебимость добродетели.
Я видел Кассиодора в преклонном возрасте, когда он уже не был министром короля и тихо жил после переезда в Калабрию среди переселенцев, которых он занял переводом греческих произведений и переписыванием латинских рукописей. Это зрелище поразило меня. Кассиодор один из немногих великих мужей, который, по моему мнению, должен служить образцом. И ежели я перестану когда-либо быть Вечным Жидом, дабы стать министром, попавшим в немилость, то я также изберу для бегства такое прелестное место с прилегающей к нему книжной мануфактурой, окружив себя наборщиками, переводчиками, переписчиками, секретарями, факторами, печатниками: мне – для удовольствия и пользы для публики, которая была бы мне признательна, но может быть и неблагодарна.
Со мной случалось множество раз, что в правление Юстиниана я отправлялся в Константинополь. Я постоянно видел этого кайзера присутствующим в Цирке на состязаниях белых, красных, зеленых, голубых возниц и (встречал) их покровителей и противников. Все эти люди нарушали действие театральных пьес в Константинополе еще более, чем аплодисменты и свист сегодня во время представления парижского театра. Прекрасную королеву Теодору нельзя было не увидеть и не вспомнить, что она была дочерью надсмотрщика над медведями в Цирке, и что в театре она участвовала в пантомиме, и что она творила шалости, наследуя счастливой памяти Аспазии и Лаис. Своим обликом и поведением она была подобна маркизе де Помпадур, которую я, следуя за своей памятью, видел в Версале, Марли и в других местах.
Белизар, чтобы угодить кайзеру Юстиниану, посчитал хорошим тоном жениться без стыда и страха на одной из женщин. Он приказал в учреждении по опеке, куда кайзерша заключила пять сотен легкомысленных дев, которых она предполагала повести по стезе добродетели, разыскать Антонину. Большинство этих созданий предпочли броситься в море, чем печально плестись по неизвестному им пути. Другие преодолели себя. Антонина была в их числе. Впоследствии она стала доверенной подругой Феодоры, и когда кайзер приказал выколоть Белизару глаза, она проявила достаточно доброты, обрядив его в лохмотья и дав ему возможность блуждать в пригороде Константинополя, где он был вынужден выпрашивать кусок хлеба, лишившись навсегда собственного дома. Он хотел лишь во все горло обвиняющим и жалостливым голосом прокричать: Подайте один обол полководцу Белизару! Его принимали за дурака и ничего не подавали. И в этом положении он пребывал до смерти Антонины, которая перед своим концом сказала правду относительно положения своего мужа, о том, что она и прежде доказывала, что тот уединился в сельском доме. Эта «правда» недостоверна; в этом пункте вы у меня в хороших руках: я сам как-то подал один обол попрошайке.
Если Нарсеса видели во главе собственного войска, то никто не смог бы и подумать, что он такой же человек, как и другие. И все же ничто не препятствовало его любви к самому себе, и он в связи с этим представил ужасное доказательство, когда он, для того, чтобы отомстить за прялку, присланную ему из Константинополя, призвал лангобардов. Эти получили свое наименование от длины их дротиков. Когда итальянцы обнаружили их появление, они позволили себе на их счет дурную игру слов: они назвали их «длинные бороды». Однако варвары были не столько бородатыми, сколько очень упрямыми. И чтобы показать, что свое наименование они считают очень достойным и никак не насмешливым, они начали носить длинные бороды и считать их неотъемлемым признаком своего происхождения.
Когда вторжение лангобардов свело имперскую область на Западе почти к математической точке, возвысился в Аравии страшный враг римского государства. Когда я видел на улицах Мекки юного Мохаммеда, прогуливающегося с вдовой Кадигхой, на которой он женился ради ее денег, то не мог еще предположить, что именно он может сыграть в мире (такую) великую роль, но его внешний вид весьма свидетельствовал в его пользу и демонстрировал его вознесенность над современным положением дел. У него большие черные глаза, правильные черты, выразительный взгляд, честолюбивое и предприимчивое выражение лица. Его походка была легка, лицо кротким, но лицемерным. Он слышал меня на площади говорящим по-еврейски с рабби Абдиахом бен Шалом, которому я рассказал свою историю и который не хотел в нее поверить. Мохаммед приблизился к нам: он хотел уговорить меня, чтобы я научил его еврейскому языку, но для этого у меня не было (достаточно) времени. Рабби взял это на себя, и с этого момента он работает, как было мне сказано, над окончанием тарабарщины Корана, которое привело меня в совершеннейшее изумление, ибо обо мне там нет и речи.
Завоевания мусульман совершались с (удивительной) быстротой. К великому счастью в то время в Европе еще не было газет. Можно было бы умереть от страха, если бы можно было в точности услышать, что происходит в Азии и Африке. Что касается меня, я был опечален трагической судьбой прекрасных провинций Римской империи. Более всего я оплакивал утрату прекрасной библиотеки в Александрии, которая находилась в старом храме Сераписа. Она состояла из пятисот тысяч свитков, которые послужили для того, чтобы в течение шести месяцев отапливать купальни города. Известно, что они по приказу калифа Омара были сожжены, который посчитал, что от них нет никакой пользы, ежели они по содержанию совпадают с Кораном, и вредны, ежели они являются по отношению к нему полной противоположностью. Ему можно было бы возразить, что различие не означает противоположности, но он определил бы (эту мысль) как хитрость, отговорку, хитроумие. Калиф Омар отнюдь не был покровителем наук, и его логика была недостаточно изощренной. Однако следует удивляться приемам (логики) этого араба, если такому как я довелось быть свидетелем тягчайшего библиографического преступления, совершенного императором Львом Исавром.
В Константинополе было восьмиугольное здание, окруженное залами с колоннами, с публичной библиотекой и жильем для тринадцати профессоров наук и изящных искусств, относящихся к этому учреждению. Профессора не верили, что должны учитывать непоколебимые мнения монарха, который решил отомстить им за это поразительным способом. Он приказал разложить ночью вокруг восьмиугольного здания связки сухого хвороста. Затем их подожгли и скоро, следуя этой методе, профессора и книги стали добычей огня[11 - Хловий, король франков, умер в 511; Теодорих, король остготов, в 526; Боэций был убит в 525; Кассиодор умер в 563; Магомет умер в 632; калиф Омар в 644; Лев Исавр в 741.].
В то время как константинопольские кайзеры забавлялись, или более того, скучали, разъясняя материи, кои принадлежали к их кругу деятельности, всевозможные варварские короли упивались, ходили на охоту, убивали своих придворных и развлекали возлюбленных. Таким был Хильдеберт, король Парижа, который подарил королеве Ультроготе прекрасный сад, где он своими руками ухаживал за розами, прекрасным виноградом и яблонями. Таким был и король Даго-берт, который один раз в течение недели садился перед дворцом на трон из массивного золота и подавал руку для поцелуя проходящим мимо. Если погода была прекрасной, он отправлялся на охоту в Булонский лес или зачастую взбирался на вершину Монмартра фыркать на воробьев. Когда шел дождь, его обычным делом становилось кормление собак или упражнение со своими коннетаблями и сенешалями в «игре на пальцах». Если он чувствовал себя прекрасно, то отправлялся гулять со своими возлюбленными на лугу романской виллы. Если он страдал от подагры, ему доставляли одного за другим шестерых волов с позолоченными рогами, тянущими телеги от города до Лувра, где он построил охотничий замок.
Среди лангобардов были также хорошие короли. В качестве одного из лучших среди них можно представить Лиутпранда, несмотря на его ступни, которые были такими большими, что служили мерой (длины), которая и сегодня определяется как лиутпрандская стопа и является величиной, равной моему самому большому шагу. Заслуги этого принца вовсе не заключались лишь в его ступнях, но у него было благородное и великодушное сердце. Поэтому отмечается, что два его конюха хотели предать его смерти. Он последовал за ними в лес, взял в руку кинжал и потребовал от них сейчас же сделать то, что соответствует их плану. Растроганные великодушием Лиутпранда, они оба упали к его ногам, обратились с мольбой и получили прощение.
Было бы невыразимо скучным рассказать все, что я знаю о Брунхильде и Фредегунде, имена которых еще и сегодня возбуждают страх. Впрочем она, Брунхильда, была такой же женщиной, как и другие, а граф Ландри обладал ключом к тайной лестнице, которая вела к ней. Кайзер Хильперих нашел средство проникнуть туда и услышал при своем появлении отрадные слова: Это вы, Ландри, я уже больше часа жду вас! Несчастный мужчина сделал ей замечание, а на другой день он был убит. Королевы Франции в древние времена были никоим образом похожи на Фредегунду, и можно с честью сослаться на королеву Берту с Большими ногами, супругу Пипина Короткого, которая была отличнейшей женщиной несмотря на то, что одна нога у нее была короче другой и такой же длинный нос, как у кайзера Лиутпранда. Я привожу, как мы видим, в высшей степени чрезвычайно ценнейшие исторические свидетельства[12 - Хильдеберт, король Парижа, который имел счастье быть супругом королевы Ультроготы, умер в 558. Фридегунда в 579, а добрый король Дагоберт в 638. Берта с Большой ногой умерла в 783. Каково различие, заключающееся, по меньшей мере, в том, что касается конечностей, между этой прекрасной принцессой и парижскими дамами нашего времени! Я не знаю, умны ли они так же, как королева Берта, но я знаю точно, что почти все они обладают маленькой ножкой, и это важнейшее наблюдение об их характере, которое я был в состоянии сделать.].
Большинство лангобардских королей были настолько честны, насколько и несчастны. В качестве примера мы приводим королеву Гундебергу, дочь знаменитой Теодолинды, которая была почти в той же степени добродетельной, как ее мать. Адалульф, герцог Альба, один из влиятельнейших придворных короля Ариальда, ее супруга, влюбился в нее и сделал ей совершенно нескромное предложение. Королева покраснела, оплевала его и услала прочь. Адалульф оттер лицо платком и разгневанный оскорблением отправился к королю, чтобы перед ним злодейски обвинить королеву и убедил его в том, что его жена находится в (тайной) связи с юным Тасоном, герцогом Фрейльским, который был очень красивым мужчиной. Легковерный и ревнивый монарх в тот же миг приказал заключить Гундебергу в замок Ломелло в Павии, где бедная королева провела многие годы на самом верху замковой башни, где она день и ночь пела пронзительным голосом жалобные песни, которым она когда-то обучилась у своей воспитательницы и бродячего певца.
Когда я случайно проходил у подножия башни, я услышал печальное звучание лютни плененной королевы, стоящей у окна. Я остановился и дал ей понять, вырывая в этот миг на себе волосы, что мне ее от всего сердца жаль. Она была взволнована со своей стороны и с доверительным чувством сбросила вниз дощечку из слоновой кости, покрытую воском, на которой можно было прочесть: Дагоберт, король франков, мой возлюбленный и дорогой кузен, освободи меня, я невинна. Я дал Гундеберге знаком понять, что она может рассчитывать на меня, и сразу же отправился по дороге в Париж. Так как в день моего прибытия шел дождь, Дагоберт был занят тем, что давал своим собакам куропаток, каплунов, которых те мигом сжирали. Когда его оповестили о посланце любимой кузины, он поднялся и обратился к своим собакам с такими словами: Господа, нет такого прекрасного общества, которое нельзя было бы оставить. Затем он покинул своих любимцев, возвратился в свои апартаменты, воссел на свое кресло, дал мне аудиенцию и обратился в слух. И уже на следующий день он направил послов к королю лангобардов с просьбой, освободить свою жену или, по меньшей мере, простить ее прежнее поведение. Граф Пистон, начальник замка Ломелло, который уже давно был опечален несчастьем королевы, вызвался определить ее невиновность при помощи математического доказательства, а именно посредством двоеборья. Он бросил перчатку герцогу Адалульфу, который был убит в поединке. После математического доказательства сильной стороны уже никто не сомневался в невиновности Гундеберги, которая вновь взошла на трон и выразила огромную благодарность графу Пистону[13 - Гюндеберга была заключена в замок в 629 году и освобождена в 632. Липранд, король Ломбардии, умер в 744.].
Глава IV
Странствие Вечного Жида от времени правления Карла Великого до начала тринадцатого столетия
Я всегда буду ощущать себя счастливым человеком, ибо знавал великолепного (правителя) Карла Великого, но я не могу простить ни некоторых создателей романсов, ни неких поэтов за ту свободу, которой они воспользовались, изображая великого монарха чем-то вроде Кассандры. Это поэтические права вольности, которые я не могу одобрить. Невозможно произнести имя этого короля без чувства почтения и без воспоминаний о том дне, когда я был свидетелем, как он водружает на себя королевскую диадему Запада под ликование всего римского народа[14 - Карл Великий, родившийся в 742 году в Зальцбурге, был коронован как король франков в 768 году, королем Ломбардии стал в 774, а призван как король Европы в 800; он умер в 814.].
Не стоит удивляться, что дочь Карла Великого имела нежные отношения, но не с загадочным, однако, писателем Эгинхардом, ибо тогда, как и сейчас, дамы предпочитают людей шпаги людям науки, а именно, дикую дичь вместо домашней птицы.
В это время в Польше проживало очень много евреев. Это пробудило во мне желание заглянуть ненадолго туда. Однако, как только я попал в страну, то был напуган, когда мне рассказали, что Попил, польский герцог, был недавно съеден, возможно, крысами. Почему же он не окружил себя мышеловками, сказал я. Часто можно видеть монархов, которые проглатывают свое добро и добро своих поданных из числа придворных, которых можно назвать кошками. Однако нигде, кроме как в Польше, можно было увидеть князей, съеденных крысами. В других странах эти животные довольствуются тем, что грызут книги и сыр.
Наследники Карла Великого стремились иметь блестящий двор, однако его великолепие по сравнению с тем, что можно было увидеть в Константинополе, было очень скудным. Я в течение двухсот лет не испытывал никакого желания провести последние три дня на городском карнавале, но иногда тоже посещал в оставшуюся часть года. Здесь я приобрел Библиотеку Фотия в тот самый день, когда она продавалась: произведение, которое для всех должно служить образцом, особенно для тех, кто желает писать книги и не знают как, и при этом уметь подать себя. Книги продавали очень дорого, много дороже того, что я мог бы за них заплатить, ежели бы я не имел счастье выйграть большое количество пари в Цирке.
Кайзер Басилий не мог хорошо относиться к Фотию, а именно потому, что его, Фотия, приводил в состояние веселья известный случай, о котором кайзер рассказывал весьма достоверно и который я хочу воскресить, словно он произошел в реальности. Басилий во времена своей юности, когда он был низкорожденным мужем и не имел в своем кармане даже обола, однажды ночью пробрался на Сенатскую лестницу. В это мгновение небесный голос повелел привратнику впустить (будущего) кайзера. Добрый человек открыл почтительно дверь, но когда увидел странную персону, лежащую на ступеньках, вернулся в свою постель. Однако вскоре послышался второй голос и удар кулаком по левому плечу невидимой рукой, но достаточно сильной, понудил привратника открыть двери и приютить будущего кайзера[15 - Фотий, известный многими своими деяниями, среди прочих как автор научного собрания, называемого «Библиотекой», умер в 891. Король Базилий, прозванный Македонцем, инициатор собрания законов, которое зовется Базилики, умер в 886.].
Басилий был влюблен в свое собственное величие; он сдерживал массу строжайшим этикетом. Доказательством является тот факт, свидетелем которого я был. Когда он охотился, на него ринулся олень и намеревался умертвить его своими рогами. Присутствующий при этом служащий при дворце вынул шпагу, убил оленя и спас кайзера. Каким было первое движение его души? Он сказал, что в присутствии кайзера никто не смеет вынуть шпагу (из ножен), не замыслив государственной измены. И предал своего спасителя смерти!
Кайзеры Запада были на этом этапе неспособны на подобную жестокость. Одного такого, Карла из Кале, я очень хорошо знал благодаря его лейб-медику Зедекиасу, который был евреем как и я. Он был честным мужем, и я убежден, что он был неспособен, как поговаривают, отравить своего господина в Модене у подножия Мон-Сени. И более того, не верю я и в то, что Карл из Кале был отравлен трактирщиком этого местечка, который предложил ему скверный ужин. Однако еще и сегодня с этим могут столкнуться путешественники, решившие переночевать в гостинице Модены: почти все они страдают от неперевариваемости пищи, которая раньше или позже, в зависимости от крепости желудка, становится причиной их смерти.
Карл Толстый имел очень красивую жену, которую он ревновал. Его любимцем был канцлер Лиутвард, граф Версей, который во имя благополучия своей семьи и особенно своего племянника проявлял большую активность. Они оба были приятными, чудными людьми, которые ослепили дочь Беренгара, герцога Фриел, считавшейся богатейшей наследницей королевства. История была улажена, но рассерженный герцог желал отмщения и заставил кайзера поверить, что его супруга слишком хорошо относится к Лиутварду. Тотчас королева была заключена в монастырь Андлу, а канцлер лишился своего сана. Недовольный таким исходом, Лиутвард отправился в Германию, и по его рекомендации на трон вместо Карла Толстого воссел король Арнульф.
В хрониках десятого столетия нельзя найти даже маломальского слова, возбуждающего смех: это было тогда действительно ужасное время. У меня имеются личные причины, не упомянуть о любовной связи Феодоры и Мароция, поэтому в рассказе нет у меня ничего значительного, что могло бы заинтересовать людей.
Город Константинополь обладал тогда в равной степени и даже больше, чем иные новые города, внешними признаками цивилизации, но деспотизм, с одной стороны, а с другой национальное высокомерие, чрезмерность или дефицит которого одинаково унижали людей, обрекли греков на так много ошибок, так много предрассудков, так много комических и досадных обычаев, что человек со здоровым разумом не мог жить среди них. Большей веселостью и даже большей разумностью обладали в определенных пунктах испанские мужчины, однако и здесь деспотизм отравил (жажду) удовольствий, объявив их сомнительными. В феодальной Европе господствовала свобода и крепостные на деле испытывали (над собой) меньше насилия, чем придворные константинопольских монархов или калифов, однако это не сдерживало невежества и предубеждения завоевателей, которые на все отвечали клинком. Впрочем, мне было очень трудно попасть к ним, ибо подъемные мосты замков не были опущены, а в окнах невозможно было кого-нибудь увидеть, ибо женщины летом (находились) при дворе, а зимой проводили время у камина, тогда как их мужья отправлялись на охоту или рыбную ловлю. Единственным неудобством для путешественника в это время было пересекать многочисленные поселения, в пространстве которых жили отдельные люди, бывшие тогда разумными, характеризующиеся любовью к ближнему, единственные (люди), кто был доволен своей судьбой. Они оказывали гостеприимство с особым рвением, из коего я извлек много пользы.
Величайшим правителем десятого века был, если хотите, кайзер Отто. Он был насколько справедливым, настолько и человеколюбивым (монархом). Все же после взятия Брешиа я увидел доказательство его чувствительности, когда он простил маркиза Алерана, который похитил его дочь, принцессу Адельгейду, и затем привез ее в альпийские горы, где оба супруга в течение десяти лет осваивали профессию угольщика. После истечения этого времени граф Альба отправил Алерана на осаду Брешиа, где его героические деяния привлекли внимание кайзера, который желал бы иметь сведения о его персоне. Алеран признал, в конечном итоге, свое имя и род. Отто простил его, а также его супругу, подарил им маркизат Монферре. Алеран с Адельгейдой стали прародителями я не знаю какого количества маркизов, среди которых один был знаменитее другого.
Отто II взял в жены Феофанию, дочь константинопольского кайзера, и несмотря на то, что греки были всегда очень хитры, она жила в полном согласии со своим супругом. Не так случилось с ее невесткой, Марией Аррагонской, супругой Отто III. Эта принцесса любила графа Моденского, и когда она нашла его недостаточно образованным для исполнения ее желаний, дабы отомстить ему, она в ярости обратилась к своему мужу, утверждая, что он будто бы преследует ее. Кайзеры в эпоху Средневековья не хотели бы прослыть рогоносцами и граф Моденский потерял свою голову. Его вдова подняла ужасный шум: она потребовала справедливости и обвинила королеву во лжи. Испытание расплавленным железом решило все дело, и Мария Аррагонская была сожжена без всякого сострадания. Галантные красотки не могли тогда при использовании проклятого расплавленного железа, которое раскрывало все их маленькие грешки, безнаказанно обладать нежной кожей.
