Магия и тайна Тибета

скачать книгу бесплатно


Похоронные церемонии также основная обязанность гималайских монахов. Они с большим рвением, даже с удовольствием отправляют эти обряды, поскольку при этом происходит одно или два угощения, которые предлагаются семьей умершего им и всем монахам того монастыря, который он посещал при жизни. Трапа, совершающие богослужение, также получают в дар деньги или их замену в доме умершего. В наши дни сельское духовенство этих лесов обычно бедно и недоедает, – трудно подавить радость, когда умирает богатый селянин и похороны сулят им несколько дней сытного угощения. Взрослые монахи умеют скрывать свою радость, но дети-новички, которые пасут стадо в лесу, удивительно откровенны. Однажды, когда я сидела рядом с группой юных пастушков, вдали раздался звук духового инструмента. Дети сразу прекратили игру и стали прислушиваться. Снова мы услышали тот же звук; дети все поняли.

– Ракушка! – объявил один.

– Кто-то умер! – подхватили другие.

Все умолкли и стали переглядываться, – глазки их блестели радостью.

– Нам сегодня дадут мясо! – прошептал кто-то.

Во многих поселках ламаистский священник становится конкурентом местному колдуну, хотя, как правило, до открытой вражды не доходит, – обычно оба верят в методы друг друга. Хотя лама пользуется большим уважением, чем колдун школы бон, последователи древней религии, или нгаспа (колдуны), давно ассимилировались с официальным духовенством; тем не менее их считают более искусными в обращении с демонами, которые мешают людям или духам жить после смерти.

Непредвиденный случай помог мне открыть, как ламы с помощью особых молитв выводят дух умершего из тела и направляют на дорогу в мир иной. В тот день, возвращаясь из экскурсии в лес, я услышала резкий, короткий крик, – ни одно известное мне животное таких звуков не издавало. Через несколько минут крик повторился. Медленно, бесшумно я пошла в направлении, откуда он раздавался, и набрела на хижину, скрытую небольшим холмом. Распластавшись среди кустарника, стала незаметно наблюдать за тем, что там происходило. Два монаха сидели под деревом в глубокой медитации, уставив взоры вниз.

– Хик! – воскликнул один из них на необычно резкой ноте.

– Хик! – повторил через несколько минут другой.

Так они и кричали, делая длительные интервалы, во время которых оставались неподвижны и не произносили ни звука.

Им требуется большое усилие, чтобы произнести этот звук, доносившийся будто из самого чрева, заметила я. Понаблюдав некоторое время, я увидела: один из трапа схватился за горло, на лице его выразилось страдание, голова склонилась набок, изо рта потекла кровь. Товарищ его произнес несколько слов – я их не разобрала. Не отвечая, монах встал и пошел к хижине. И тут я заметила длинную соломинку, торчавшую у него на макушке. Что бы это значило?.. Пока трапа заходил в хижину, а другой сидел ко мне спиной, я тихонько ускользнула.

Как только встретила Давасандупа, стала задавать ему вопросы: что делали эти люди; почему издавали такой странный звук? Он объяснил мне, что это ритуальный крик молящихся лам: кричат над только что умершим человеком, чтобы освободить дух и принудить его выйти из тела через отверстие, открываемое этим магическим словом в верхней части головы.

Только лама, который получил от опытного учителя силу произносить «хик!» с правильной интонацией и требуемой силой, способен добиться успеха. После «хик!» он выкрикивает «пхат!»; но ему следует быть очень осторожным, чтобы не произносить «пхат!» во время учебы, как делали монахи, которых я слышала. Комбинация этих двух слов неизбежно ведет к разделению тела и духа, так что лама, произнесший их правильно над собой, немедленно умрет.

Но во время молитвы такой опасности нет: лама действует как бы по доверенности, вместо умершего, одалживая ему свой голос, поэтому магические слова воздействуют только на умершего, а не на ламу.

Как только ученик с помощью опытного учителя накопит психическую силу, способную выводить дух из телесной оболочки, он учится произносить «хик!» с правильной интонацией. Считается, что он приобрел необходимый навык, если соломинка у него на голове прямо и неподвижно стоит сколько нужно. Поскольку при произнесении «хик!» на голове открывается небольшое отверстие, соломинку помещают в него. Умирает человек – открывается более широкое отверстие; иногда в него даже помещается мизинец.

Давасандупа очень интересовали все вопросы, связанные со смертью и миром духов. В течение пяти или шести лет после того, как я с ним познакомилась, он переводил классический тибетский труд о странствованиях мертвых по потустороннему миру[8 - «Бардо тод тол».].

Несколько иностранцев, ученых-востоковедов и британских чиновников, нанимали Давасандупа в качестве переводчика и оценили его способности. Однако у меня были все основания полагать, что ни один из них не узнал особенностей его характера так хорошо, как это удалось мне.

Давасандуп – оккультист и даже в некоторой степени мистик; искал таинственных связей с дакини[9 - Женские божества; так они называются на санскрите, но имя используется и в мистической литературе Тибета. По-тибетски называются мках хгрома (произносится Кандома); их часто изображают в виде «матерей»; говорят, что они передают своим почитателям глубокие эзотерические знания.] и другими ужасными богами в надежде обрести сверхъестественные способности. Все, что связано с мистическим миром существ обычно невидимых, сильно привлекало его, но необходимость зарабатывать на жизнь не позволяла тратить много времени на любимые исследования. Родился в Калимпонге, предки его – горцы из Бутана или Сиккима, пришедшие когда-то из Тибета. Получил стипендию и учился в Высшей школе в Дарджилинге, специально организованной для молодых людей тибетского происхождения. Поступил на британскую правительственную службу в Индии и стал переводчиком в Баксе-Дуаре, на южной границе Бутана. Там встретился с одним ламой и выбрал его себе в духовные наставники.

Об этом учителе я немного знаю со слов самого Давасандупа, глубоко его уважавшего. Вероятно, он похож на многих лам, которых я встречала позже, – погружен в свои мысли, наполненные смесью знаний и суеверий, – но, помимо этого, хороший и милосердный человек. Среди своих коллег выделялся тем, что имел учителем настоящего святого, – смерть его заслуживает упоминания.

Однажды к монаху-аскету пришел благодетель – верующий и оставил ему некоторую сумму денег – пусть тот закупит провизию на зиму. Ученик аскета в приступе жадности бросился на учителя с ножом, похитил серебро и убежал. Пожилой лама остался жив и вскоре после побега убийцы пришел в себя. Раны причиняли ему неимоверную боль, и, чтобы избежать мучений, он погрузился в медитацию.

Концентрация мысли до сих пор используется тибетскими мистиками как анестезирующее средство, причем во время медитации они в самом деле ничего не чувствуют, так что на низшем уровне своей силы способны сильно облегчать себе боль.

Через несколько дней к ламе пришел другой ученик и обнаружил учителя завернутым в одеяло и лежащим так без движения; запах загноившихся ран и кровавые пятна на одеяле привлекли его внимание. Он стал расспрашивать своего учителя, но, когда предложил позвать врача из близлежащего монастыря, монах запретил ему это.

– Если ламы и жители деревни узнают о моем состоянии, они бросятся на поиски преступника, – пояснил аскет. – Он не мог далеко уйти; его найдут и, вероятно, приговорят к смерти. Не могу я этого допустить. Хочу дать ему больше времени на то, чтобы скрыться. Когда-нибудь он, быть может, вернется на праведный путь, и в любом случае я не желаю быть причиной его гибели. Так что не говори никому о том, что ты здесь видел. А теперь иди, оставь меня одного. Когда я медитирую, то не страдаю, но, когда я в полном сознании, боль, которую испытывает мое тело, непереносима.

Ученики на Востоке не обсуждают такого рода приказы. И этот тоже – поклонился своему гуру[10 - На санскрите – духовный отец и наставник. Это слово используется тибетскими мистиками, особенно в книжном языке.] в ноги и удалился. Через несколько дней оставшийся один в своей хижине отшельник ушел в мир иной.

Хотя Давасандупа восхищало поведение святого ламы, такие моральные вершины не для него – он скромно признавал это. Пьянство, недостаток часто встречаемый среди деревенских жителей, стало проклятием всей его жизни; оно усиливало природную вспыльчивость и однажды чуть не привело его на путь убийства. Имея некоторое влияние на него, пока жила в Гангтоке, я убедила его дать обещание совершенно отказаться от употребления любых ферментированных напитков, которые распространены среди всех буддистов. Но это оказалось выше его сил – противостоять окружению, где господствовал прочно сложившийся взгляд, что пить и оставлять разум на дне чаши есть праведное деяние для любого истинного последователя Падмасамбхавы[11 - Падмасамбхава принадлежит к упадочнической секте тантрического буддизма. Однако нет никаких доказательств, что он был невоздержан в питии, как утверждают те из его последователей, которые хотят оправдать свое пьянство.].

Когда я встретилась с Давасандупом, он уже ушел с правительственной службы и собирался стать директором тибетской школы в Гангтоке. По его словам, он слишком хорош для этой роли.

Страсть к чтению буквально терроризировала его. Куда бы он ни шел, всегда нес с собой книгу и погружался в нее с головой, вводя себя в какой-то транс; часами мог так читать, не помня, где находится. Научные переводы, длительные беседы с ламами, отправление оккультных ритуалов постоянно отвлекали его от школы, – казалось, он забывал иной раз даже о самом ее существовании. Иногда целый месяц не ступал ни в один класс, оставляя своих учеников на попечение младших учителей, а те, следуя его примеру, тоже не обращали на них никакого внимания.

Предоставленные самим себе, мальчишки играли, бродили по лесам и забывали даже то малое, что когда– то успели выучить. Однако приходил день, когда Давасандуп, суровый, как судия мертвых, внезапно появлялся перед своими учениками, трепетавшими каждой жилкой, – они хорошо знали, что их ожидает.

Во-первых, они должны выстроиться в шеренгу перед экзаменатором, который задавал вопросы – каждому то с одной, то с другой стороны. Даешь ответ неправильный или вообще никакого – отвечает твой товарищ, стоящий рядом; если его добавление верно, ему вменяется дать невеже по физиономии и занять его место. Неудачник, потеряв всяческое соображение от повторяющихся ударов, добирается до конца ряда, и так до десятка раз. Нередко получалось, что несколько мальчишек, стоящих рядом, не могли ответить урок. В таком случае самый крупный «эрудит» в классе получал право распределить удары, а если все ученики обнаруживали равное невежество, Давасандуп сам их шлепал. Кто-то из учеников стеснялся давать сильные удары своим друзьям и только делал вид, что бьет, но Давасандуп начеку.

– Иди-ка сюда! – говорил он с жестоким смешком. – Ты не знаешь, как это делается, мой мальчик. Я научу тебя. – И – бац! – бил своей ручищей беднягу прямо в лицо.

После этого мальчишке предстояло продемонстрировать на щеке друга, как он усвоил урок ужасного учителя.

Иногда наказания не были связаны с ошибками в работе учеников. В этой странной школе, где отсутствовала дисциплина, изобретательный ум Давасандупа находил несуществующие нарушения правил. В таких случаях он использовал особенно длинную и тяжелую палку: приказывал преступнику вытянуть руку и раскрыть ладонь, после чего несчастный получал по ладони удары в количестве, назначаемом учителем.

Управляясь со своим оружием, Давасандуп исполнял какой-то дикий военный танец, сопровождая каждый удар прыжком и диким восклицанием вроде «хан!»; с активной, хоть и невольной помощью жертвы – боль заставляла топать ногами, корчиться и кричать – наказание походило на какой-то дьявольский балет. Неожиданно зайдя однажды в школу, я стала свидетельницей как раз такой сцены: дети уже знали меня и откровенно описали педагогические методы своего учителя. После нескольких дней такого активного преподавания Давасандуп снова, как обычно, покидал учеников.

Немало еще историй о моем добром переводчике я могла бы рассказать; некоторые довольно забавны, в духе Боккаччо, – он играл в них роли не только оккультиста, школьного учителя и писателя. Но, мир его памяти, я совсем не хочу принижать этого человека. Настойчивыми усилиями, став настоящим эрудитом, он был и симпатичным, и интересным. Поздравляя себя с тем, что встретила его, очень благодарна и признательна ему за помощь.

Добавлю, что Давасандуп – автор первого и до сих пор единственного англо-тибетского словаря и закончил свои дни преподавателем тибетского языка в университете в Калькутте.

Какова была моя радость, когда принц тулку сообщил, что в монастырь Энч, неподалеку от Гангтока, приезжает настоящий тибетский доктор философии из знаменитого университета в Тнашилхупо[12 - Около Шигадзе, столицы провинции Цанг.], а также что ожидает возвращения в страну еще одного ламы, родом из Сиккима, который учился в Тибете.

Скоро я познакомилась с ними – людьми весьма образованными и неординарными по своей учености.

Доктора философии звали кушог[13 - Тибетский эквивалент английского «сэр».] Чёсдзед, он происходил из древнего рода тибетских правителей. Несколько лет провел в тюрьме по политическому обвинению, и здоровье его сильно подорвала пища, которую пришлось употреблять в заключении.

Принц Сиккима оказал ученому человеку большое уважение: он с радостью принял изгнанника и назначил его настоятелем Энч гомпа с обязательством обучать грамоте и священной литературе около двадцати послушников.

Кушог Чёсдзед – гелугпа, то есть последователь реформистской секты Цонг Кхапа (жил около 1400 года нашей эры), более известной под названием «Желтые шапки».

Иностранные авторы, описывающие учение и религиозные принципы «Желтых шапок» как абсолютных противников «Красных шапок», поймут свою ошибку, обнаружив в монастыре Энч настоятеля-гелугпу, который стоит во главе монахов, относящихся к «красной» секте, и мирно служит литургию вместе с ними.

Не знаю, усерден ли этот лама в медитации, можно ли назвать его мистиком, но он точно обладал невероятной эрудицией. Память его словно чудесная библиотека, где каждая книга готова открыться на нужной странице. Без малейшего усилия он цитировал десятки текстов, так или иначе связанных с ламаизмом, буддийской философией, тибетской историей или светской литературой. Но это еще не столь удивительно для Тибета – совершенно поражало, как тонко понимал он и различал малейшие оттенки в значениях понятий и явлений.

То ли он боялся показаться навязчивым, то ли мешала родовая гордость (положение выше, чем его покровителя), но лама редко посещал принца в его поселке, только консультировался с ним по поводу дел, связанных с монастырем.

Иногда он приходил навестить меня, но большей частью я сама приходила в гомпа у подножия горы, возвышающейся над Гангтоком. После нескольких бесед лама, подозрительный, как все восточные люди, придумал замечательный план: испытать мои знания буддизма и насколько глубоко я понимаю его установления. Однажды, когда я сидела у него в комнате, он достал из ящика письменного стола длинный список вопросов и с изысканной вежливостью попросил меня ответить на них сразу же. Предмет он выбрал для опроса сложный, явно содержащий намерение меня смутить.

Я честно прошла все испытание, и мой экзаменатор был как будто удовлетворен. Затем признался: до последнего момента не верил, что я буддистка, и, не понимая, зачем я расспрашиваю лам об их религии, боялся, что у меня недобрые намерения. После этого он, кажется, переменил свое мнение и стал относиться ко мне с большим доверием.

Второй лама, который вскоре приехал в Гангток из монастыря Толунг-Цепхаг, расположенного в районе Лхасы, учился там всю свою юность и потом вернулся секретарем главы секты в Кармапасе, одной из главных сект «Красных шапок». Звали его Бермиаг Кушог (почтенный Бермиаг), потому что он был сыном местного правителя, одного из немногочисленных членов сиккимской знати, которая относилась к местной народности, называемой лепчас.

Как и кушог Чёсдзед, он получил высший титул гелонга и дал обет безбрачия. Священник махараджи, он занимал помещения в его дворце. Почти каждый день пересекал сады и приходил на виллу, где жил кронпринц. Здесь, в гостиной, обставленной в английском стиле, мы проводили время в длительных беседах на темы совершенно незнакомые людям с Запада.

Мне нравится воскрешать в памяти эти разговоры, которые постепенно позволили приоткрыть завесу, скрывавшую подлинный Тибет и его религиозный мир.

Сидкеонг тулку, всегда облаченный в свои парчовые одежды, председательствовал сидя на кушетке. Перед ним ставили стол, а я садилась напротив в кресло. Каждому из нас приносили по небольшой чашке китайского фарфора с серебряным блюдцем и украшенной кораллом и бирюзой крышечкой в виде крыши пагоды.

Очень близко к принцу, в кресле, задрапированный в красочную тогу, восседал почтенный Бермиаг, перед ним – чашка с серебряным блюдцем, но без крышечки. А что касается Давасандупа, который часто присутствовал на наших беседах, то он сидел, на манер портного (на Востоке говорят «в позе лотоса»), у наших ног, и его чашка, поставленная на коврик, не имела ни блюдца, ни крышечки.

Тем самым соблюдался строгий и сложный тибетский этикет. Пока говорил ученый и красноречивый оратор Бермиаг Кушог, нам подавали бесконечное количество индийского чая цвета поблекшей розы, с добавленным в него сливочным маслом и солью. Богатые тибетцы всегда держат чашку такого чая в руках, – характерно изречение, сразу определяющее обеспеченных людей: «Губы их всегда влажны от чая или пива». Тем не менее на этих собраниях подавался только чай из уважения к моим ортодоксальным буддийским принципам.

Молодой помощник приносил большой серебряный чайник и заученным жестом подносил его через плечо к нашим чашкам, словно исполняя какой-то религиозный ритуал. В углу комнаты горело несколько палочек с благовониями, распространяя аромат, которого я никогда не встречала ни в Индии, ни в Китае. Иногда из дальнего дворцового храма доносилась торжественная мелодия, и меланхоличная, и очень мягкая. А Бермиаг лама все продолжал говорить, описывая жизни и мысли героев сказаний или волшебников, которые жили или живут сегодня в запретной стране, ее граница так близко от нас…

Кушогу Чёсдзеду и Бермиагу Кушогу я обязана своим первым знакомством с неизвестными большинству иностранцев вероучениями ламаистов относительно смерти и тем, что ждет человека после нее. А так как один из лам принадлежал к «Красным шапкам», а второй – к секте «Желтых шапок», то, слушая обоих, я проникалась уверенностью, что получаю сведения, которые представляют мнение общее, а не достояние определенной секты или одного какого-то вероучения.

Более того, в последующие годы у меня было много возможностей в различных частях Тибета поговорить с ламами на эту тему. Для большей убедительности я объединила все полученные данные, которые и представляю в нижеследующем кратком обзоре.

Смерть и то, что после нее. Обыватели часто воображают, что буддисты верят в реинкарнацию души и даже в метемпсихоз. Это ошибочное мнение. Буддизм учит, что энергия, производимая умственной и физической деятельностью человека, вызывает появление новых умственных и физических явлений, как только этот человек умирает.

В этой области существует немало тонких теорий, и тибетские мистики, думается, добились тут более глубокого понимания, чем другие буддисты.

Однако в Тибете, как и где бы то ни было, взгляд философов понятен только элите. Массы, хотя и повторяют ортодоксальные догмы – «все в мире непостоянно», «ни в человеке, ни в чем-либо еще нет ничего сущего», – остаются приверженными более простым верованиям: неопределенная целостность путешествует из мира в мир, принимая различные формы.

Идеи ламаистов относительно условия существования человека сразу после смерти отличаются от идей, разделяемых буддистами южных стран – Цейлона, Бирмы, Сиама, – которые считают, что должно пройти некоторое время между смертью и последующим воплощением души в одну из шести форм чувствующего существа.

По общепринятому мнению, категория существ, в которой происходит последующее рождение, и более или менее счастливые условия, в которые попадает душа, зависят от добрых и злых деяний, совершенных в прошлых существованиях.

Чем больше просветленных лам учат человека – или других существ – с помощью своих мыслей или действий, тем более он – или они – создает привязанности, в свою очередь ведущие к существованию, связанному с природой этих привязанностей.

Другие говорят, что с помощью собственных действий и, кроме того, умственной деятельности определяется сама субстанция и тем самым приобретаются характеристики бога, животного или любого другого существа.

Пока эти взгляды мало отличаются от разделяемых буддистами. Есть, однако, более оригинальные ламаистские теории.

Во-первых, ламаисты больше других подчеркивают важность ловкости, свойственной некоторым буддийским сектам, проповедующим махаяну. «Кто знает, как вести себя в обществе, тот даже в аду устроится с удобствами» – такова популярная на Тибете поговорка; лучше любых определений или описаний она объясняет все то, что ламы называют таб, то есть «метод».

Итак, если большая часть последователей буддизма верят – судьба умершего математически зависит от его моральных качеств, ламаисты заявляют, что им известны совершенные «методы», способные видоизменить «послежизненную» судьбу в лучшую сторону. Другими словами, умерший может обеспечить себе наиболее приемлемые условия своего последующего рождения.

«Наиболее приемлемые» – потому что, несмотря на умение применять эти методы, прошлые деяния имеют силу перевесить это умение. Более того, эта сила часто настолько велика, что все напряжение умершего или призванного заботиться о его благоденствии посвященного не в состоянии остановить «дух» от падения – нежелательного последующего рождения. Несколько позже мы это проиллюстрируем.

Исходя из того, что «метод» и «знание» – понятия главные, ламаисты считают, что, изучив искусство правильной жизни, можно научиться искусству правильной смерти и благоденствия в других мирах.

Считается, что посвященные, обладающие знаниями мистических преданий, осведомлены о том, что ждет их после смерти, а медитирующие ламы способны к прозрениям и обретают опыт в этой жизни, предвосхищая ощущения, которые сопровождают смерть. Стало быть, не будут ни поражены, ни повержены в ужас, когда их личность подвергнется разрушению. То, что простирается за смертью, за процессом, когда сознание переходит в следующий мир, уже знакомо – все дороги и тропинки, что ведут в места, куда предстоит прийти.

Но что такое это «то», которое продолжит свой путь, после того как тело превратится в труп? Это, по мнению ламаистов, особое состояние «сознания», пребывающее среди нескольких избранных, – «сознание» своего «я» или, по другому определению, «воля к жизни».

Термин «дух» мною используется для обозначения путешественника, чьи передвижения в следующем мире мы наблюдаем. Этот термин далек от значения, передаваемого тибетскими словами «йид кьи рнампар шеспа». Выбран он, потому что знаком западным читателям, – в самом деле, нет более подходящего, если ориентироваться на любой европейский язык.

Согласно воззрениям тибетцев (как о том сказано), мистик посвященный способен сохранять ясность ума и в процессе после разрушения своей личности и перейти в мир иной с полным осознанием происходящего. Из этого следует, что такой человек не нуждается ни в чьей в помощи в свой последний час; не нужны ему и никакие религиозные обряды после смерти.

Но с простыми смертными все обстоит по-другому. Под простыми смертными мы понимаем всех, будь то монах или мирянин, кто не освоил «науки умирать», и таких, естественно, громадное большинство. Ламаизм не бросает этих несведущих на произвол судьбы. В то время, как они умирают, и после того, как уже умерли, лама учит их тому, чему они не научились при жизни. Объясняет им природу существ и вещей, которые появляются у них на пути, подбадривает и, кроме того, никогда не устает указывать верное направление.

Лама, помогающий умершему, заботится о том, чтобы он не заснул, не потерял сознание, не впал в кому. Показывает последовательность исчезновения особых видов «сознания», связанных с каждым чувством, – «сознания» глаз, носа, языка, тела, ушей; иначе говоря, уделяет внимание тому, чтобы зрение, обоняние, вкус, ощущения, слух утрачивались постепенно.

Вслед за тем задача ламы – принудить «дух» покинуть телесную оболочку через отверстие в верхней части головы, потому что, если он выйдет из тела другим путем, последующее благоденствие человека окажется в великой опасности.

Такое высвобождение «духа» проводится с помощью ритуального крика «хик!», а ним – «пхат!». Перед тем как произвести эти крики, лама должен сконцентрировать свое мышление и идентифицировать себя с только что умершим человеком; сделать усилие вместо умершего – заставить «дух» подняться в верхнюю часть черепа с силой достаточной, чтобы проделать щель, через которую он оставит тело.

Посвященные, которые сами способны заставить «дух» вознестись, издают высвобождающие крики «хик!» и «пхат!», когда чувствуют приближение конца, – они освобождаются без всякой помощи. Могут и совершить самоубийство таким способом, – говорят, некоторые мистики так и поступили.

Лишенный тела «дух» начинает свое необычное странствие. Всеобщая вера такова: путешествие это проходит по реально существующим землям, населенным реальными существами. Но ламаисты более сведущие представляют его как серию субъективных видений, сон, видимый самим «духом» и сотканный из впечатлений, обусловленных его характером и прошлыми деяниями.

Некоторые ламаисты утверждают, что сразу после того, как «дух» покидает свое тело, он обретает некое интуитивное прозрение в виде вспышки молнии – некой Сверхсущей Реальности. Если он поймает этот свет, то определенно освободится «от круга» последующих рождений и смертей и достигнет состояния нирваны.

Но так бывает очень редко. Обычно «дух» ослепляется внезапно вспыхнувшим светом, отскакивает, пятится под влиянием своих ложных взглядов и привязанности к индивидуальному существованию и удовольствиям, предоставляемым чувствами. Или, случается, не понимает значимости увиденного – так озабоченный собственными думами не замечает, что происходит вокруг.

Обычно человек, который умирает в бессознательном состоянии, не сразу понимает случившееся, когда вновь обретает сознание. Несколько дней он продолжает «говорить» с живыми людьми в своем бывшем жилище и с удивлением обнаруживает, что никто ему не отвечает и даже не замечает его присутствия.

Лама из монастыря Литанг в Восточном Тибете рассказывал мне: некоторые умершие через посредников павосов (медиумов) сообщают, что пытались пользоваться предметами, ранее им принадлежавшими: взять плуг и выполнять привычную работу на полях или снять с вешалки свою одежду и одеться; невозможность вести привычную жизнь их раздражает. В таких случаях «дух» умершего теряет ориентацию. Что с ним может произойти? Он замечает неподвижное тело, похожее на его собственное, и видит лам, поющих вокруг него. Что же, он умер?..

Простые люди верят, что дезинкарнированный «дух» должен пойти на место, покрытое песком, и рассмотреть свои следы на земле. Идут задом наперед, каблуки впереди, носки сзади, – сомнений нет: он умер.

С полным правом спросим: может ли «дух» иметь ступни? Обычно конечности имеет не сам «дух», а его «астральный двойник», с которым он все еще связан.

Тибетцы, как и египтяне, верят в «двойников». В течение жизни в нормальном состоянии этот «двойник» тесно соединен с материальным телом. Тем не менее определенные обстоятельства могут вызвать их разделение. Тогда «двойник» покидает материальное тело и показывается в разных местах или становится невидимым и странствует по миру. Такое отделение «двойника» происходит у некоторых людей помимо их воли, но тибетцы считают, что у тех, кто специально тренировал себя, оно может происходить намеренно.

Разделение это, однако, не полное, так как между двумя формами существует соединение. Связующее звено остается какое-то время и после смерти. Разрушение тела обычно, но не всегда приводит в конце концов к разрушению «двойника»; в некоторых случаях он переживает своего компаньона.

В Тибете встречаются люди, находившиеся в состоянии летаргии; они описывают различные места, где, по их словам, путешествовали. Одни посещали только страны, населенные людьми; другие повествуют о своих странствованиях в раю, чистилищах или бардо[14 - Существование такого района отрицают ортодоксальные буддисты.](промежуточный район, где «дух» бродит после смерти, ожидая реинкарнации).

Эти любопытные путешественники называются делогами, что значит «тот, кто вернулся с того света». Хотя делоги повествуют о разных местах и событиях, обычно они единодушны в том, что описывают ощущения псевдоумерших как безусловно приятные.

Одна женщина, которую я встретила в селении Царонг, несколько лет назад пролежала в бесчувственном состоянии целую неделю. Она рассказала, что ее приятно удивили легкость и подвижность нового тела, а также невероятная быстрота, с какой передвигалась. Стоило ей захотеть оказаться в каком-нибудь месте – и она немедленно туда попадала; пересекала реки, шагая прямо по поверхности воды, проходила сквозь стены. Невозможно оказывалось только одно – перерезать почти неосязаемую веревку, связывающую ее астральную сущность с материальным телом, которое она превосходно видела – спящим на диване. Эта веревка растягивалась бесконечно, но все-таки иногда ограничивала движения, словно она «закована» в нее. Мужчина-делог, которого мой сын встречал в юности, давал сходное описание своего состояния.

Совершенно очевидно – делог на самом деле не умирает; следовательно, эти описания не могут служить доказательством идентичности их ощущений в состоянии летаргии состоянию мертвых. Тибетцев, однако, не слишком удручает эта разница.

Когда умирающий испускает последний вздох, его одевают наоборот – передней застежкой на спину; затем связывают, перекрестив ноги или согнув колени до груди. В поселке тело, одетое таким образом, обычно помещают в котел; как только оно готово к переносу на кладбище, котел слегка обмывают и часто готовят в нем суп или чай для гостей поминальной церемонии, – их не слишком смущает возможность инфекции.

В Тибете погребальная церемония занимает много дней; в центральных и северных провинциях высота над уровнем моря замедляет разложение; в жарких и сырых долинах трупы хранятся неделю или дольше и распространяют удушающий запах гниения. Но это никак не влияет на аппетит совершающих богослужение трапа: они продолжают давать советы умершему, отмечая дороги, по которым ему следует идти в потустороннем мире, и те, которых надо избегать. Пищу принимают прямо перед умершим, можно даже сказать – едят с ним, потому что главный монах приглашает его, называя имя, присоединиться к трапезе: «Дух, иди сейчас же сюда и поешь!»