скачать книгу бесплатно
Девяносто седьмое – Болдино
Но только это не то Болдино, где Пушкин написал пророческую «Сказку о попе и работнике его Балде». То[62 - См. Том Третий, главу «Семьдесят девятое – Пайгарма».] в Нижегородской области, а это – Смоленское Болдино, которое прославил великий русский святой Герасим Болдинский, довольно хороший сапожник и современник Геннадия Костромского, о котором речь была в прошлый раз[63 - См. главу «Девяносто шестое – Любим».]. Герасимов и Геннадиев монастыри были основаны практически одновременно, около 1530 года, но какие разные судьбы у этих святых и их мест силы.
Герасим родился в 1489 году в Переславле Залесском[64 - См. Том Третий, главу «Восемьдесят второе – Ярилина плешь».] и при крещении был назван Григорием (как и Геннадий). Его родители (в отличие от родителей Геннадия) всячески поощряли любовь сына к богу. Так что будущему святому не пришлось бежать от них, он просто как-то незаметно переместился из родного дома в Горицкий монастырь к преподобному Даниилу Переславскому. А потом вместе с Даниилом перешел и в основанный тем Данилов монастырь (это, собственно, в пределах прямой видимости от Горицкого).
Болдинский монастырь
О преподобном Данииле я надеюсь еще рассказать, а теперь о Герасиме. Он ушел в монастырь в тринадцать лет и двадцать лет прожил в одной келье с Даниилом. Только после этого учитель позволил ему жить отдельно, по собственному уму. Через некоторое время Герасим почувствовал тягу к странствиям. Но Даниил не отпустил. И пришлось остаться. Еще на шесть лет. Наконец ему стало уже просто душно в монастырских стенах, он молил учителя: «Отче, не презри своего чада, отпусти Бога ради». Тут уж Даниил не стал больше его удерживать.
Странствовал Герасим не слишком долго. Уже весной 1528 года объявился около Дорогобужа, через который тогда проходил путь на запад, в Литву. Построил вблизи дороги хижину и стал жить в одиночестве. Впрочем, какое уж тут одиночество. Дорога ведь: купцы, бродяги, вояки, бандиты. К тому же, эта территория была отбита у Литвы лишь несколько лет назад, и туземцы еще не очень понимали, чьи они будут.
Разброс с запада на восток между монастырями, которые основывал Герасим Болдинский, так велик, что мне пришлось сильно уменьшить масштаб карты. От Болдинского монастыря до Предтечевского примерно 57 км, а от Болдинского до Свирколукского где-то 47 км по прямой
Субкультура границы[65 - См. Том Третий, главу «Шестьдесят четвертое – Солотча».] и сама по себе принципиально двусмысленна, а тут еще спорная земля, ничейная зона, фронтир, где всем заправляли лихие люди, кормящиеся разбоем. Эти обычно не спрашивают, кто ты – святой или просто так, поссать вышел. Сперва в лоб дают. Герасиму от кудеяров литовского пограничья доставалось часто и основательно. Он, разумеется, надеялся на божью помощь, но вот как раз его бога эти люди совсем не боялись.
К тому же отшельника мучали всякие экзистенциальные ужасы. Но он не унывал. Сделал кузов, поставил его у дороги. И прохожие клали в него – кто хлеб, кто денежку, кто что-нибудь из одежды, кто – что. Некоторые, правда, воровали даже из этого нищего кузова. Но тут у святого нашелся защитник. Ворон стал сторожить его кузов. Слетал черной молнией, каркал, бил крылами, клевался. Так что зря говорят, что ворон нечистый, дружит с ведьмами и колдунами. Ну, дружит. И что? Дружит и со святыми. Просто это сакральная птица, мудрая, хоть и зловещая, может накаркать. Так ведь и все, что связано с миром сакральным, зловеще для непосвященных. А для посвященных – наоборот. Вот, например, и блаженную Ефросинию Колюпановскую[66 - См. Том Второй, главу «Сорок первое – Колюпаново».] спас ворон, когда злые монашки подожгли ее келью.
Слева взмывающий ворон,
справа Герасим Болдинский в месте силы у дуба
Среди головорезов со Старой смоленской дороги Герасим прожил года два. Однажды ночью в тиши он услышал как бы далекий перезвон колоколов. Поначалу не придал значения. Но на следующую ночь звон повторился. И на следующую – вот опять звонят. Утром встал и отправился к юго-востоку, в ту сторону, откуда слышался звон. Долго шел, но вот лес расступился. Путник увидел поляну, пологий спуск к реке, дуб. Этот дуб поразил его: огромный, со стволом, разделяющимся в вышине на три ветви, и с такой густой кроной, что никакой дождь не страшен. Под дубом бил родник (как в Жабыни[67 - См. Том Первый, главу «Четвертое – Жабынец».]). И все пространство у реки излучало благодатный покой. Ну, куда еще дальше идти? Место так понравилось Герасиму, что он решил остаться в нем навсегда.
В Житие, составленном в конце 19-го века по материалам древних житий, есть примечание: дуб «до настоящего времени находится среди монастыря при особой часовне». Увы, сейчас его уже нет. Но есть его потомки, дающие некоторое представление о том, что так поразило Герасима. Собственно, даже и без древнего дуба Болдинское место силы прекрасно. Когда там ходишь среди руин (фашисты взорвали церкви, но многое уже восстановлено), кажется, что попал в какой-то счастливый сон, и вот сейчас вдруг проснешься и… Но просыпаться не хочется, жаль терять такой сон.
Дуб в Болдинском монастыре
Речка, текущая под монастырем, называется Болдинка. Вообще, гидронимы с основой «болд» довольно характерны для Смоленской области: Болдыж, Болдань, Болдачевка (около которой мы искали Монахов ров[68 - См. Том Третий, главу «Шестьдесят первое – Монахов ров».]). Реставратор в монастыре сказал мне, что древнеславянское слово «болда» (ударение на первый слог) означает – дуб. Словарь Даля с «болды» отсылает на «балду», слово, все значения которого так или иначе связаны с деревом. Дуба как такового среди них нет, но это лишь указывает на древность слова «болда». Как говорит Александр Афанасьев: «Первоначально слово дуб заключало в себе общее понятие дерева».
В том, что на месте Болдинского монастыря когда-то было языческое болдовище, сомневаться не приходится. В конце концов, незадолго до прихода Герасима это место принадлежало Литве, в которой до 1387 года был государственный культ дубрав. Вопрос в другом: святой действительно был таким идиотом, что даже не понял, что пришел не в пустыню, а на место силы древопоклонников? Или это только автор Жития пытается изобразить его таковым? Судите сами: туземцам, конечно, не понравилось, что в их священной дубраве поселился монах. Поначалу они деликатно пытались ему объяснить, что так нельзя, что это их исконное место. Потом стали гнать уже с руганью, бить. Бесполезно. Наконец, связали и потащили топить. Но тут нашлись гуманисты: зачем же топить, лучше сдать бродягу властям, пусть разбираются. О, как наивны дети природы! Они не знают, в чем сила еврейского бога.
Болдинский монастырь. На переднем плане руины Троицкого
собора, взорванного во время войны. Сзади видна река,
она в этом месте подпружена
Когда Герасима привели к Дорогобужскому наместнику, тот поначалу велел взять смутьяна под стражу. Но – чудо! – как раз в тот момент, когда Герасима уже собрались уводить, входит – прямо бог из машины – посланец из Москвы. Увидел поруганного монаха, поклонился ему до земли, попросил благословения. У наместника сердце зашлось: что за притча? Да все просто: Даниил Переславльский, учитель Герасима, был кум королю. А точнее – великому князю Василию III. Крестил Ивана Грозного. Но еще до его рождения часто бывал при дворе. И Герасим – с ним вместе. Московский посланец просто был лично знаком с ним, а наместник со страху чуть не обделался. Чудо, впрочем, не в этом. Чудо в том, что гонец оказался в нужное время и в нужном месте. И это позволяет предположить, что Герасим прибыл в Болдино отнюдь не случайно, но – нарочито туда был послан, с миссией.
Болдинский монастырь. Введенская церковь.
Она тоже была взорвана во время войны.
Восстановлена усилиями знаменитого реставратора
Петра Барановского и его ученика Александра Пономарева
Понятно, что, после явления человека из Центра, Дорогобужский воевода немедленно прозрел: отчетливо понял, кто прав, а кто виноват, отпустил святого, настрого запретил его трогать, выделил личные средства на обустройство обители. Ну, тут уж, конечно, злые язычники засунули свои ядовитые языки в собственные зловонные задницы и прекратили даже помышлять о том, чтобы предъявлять какие-либо претензии на святилище, в котором молились поколения их предков. Вот это я называю торжеством православия.
Вход в Болдинский монастырь
Ровно через триста лет в другом Болдине Пушкин четко обрисует взаимоотношения духа Балды с христианским духовенством в лице Попа, толоконного лба. Идея этой сказки почерпнута в окрестностях Святых гор[69 - См. Том Третий, главу «Шестьдесят шестое – Святые горы».] и выражает отношение русского бога к богу еврейскому. Балда (или Дубнило, см. Дунилово-Горицы[70 - См. Том Третий, главу «Шестьдесят девятое – Дунилово-Горицы».]), став работником жреца далекого бога Дубравы Момре (см. Лев-Толстое[71 - См. Том Третий, главу «Шестьдесят восьмое – Лев-Толстое».]), неумолимо ведет к трем щелкам. «С первого щелка прыгнул поп до потолка; со второго щелка лишился поп языка, а с третьего щелка вышибло ум у старика». Это можно истолковать как три стадии выхолащивания христианской религии. Первый щелк: просто физическое воздействие (малоэффективное, правда, если на стороне попа государство). Второй: отказ от коммуникации (лишение языка логично рассматривать не только как невозможность говорить, но и как нежелание слышать). Третий щелбан: обессмысливание христианства как такового (подмена внутренних содержаний пришлой религии содержаниями религии народной, хотя и – при сохранении внешней христианской формы). Дешево и сердито.
Болдинский монастырь. Колокольня тоже была разрушена
и потом восстановлена Барановским
Конечно, Герасим имеет весьма опосредованное отношение к тому Попу, с которым разделался тайный агент русского бога, работающий под псевдонимом Балда. Герасим человек бури и натиска Святой Руси[72 - См. Том Третий, главу «Восемьдесят девятое – Кириллов».], созданной Сергием Радонежским. В отличие о Толоконного лба он не гонится за дешевизной, не боится подставить себя под удары Балды и болдопоклонников. И потому – выигрывает будущее. Но, во-первых, он выигрывает его для толоконных лбов. А во-вторых, вбирает в себя часть культа Балды, сам становится Болдинским, сущностно оболдевает. Это потому, что он сам никогда не был толоконным лбом. Он всегда разумно учитывал религиозную обстановку. Например, на своем болдовище он построил не какую-нибудь обитель, а именно Троицкую (Троица – праздник деревьев и предков[73 - См. главу «Девяносто четвертое – Свирская слобода».]).
Вязьма. Этот монастырь до революции называли просто
Ивановским. Официальное название Иоанно-Предтечевский
монастырь, сейчас он женский. На фото вход в монастырь,
надвратная Вознесенская церковь
Герасим был непоседа. Уже в конце 1535 года он оставляет свой монастырь и отправляется в Вязьму. Там, рядом с городом, на мысу, образуемом длинной излучиной реки Вязьмы, тоже был лес, на сей раз ольховый. И в этом лесу по берегам речки Бебри, впадающей в Вязьму, было (сказано в Житии) прибежище корчемников, блудников, и разбойников, место играм бесовским. Как это понимать? Ну, скажем, так: ночь, девки-бесстыдницы пляшут, парни к ним бесовато пристраиваются… По кустам уже вздохи, всхлипы и стоны истомы. Все в дым пьяны. О христианской морали никто не имеет понятия. Все любят друг друга во славу Купалы. Соборные страсти в разгаре…
И тут поп. Пришел и все опошлил. Мужики вмиг трезвеют, бабы встают, оправляя юбки, старики плюются (охальник), и даже малые детки понимают, что праздник напрочь загублен. Завтра этот монах пойдет доносить… Однако под Вязьмой у Герасима вышла осечка. Житие говорит, что гулякам на Бебри покровительствовал князь Телепнев-Оболенский, у которого рядом было имение (Телепнево), и который сам любил заглянуть в клоаку разврата.
Вязьма. Ивановский монастырь. На переднем плане церковь
Одигитрии Смоленской, на заднем Вознесенская церковь
Понятно, да? На дворе 1535 год. Василий III умер, будущему Ивану Грозному пять лет, формально правительницей России является его мать Елена Глинская, а фактически правит ее любовник Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, глава боярской думы. При этом ходят упорные слухи, что он не просто любовник Елены, но еще и отец будущего царя. Ну, как не развратник?
Но только ездить в Вязьму, поддерживать всякую пьянь, ему недосуг. Продолжается схватка за власть, начинается денежная реформа, стране грозят войны. В частности, старый дурак король Сигизмунд хочет воспользоваться малолетством Ивана, чтобы вернуть Смоленские земли, выдвигает войска… И Телепнев-Оболенский возглавляет поход на Литву. Тут он, действительно, мог заглянуть в Вязьму. Допускаю, что в излучине реки был его лагерь, где вояки – а как же иначе? – и дрались, и пили, и портили девок. И это попало в Житие Герасима под видом бесовских игр, которым покровительствовал Телепнев-Оболенский, патентованный блудник, добившийся власти своим срамным удом.
Церковь Одигитрии Вяземского
Иоанно-Предтечевского монастыря
На самом-то деле этот правитель был хорош не только в постели. Блестящий полководец, тонкий дипломат, смелый реформатор, искусный интриган. Он мог стать предтечей Потемкина[74 - См. Том Третий, главу «Восемьдесят первое – Богородицкий парк».], но весной 1538 года Елена Глинская внезапно скончалась. Отравили, конечно – уже в наше время в ее костях обнаружен мышьяк. А ее фаворит был уморен голодом (вариант: рассечен на куски). Тут пришли времена совсем неспокойные, в том числе – и для Церкви. Иван Шуйский метался, сместил двух митрополитов всея Руси. Только в 1542 году, когда митрополитом был избран Макарий, что-то стало налаживаться.
И в том же году дела у Герасима пошли в гору. Он отправился в Москву и выхлопотал разрешение на устройство обители на правом берегу Бебри. Это место ему очень нравилось, к тому же там ему явился Иоанн Предтеча и велел основать монастырь, дабы прекратить купальские игрища. Ух, как бесы сначала завыли: «Горе нам! Отъята бысть корысть наша! Преподобный обиде нас!» Но, уверен, они успокоились, когда поняли, что культ Иоанна – лишь новая форма культа Купалы. И зажили на берегах Бебри по-прежнему, только, может быть, чуть потише и – отдавая мзду толоконным лбам.
Оставив на хозяйстве своего ученика Симеона, Герасим вернулся в Болдино. Но – ненадолго. Вскоре он услышал, что километрах в сорока вниз по Днепру от Дорогобужа, в Свирковых Луках, есть заброшенный монастырь, в котором – и это уже тенденция – бесчинствует хозяин тех мест боярин Салтыков. Пойдет, бывало, на охоту и ночует в трапезной с собаками. В 1545 году Герасим прибыл в Свирковы, подкараулил боярина и начал ему пенять… Да куда там. Салтыков только ожесточился, решив, что монах претендует на его имущество. Что ж, ладно, придется прибегнуть к проверенному средству. Герасим пошел в Москву и принес от царя и митрополита бумагу на возобновление монастыря. Бесчинник был посрамлен, а позднее и сам стал болдинским монахом.
Место, где когда-то был Свирколуцкий монастырь.
Дерево интересное. На кресте ничего не написано.
Монастырь был Рождества Богородицы
Я долго искал это место. Никаких Свирковых Лук на картах нет, и никто мне не мог сообщить, где это вообще может быть. Только мальчик, игравший у придорожной часовни в Соловьеве, сказал: да это здесь рядом. И четко объяснил: за мостом через Днепр через три километра будут Коровники, там будет грунтовка налево, проехать два кладбища, а на третьем – большой крест на месте монастыря. Ну, что вам сказать? Место очень напряженное. Там мне все время слышался шорох при полном безветрии. Когда я спускался к Днепру, за мной будто кто-то все крался (это, впрочем, довольно обычное ощущение в безлюдных местах силы[75 - См. главу «Сто десятое – Пельшма».]). Я с облегчением вздохнул, когда покидал это место. И почувствовал: тот, кто следил за мной, тоже вздохнул с облегчением.
Кладбище на месте Свирколуцкого монастыря, кажется, вообще никто не посещает. Там вон в центре фото между двух берез виден крест, поставленный в память о том, что здесь был монастырь. Вообще, этот монастырь стал очень быстро глохнуть. В 1656 году он был приписан к Бизюкову Крестовоздвиженскому монастырю, а в 1764 году уничтожен
Наладив дела в Свирколучье, Герасим снова тронулся в путь. У него уже сложилась репутация человека, умеющего решать проблемы. Поэтому в 1547 году его пригласили на Жиздру, за триста верст. Там, в устье Бродны, тоже был вертеп гуляк и разбойников. Герасим эту проблему решил, создав монастырь. Уже привычная схема, не буду рассказывать, тем более что там я еще не бывал.
А об Иулиании Вяземской[76 - См. Том Первый, главу «Второе – Двенадцать ключей».] я не забыл, спрашивал о ней в Вязьме, но, увы, ничего нового по сравнению с Торжком[77 - См. Том Третий, главу «Восемьдесят третье – Торжок».] не обнаружил…
Девяносто восьмое – Старица
Волга у Старицы делает нечто вроде колена: резко на запад и сразу опять на север. Место силы, о котором пойдет речь, лежит в западном изломе этого колена, на левом берегу реки.
В 1110 году сюда пришли два монаха из Киева, Трифон и Никандр. Города Старицы тогда еще не было, но люди жили. И, разумеется, не пустили пришельцев в свое место силы. Монахи поселились на горке за рекой, в урочище Старый Бор. К 1292 году в монастыре уже было не менее 125 человек. По крайней мере, столько было зарезано проходившими мимо татарами. Но монастырь выжил. А вот после того, как в 1375 году в Старице полютовали хлопцы Дмитрия Донского, о святой обители на протяжении двухсот с лишком лет – ни слуху, ни духу.
У Зубцова Волга меняет свое течение и направляется к северо-востоку, к Твери. Город Старица примерно на полпути между Тверью и Зубцовым
Лишь когда в 1519 году в Старице поселяется князь Андрей, младший брат Василия III, монастырь возобновляется. Но не там, где он был когда-то, а прямо на берегу Волги, напротив места силы. Андрей Старицкий строил свой монастырь как укрепление, защищающее правобережный посад. Готовился. Ибо еще при рождении был предназначен лечь жертвой на алтарь Российской государственности.
Кто наследует власть – старший сын или младший брат властителя? Помните, как Гамлет бесился, когда его дядя стал королем? Неудовлетворенная жажда власти превратилась в навязчивый бред о тени отца. У русских было принято: власть наследует брат великого князя, по старшинству. Но в 15-м веке пошел процесс перехода на иную систему – от отца к сыну. И это обернулось совершенно шекспировскими страстями. Когда Василий I Дмитриевич умер, оставив наследником своего сына Василия II Темного, началась долгая гражданская война – с дядей Юрием Дмитриевичем, а потом и с его сыновьями. Василий победил, когда отравил своего кузена Дмитрия Шемяку[78 - См. Том Третий, главу «Шестьдесят седьмое – Клоп».].
За Волгой Успенский монастырь
В следующих поколениях князья уже опасались доводить до войны, нежелательные наследники истреблялись заранее. О том, как это делалось при Иване III, я рассказывал[79 - См. Том Третий, главу «Восемьдесят пятое – Учма».]. Но вот Иван умирает. При Василии III продолжается та же история, хотя и в иной форме. Андрею Старицкому, например, Василий долго запрещал жениться: чем потом убивать, уж лучше не дать претенденту родиться. Хорошо еще хоть не кастрировал. Более того, проявил гуманизм (когда сам, наконец, родил сына Ивана[80 - См. главу «Девяносто шестое – Любим».], будущего Грозного), позволил-таки брату жениться и даже – родить сына, Владимира Старицкого. Жизнь, впрочем, показала, что рождение этого мальчика стало данью не гуманизму, но – родовому проклятию, которое лежало на Рюриковичах со времен князя Владимира, крестившего Русь.
Успенский собор Успенского монастыря. 1530 год
Напомню[81 - См. Том Третий, главу «Восемьдесят третье – Торжок».]: вероломно убив своего старшего брата Ярополка (законного киевского князя), Владимир Святой первым делом овладевает его женой, которая, как указывает летописец, уже была беременна. Была или не была, а рожденный ею после этого Святополк Окаянный имел как бы двух отцов. То есть – будучи одновременно сыном Владимира и его племянником, имел двойное право на Киевский стол. Уже хоть поэтому его младшему брату Борису не следовало пытаться брать власть. Но он двинул войска на Киев. И это закончилось гибелью – и Бориса, и Глеба. После того, как Ярослав Мудрый, еще один сын Владимира, раздул это дело в целях устранения Святополка, убитые братья стали святыми. А их убийство стало небесным образцом, на который ориентировались русские князья. Все – по-разному. В Московском княжеском доме каждый государь, начиная с Василия Темного, должен был убить хотя бы одного брата (даже последний из них, Федор Иоаннович, на что уж овца, допустил убийство царевича Дмитрия). Это тотальное окаянство – отнюдь не случайность, это рок, действие архетипа.
Успенский монастырь, замерзшая Волга
Житие Бориса и Глеба, конечно, исполнено высокой морали. Но в глубинах бессознательного никакой морали нет. Там история убитых князей выглядит императивно: младшие братья должны быть уничтожаемы, ибо они уже одним своим существованием покушаются на власть старшего. Это сухой остаток мифа Бориса и Глеба. Остальное все – от лукавого еврейского бога. И хватит о нем, лучше вникнем в логику бессознательного: Владимир убил старшего брата, но если бы сам был своевременно убит, не смог бы убить. Близоруко? Но ведь само по себе бессознательное не строит планов на тысячелетия. Оно лишь реагирует на вызовы времени. И вот уже в следующем поколении младшие братья Борис и Глеб устранятся. Началось.
Борисоглебский собор на горе Нового городища
Это можно было остановить, если бы люди осознали глубинный смысл происходящего. То есть – определили настоящего виновного, осудили, выкопали его труп, загнали в грудь осиновый кол. Вот что было бы правильным отреагированием, настоящим правосудием, подлинным катарсисом. Но ничего подобного не произошло. Наоборот: Владимир даже не назван преступником. Его вина переброшена на Святополка. Он – Окаянный, а Владимир – Равноапостольный. Хитрые попы его просто отмазали. Результат: у основания христианского социума стоит братоубийца, а крещение Руси запечатлевает в коллективном бессознательном княжеского рода архетип «Убей брата». Это и есть рок, который отныне витает над Рюриковичами. И убиваемые, и убивающие исходят из подсознательного императива братоубийства. Но только младшие дают повод быть убитыми, а старшие этим поводом пользуются. Впрочем, пока действует старый обычай, архетип «Убей брата» не слишком активен. Настоящую эпидемию братоубийства он вызывает, когда меняется парадигма наследования.
Борисоглебский собор и колокольня
Очередной цикл убийств начался как только умер Василий III[82 - См. главу «Девяносто седьмое – Болдино».]. Первым оживился его брат Юрий Дмитровский, но вскоре был пойман и уморен. Пришла пора Андрея Старицкого. Как я сказал, он готовился к этому. Но когда был вызван в Москву, все тянул, прикидывался больным и, наконец, поднял мятеж. Для выступления выбрал – само собой! – день памяти Бориса и Глеба. Отлично знал свою роль: вскоре был пойман и умер в тюрьме. Его жена и сын тоже были посажены, но – каждому поколению потребны свои жертвы – Владимира Старицкого выпустят. Иван Грозный даст кузену погулять, взять Казань, завести семью. А когда придет время (1569 год), заставит вместе с женой и детьми выпить яд. Покорный семейному року, князь Владимир к 1561 году успел возвести на Старом городище в Старице грандиозный Борисоглебский собор.
Гора на берегу Волги у Старицы состоит как бы из двух частей. Старого и Нового городища. Этот распадок – граница между ними. Слева идет вверх Старое городище, справа – Новое. Вдаль уходит к Твери Замерзшая Волга. На противоположном ее берегу виднеется Успенский монастырь
Теперь о женском. На гербе Старицы – старуха с клюкой. В связи с этим рассказывают: мол, эта старица во время татаро-монгольского нашествия спряталась в пещере и таким образом не только уцелела единственная из всех туземцев, но еще и дала жизнь новым поколениям старичан. Нелепая байка, но в ней отражены кое-какие реалии. Например, татары попали в нее из сказания о разорения Успенского монастыря. Старица, спрятавшаяся в пещере, может быть женой Андрея Старицкого, выжившей с маленьким сыном в тюрьме и ставшей монахиней (старицей). Легенда похожа на сон, она всегда вбирает в себя крупицы реального смысла и преобразует их до неузнаваемости. А вот откуда в этой легенде то, что пещерная старица стала праматерью жителей города? Посмотрим.
На старой карте и на врезанном в нее снимке из космоса видно колено Волги, о котором я говорил в самом начале. Старицкое место силы представляет собой возвышенность, ограниченную Волгой (там, где она поворачивает на север) и рекой Старицей (Верхней, или Старчонкой). Этот возвышенный мыс между двух рек – одновременно и естественное укрепление, и энергетический центр всей округи. Его, конечно, и подсыпали и укрепляли, но изначально это длинная возвышенность, обтекаемая реками. Она состоит из двух частей – Нового (южнее) и Старого (северней) городищ. На снимке из космоса хорошо видна граница между ними. На карте я приблизительно обозначил сакральные сооружения. 1 – Борисоглебский собор, построенный Владимиром Старицким. Этот собор не сохранился, он разрушен в начале 19-го века (как он выглядел – показано на рисунке справа), вместо него построен новый Борисоглебский собор, фото которого см. выше. Однако старый собор стоял на Старом городище, а новый стоит на городище Новом. 2 – Успенский монастырь. 3 – Пятницкая церковь, о которой речь пойдет дальше. Еще в карту врезана старица, которая изображена на гербе города Старицы, нарисованном в 18-м веке
Пятницкая церковь под горой, дальше – мост через Волгу
Через Волгу от Успенского монастыря под горой стоит церковь Параскевы Пятницы. Другое название – Рождества Богородицы. Тут вековая путаница. В писцовой книге 1624 года на этом месте упоминается деревянная Пятницкая церковь. В 1728 году Тверской архиепископ указывает строить здесь новую каменную церковь Рождества Богородицы. В 1750 году она освещается как Пятницкая. В начале 19-го века церковь решают расширить, и в переписке по этому поводу поп называет свой храм Пятницким, а в документах Тверской консистории он проходит как Рождественский. К 1825 году местный архитектор Матвей Чернятин пристраивает к барочной Пятницкой церкви две ротонды и ограду в стиле классицизма. Получается нечто странное: то ли одна церковь, то ли сразу три, но с двумя названиями.
Пятницкая церковь. Справа – восьмерик на четверике барокко 1750 года. Слева ротонда, пристроенная в 1825 году архитектором Чернятиным. Это только половина общей картины, справа от барочной церкви есть еще одна точно такая же ротонда
Думаю, там было два престола, но что до того человеку без христианских предрассудков. Глядя на эту разностильную, но удивительно органичную церковь, он увидит ее как портал, ведущий в толщу горы. Кто так задумал? Исполнил Чернятин, но – кто вложил в него эту мысль? Ну, конечно, дух места силы, действующий на человека через его подсознание. Что за дух? Разберемся. Пятница – это христиански обусловленное имя древней богини Мокоши, обитательницы сырых берегов и источников, покровительнице женских забот. Я рассказывал о ней[83 - См. Том Третий, главу «Семьдесят девятое – Пайгарма».]. Сейчас добавлю: человеческие представления о богах со временем могут меняться. Одно дело богиня крестьянского быта, которую описывают этнографы, и совсем другое – то женское божество, которое было допущено вышеупомянутым князем Владимиром в его Киевский пантеон. Первая из них совершенно замордована еврейским богом, вторая тоже, конечно, потеснена богами патриархальной эпохи, но все же довольно близка к высокому статусу первобытной Бабы.
Или, если угодно, Предвечной Женственности[84 - См. главу «Сто десятое – Пельшма».]. Той самой[85 - См. Том Третий, главу «Шестьдесят третье – Бабья гора».], которую я сподобился лицезреть в облике огромной рептилии под мостом на пути с Бабьего озера[86 - См. Том Второй, главу «Пятьдесят девятое – Бабье озеро».]. Эта реликтовая Яга обитает на границе между жизнью и смертью, коротает вечность в поворачивающейся избушке на курьих ножках. Через дверь этого удивительного сооружения ты переходишь с этого света на тот и – обратно. Старицкая Пятницкая церковь как раз и представляет собой такую избушку, пограничный переход на тот свет, портал в преисподнюю. Конечно, этот портал оформлен в просвещенческом стиле барокко и классицизма. Но архитектор нашел гениальный ход для выражения идеи поворота на курьих ногах: алтарной частью Пятницкая церковь обращена к Волге, повернута ко мне как бы задом, но по бокам ее – два входа в ротонды. Эти ротонды естественным образом поворачивают церковь к горе задом, а ко мне передом. Входишь, настраивая глаза души на видение Бабы.
Признаться, меня постоянно тянет в Старицу к этой церкви. Около нее мгновенно забываешься, впадаешь в транс, слышишь голоса беседующих между собой богов, иногда похожих на старосветских помещиков. Когда я впервые попал сюда, мне все мерещился запах гада. Потому что место уж очень Никольское (что это значит[87 - См. Том Второй, главу «Пятьдесят пятое – Княжая Пустынь».], я объяснял). Но где же Никола? Я спросил у прохожего: где тут Никольская церковь? Он махнул рукой: вон, за мостом. Далековато. Потом я узнал, что на месте Александровской часовни возле самой Пятницкой церкви – тоже когда-то был Никольский храм. Так-то верней[88 - См. Том Третий, главу «Шестьдесят девятое – Дунилово-Горицы».].
Пятницкая церковь. Сзади видна церковь Никольская. На самом деле это не так близко, как кажется, если глядеть на эту фотографию. На том же берегу Волги, но – за дорогой, ведущей на мост. Более точно расстояние можно прикинуть, взглянув на следующее фото, мое. А это фото С. М. Прокудина-Горского 1910 года. На этой фотографии видна одна важная деталь: рынок между Пятницкой церковью Волгой. Среди прочих важных функций Пятницы – покровительство торговле
Конечно, Пятница-Мокошь не просто вечная подруга Николы-Волоса[89 - См. Том Первый, главу «Семнадцатое – Волосово».]. Близость к Предвечной Женственности делает ее покровительницей всего, что связано со смертью и рождением. В частности, земледелия с его круговоротом сезонов. Земледелие, однако, бывает разное. В 14-м веке Московское княжество переходило с подсечной системы на трехполье. Этот переход позволил Сергию Радонежскому построить Святую Русь[90 - См. Том Третий, главу «Восемьдесят девятое – Кириллов».]. И как я уже говорил[91 - См. Том Третий, главу «Девяностое – Коренная пустынь».], Троицкая теология трехполья предполагает двух богинь, двух Персефон – Яровую (Успенскую) и Озимую (Рождественскую), – которые дополняют друг дружку. Церкви и монастыри, посвященные им, очень часто соседствуют. Именно это мы видим у Старицы: Пятницкая (Рождества Богородицы) церковь стоит напротив Успенского монастыря.
Пятницкая церковь, а справа вдали –
колокольня Никольской церкви
Это просто логика аграрной религии: раз появился культ Успенской Персефоны, должен появиться и культ Рождественской. Разумеется, никакие попы в таких категориях никогда не мыслили, но процессы, соответствующие этой логике, в глубинах их подсознания шли. Ведь именно там, в глубине, с человеком общаются боги, которые решают, кому и как поклоняться в том или ином месте силы. И выдают на поверхность сознания свои имена. Те, которые людям известны: в христианской стране – христианские. А как иначе? Не скажешь же прямо: молись Ржи в образе Пятницы. Не так поймут. Даже попы могут путаться в том, какая у них там церковь под горой – Пятницкая или Рождественская.
Народ, впрочем, тоже не особо вникал в эти тонкости. Просто молился под горой некоей своей вечной покровительнице. Старице этого места, то есть – старшей надо всеми людьми и богами. Старицкий Бабий дух всегда обитал у Пятницкой церкви, всегда в этом месте силы было капище Бабы, вначале пещера, выкопанная в горе, а теперь вот портал архитектора Чернятина. И монахов из Киева влек Бабий дух. Но, извращенцы, они загнали Бабу под землю.
И все-таки (вернемся к легенде) Старица не только выжила в своей пещере, но и стала прародительницей новых поколений. Этот принцип древней мифологии Бабы (матери всех людей) относится в данном случае к жителям Старицы и означает, что их богиня, вопреки всем гонениям, жива. И влечет к себе новые поколения почитателей. А почитать ее можно под разными именами, в том числе и под именем Старица. Не буду сейчас обсуждать связанные с ней названия рек и самого города, это вопрос о курице и яйце. Лучше расскажу еще один миф. И начну с того, что неподалеку от Пятницкого святилища Бабы когда-то был Вознесенский женский монастырь. В нем чтили могилу некоей старицы Пелагеи. Сейчас этот культ возобновлен, поскольку старица считается матерью одного из самых известных старичан.
Вид с Нового городища на Пятницкую церковь
и мост через Волгу
Сей славный сын Старицы родился около 1525 года, звался Иваном, учился в Успенском монастыре, где проявил высокую страсть к карьеризму. Церковные писатели умиляются тому, как он, чтобы быть у всех на виду, принимал активное участие в жизни монастыря. В 1533 году Иван постригся, стал Иовом. Когда Иван Грозный прибрал к рукам Старицу, в городе начался «перебор людишек». Многих казнили, а Иов царю приглянулся: услужлив и голос громкий. Так он стал архимандритом родного монастыря.
Времена больших терроров – это буквально: «То старших выключат иных, другие, смотришь, перебиты». Уже в 1571 году царь переводит Иова в Москву и ставит настоятелем Симонова монастыря, а в 1575 – царского Новоспасского. В 1581 – Иов уже Коломенский епископ.
Дальше Иван умирает. Ничего, шурину нового царя Борису Годунову тоже нужны преданные люди. В январе 1586 года Иов становится Ростовским архиепископом, а уже к декабрю – митрополитом Московским и Всея Руси. Выше, вроде, нельзя.
Да нет, можно. Годунов носился с идеей учреждения патриаршества. В 1588 году, желая срубить деньжат, в Москву приехал Константинопольский патриарх Иеремия. И был задержан. И оставался под стражей до тех пор, пока не подписал все необходимые для учреждения патриаршества бумаги. Так, теперь выборы. По сценарию Собор должен был тайно выбрать трех кандидатов. В наказе Собору было буквально сказано: «Благочестивый царь Федор изберет из тех трех одного Иова митрополита». Намек понят. Иов взошел на патриарший престол. И верно служил Годунову.
Успенский монастырь, церковь Иоанна Богослова
Служил бы и Лжедмитрию I, но у того был свой патриарх в обозе. Иова сослали на родину, в Успенский монастырь, где он и умер, и был похоронен. Впоследствии мощи его были перенесены в Москву. Но дух патриарха витает в Старице у колокольни над местом, где он изначально был похоронен, и бдит. Посудите: снимая эту колокольню, я назвал Иова кромешным (то есть опричным) патриархом, и вдруг – хрясть! – фотоаппарат сломался. Я сразу сказал моей подруге Валентине, что это Иов…
А дальше началась уже подлинная чертовщина. Дело было под Новый год… Впрочем, о том, что случилось дальше, я уже рассказывал[92 - См. Том Второй, главу «Тридцать седьмое – Сельцо Карельское».]
