скачать книгу бесплатно
– Послушайте, – он вынул из нагрудного кармана пиджака карандаш и постучал им по крышке стола. – Прежде всего, вы не электрик. У вас, насколько мне известно, диплом сантехника. Это не главное, можно переучиться. На шестой станции за последние два года сменилось несколько начальников. Мне нужен туда человек, скажем, на десять лет. Вы не будете там работать.
– Десять лет? – переспросил я. – Вам не кажется, что дать обещание на десять лет вперед, по меньшей мере, опрометчиво?
– Вот-вот. – Он постучал карандашом по столу. – В том-то и дело.
– Ловко, – сказал я и почувствовал, что кровь приливает у меня к лицу. И я подумал: «Поспокойнее. Один бог знает, сколько тебе с ним работать». И тут же услыхал свой голос так, будто он шел со стороны: – Так вот за чем остановка – чтобы я пообещал проработать у вас десять лет? Но я еще не узнал, есть ли у вас премии. Что, если сто двадцать рублей мне маловато? Я не спросил, какой у вас рабочий день. Что, если он ненормированный? А как обстоит дело с жильем? Вдруг у вас ждут квартиру до седых волос? Но я промолчал и на этот счет. Зато с места в карьер я должен обещать работать у вас до пенсии. Это можно пересказывать как анекдот, вы не находите?
Я поднялся и пошел к двери.
– Одну минуту! – сказал Пахомов. Я обернулся. Он засмеялся и снова постучал карандашом по крышке стола.
Я прислонился к дверному косяку.
– Премия у вас – двадцать пять процентов. – Стук! – Если перевыполните план. – Стук! – Рабочий день ненормированный. – Стук! – Очередь на квартиру – двести шестнадцать человек. – Стук!
– Я оставлю заявление секретарю, – сказал я. – Могу приступить к работе с завтрашнего дня. Если надумаю уволиться, дам знать.
Я вышел из кабинета и затворил за собой дверь.
Следующий день выдался более спокойным. Я даже изловчился позавтракать в столовой возле гостиницы и около девяти утра прибыл в трест – с полным желудком и с легким сердцем. Погода стояла – лучше не придумаешь, вот только солнца не было. И в тресте было подозрительно тихо, как в институте, когда все разъехались на каникулы. Даже у Олега Дмитриевича вид был спокойный, доброжелательный и умиротворенный. Когда я заглянул к нему в кабинет, он сказал:
– Присаживайся. Уже побывал на станции?
Я ответил, что нет.
– А ты хоть знаешь, где твоя станция находится?
– Нет, – сказал я.
– Неплохо для начала. – Он усмехнулся. – Через полчаса поедешь на станцию с Верой Ивановной. Она всё покажет и расскажет. А пока возьми лист бумаги и записывай: ремонтные работы на станции выполняет трест «Донецк-Харьков Водстрой. Бепром», т. Гордиенко и т. Артеменко. Они должны ремонтировать здание станции. Оно у тебя в аварийном состоянии. Генподрядчик – трест «Южспецстрой», Пономарев, СУ-614 – Формаго, СУ-624 – Масема, у них строительство резервуара для сбора воды. РСУ-2, Кузуб – ремонты в ночное время. Уловил?
Я уловил и ответил, что, кажется, да.
– Здание станции с тобой делят РСУ-1 нашего треста, Дзержинский участок службы сети, мастерские РСУ, склад РСУ. Но РСУ к Новому году оттуда уберется. Главное – план, он у тебя двадцать две тысячи кубометров в сутки. Соответственно, шестьсот шестьдесят тысяч в месяц. Имей в виду, до тебя станция перевыполняла этот план. Ты меня слушаешь?
Я смотрел в окно, на индустриальный пейзаж, окутанный утренней дымкой.
– Да, – сказал я, – слушаю.
– В твоем штате семнадцать человек: десять машинисток, четверо истопников, два дворника, уборщица и постовой – он тоже подчиняется тебе.
– А? – сказал я.
– Говорю, постовой милиционер. Он круглосуточно дежурит на станции.
– Когда же он спит?
– Они меняются.
– Ясно, – сказал я.
– Ни при каких обстоятельствах на станции не должно быть посторонних. Я повторяю: ни при каких!
– Ясно, – повторил я.
– Так приступай, раз тебе всё ясно, – неожиданно рассердился Пахомов.
Спустя четверть часа в кабинет вошла Вера Ивановна. Она вывела меня в коридор и пошла рядом – рослая немолодая женщина с мужской походкой.
– Были на станции?
Я ответил, что нет.
– Хорошая станция, – сказала Вера Ивановна. На ходу она сделала вращательное движение головой, будто ее душил воротник. – Малость запущенная, но работает как часы. Там очень грамотные машинисты.
– Это хорошо, – сказал я и подумал: «Малость запущенная. От кого я это слышал?»
– Если у вас нет других дел, можем поехать на станцию, – предложила Вера Ивановна.
И внезапно я почувствовал жгучее нетерпение, словно от того, увижу ли я станцию часом раньше или часом позже, у меня по меньшей мере зависел год жизни.
– Давайте поедем в такси, – предложил я.
Вера Ивановна отказалась, но я видел, что мысль проехаться в такси явно пришлась ей по вкусу. Мы вышли из треста и остановились у обочины дороги. Здесь я рассмотрел Веру Ивановну получше. Лицо ее было одутловатым и вполне заурядным, золотистые волосы – темными у корней. Одета она была по-зимнему, и в ожидании такси поворачивалась всем телом.
– Вера Ивановна, – обратился я к ней, – если я правильно понял, большинство машинистов на станции – женщины?
Вера Ивановна засмеялась, поправила локон, выбившийся из-под берета, потом посмотрела на меня и засмеялась снова. Ей было под пятьдесят, хотя она и выглядела несколько моложе.
– Все как одна! – сказала Вера Ивановна. – И самой молоденькой сорок девять. Теплая компания, а?
– Вы шутите, – сказал я.
– И не думала. Из них на пенсии уже шестеро.
«На тебе», – подумал я.
– Не горюй, – посоветовала Вера Ивановна. – Поработаешь года два, наберешь себе молоденьких.
– Да нет, мне, собственно, не к спеху, – ответил я.
В такси я получил от Веры Ивановны первые производственные наставления.
– Главное – поставь себя. Не вздумай ни с кем пить. Поменьше шути, а то они мигом сядут тебе на голову. О себе вообще не рассказывай. И если вздумают помыкать тобой – всыпь им! Поддай им жару, не то возьмут тебя в оборот. Гляди, они бабы с перцем.
– А я, по-вашему, с перцем?
Она посмотрела на меня. Потом сказала:
– По-моему, да. Хотя кто знает.
Мы переехали через мост возле коммунального рынка и миновали серый забор из железобетонных плит.
– Ч-черт! – сказала Вера Ивановна. – Проехали! Мы вышли из машины, возвратились к мосту и пошли по берегу реки, поросшему желтой травой. Вода в реке была неподвижной и темной; на противоположном берегу, там, где плакучие ивы свешивались к самой поверхности, горели, отражаясь в воде, костры. Выше над ними стояли несколько автобусов со снятыми колесами и листами фанеры вместо стекол. По другую сторону от нас тянулся забор – серые железобетонные плиты, поставленные друг на друга в два ряда. Потом они кончились, мы свернули во двор, и я остановился как вкопанный.
– Вот, – сказала Вера Ивановна, – это и есть станция.
– Где? – спросил я.
Глава вторая
Я шел, ступая по ровным прямоугольникам света, льющегося из витрин, мимо магазинов, аптек, ателье, парикмахерских и киосков, в которых днем можно было купить сигареты, мыло, рафинад в пачках, конверты, зубную щетку и леденцы в пакетиках, мимо несметных окон, призывно светившихся в темноте, мимо реклам, что крутились и вертелись, и мигали в черном небе, мимо освещенных изнутри телефонных кабин. Мимо семафоров, указателей, памятников, перекрестков, ограждений и афиш – мимо всего, что мы понастроили и где изловчились пустить ток, чтобы обосноваться здесь навсегда – среди пыли, заводской копоти и бензинового угара.
Сюда, на эти улицы, я вышел впервые семь с лишним лет назад, только тогда август был на исходе, и всё цвело, и в темноте парка рдели огоньки сигарет. Прошло три года, мне пришлось выбирать. И я снова остался здесь смотреть, как машины мчат по мокрым улицам, проливая на дорогу жидкий свет задних огней. Да, я не пожелал обрести очередной отчий кров, я ослушался мать. И, упорствуя, попрал ее представление обо мне. Сказать по правде, мне осточертели переезды. Осточертело «садиться на дорожку». Осточертело, облокотившись о борт грузовика, смотреть, как выносят из подъезда нашу мебель. Я отказался обосноваться с ней и с ее мужем в Москве, в квартире на Юго-Западной, где над головами двенадцатиэтажных домов облака скользят по бескрайней синеве, как паруса по водной глади. И вопреки ее желанию я отнес документы не в Московский университет, а в здешний инженерно-строительный институт.
Согрешив таким образом, я наложил на себя епитимью: поселился в общежитии, в комнате, где, кроме меня, жили шестеро парней, и наотрез отказался от денег, которые она продолжала высылать на первых порах. В течение первого года она приезжала дважды, очевидно, желая убедиться, в полном ли я уме, если отсылаю переводы ей обратно и через день ночую в задней комнате кафе «Лето», которое сторожу за восемьдесят рублей в месяц, вместо того, чтобы набираться гуманитарных знаний на факультете журналистики в МГУ.
Увидев впервые нашу комнату – консервные банки с окурками, пепел и хлебные крошки на полу и на крышке стола, груда ватмана, старый магнитофон в углу, а на стене постер с Томми Коно рядом с фотографией Катрин Денёв, – словом, увидев всё это, мать молча остановилась на пороге, потом усмехнулась и отбросила волосы со лба.
Год спустя и в нашей комнате воцарились чистота и порядок армейской казармы, потому что мы научились жить самостоятельно. Мы научились стирать и гладить, шить и готовить, чертить по ночам и с двадцатью копейками в кармане чувствовать себя кумом королю. И я считал, что практическое умение такого рода ничуть не хуже гуманитарных знаний, которыми факультет журналистики МГУ наделяет человека.
Но в тот день, когда мать впервые увидела нашу комнату, она и бровью не повела. Другим мамашам самый ее вид поражал воображение, как хорошая модернистская картина. Полчаса спустя мы вышли с ней на улицу, и она то и дело смотрела на меня так, будто увидела впервые. А я стоял перед ней с непокрытой головой, хотя дело происходило поздней осенью, в расстегнутой кожаной куртке, изрядно потершейся на швах, в черном свитере под горло и в расклешенных брюках с широким, на три пуговицы, поясом, по тогдашней моде. И ветер гнал по улице пыль и опавшие кленовые листья.
– Послушай, – сказала она, не глядя на меня, – почему ты возвращаешь мне деньги? Ты мог бы одеться поприличнее. Ты…
– Оставь, – сказал я. – Я ни в чем не нуждаюсь. Я получаю стипендию, и у меня есть работа. Мне этих денег за глаза хватает.
– Да, – протяжно произнесла она. – Но эта комната… И то, что ты называешь работой, это…
– В следующий раз дай телеграмму, когда надумаешь меня навестить, – сказал я. – Мы уберем к твоему приезду.
– Я не об этом, – сказала она. – Как я жила в твои годы, ты знаешь.
И, взяв меня под руку, повела рядом с собой. Каблучки ее дробно стучали по мерзлому тротуару. Она шла, немного наклонясь вперед, – тридцатисемилетняя женщина с чудесными волосами, когда-то поразившими воображение Халила Рамакаева, с безупречной лепкой лица и столь безукоризненной фигурой, что котиковая шубка значила для нее не больше, чем оправа для камня чистой воды.
– Я хотела тебе сказать… – снова заговорила она, продолжая размеренно отстукивать каблучками, – Андрей мог бы поговорить кое с кем во ВГИКе… Он может подготовить тебя, скажем, на киноведческий факультет, и со временем… Раз ты так не хочешь в журналисты… И, если ты откажешься, то есть, я хочу сказать, передумаешь…
– Я не передумаю, – сказал я. – Оставь это. Мне ничего не нужно ни от Андрея, ни от тебя.
– Но ведь не может быть, чтобы это было твоим настоящим призванием! – сказала она с неожиданной силой.
– Я не знаю, в чем мое настоящее призвание. Может, Андрей знает? Или ты знаешь?
– Игорь, ты ведь любишь меня? – спросила мать. Она остановилась, заставив остановиться и меня. И я увидел слезы у нее на глазах.
– Да, – ответил я. – Да, конечно. Брось, мама. И не нужно высылать мне деньги, прошу тебя.
Но пришло время, и я пожалел о сказанном мной в тот день. Я пожалел об этом, когда на мое место сторожа определили мужа буфетчицы Нины. Я жалел об этом, когда по вечерам ворочал ящики во дворе кондитерской фабрики «Ударник». И когда разносил телеграммы с почтового отделения № 2, я тоже жалел об этом, но тогда, возвратившись в общежитие, я увидел, что стол завален развернутыми пакетами и Сашка Крапивный, схватившись за голову, крикнул мне, смеясь:
– Мать честная, Рама, сколько же твоя маман понавезла тебе жратвы!
И в груди у меня сделалось тепло. Потому что в тот день я мало что знал о будущем – не больше, чем знает каждый из нас.
А в будущем я стоял на ковровой дорожке во Дворце бракосочетаний рука об руку с девушкой с осиной талией и широко открытыми глазами, вдыхал густой, жаркий воздух и потел, а женщина-фотограф говорила: «Повернитесь еще немного. Станьте к невесте поближе. Вот так. Так. Так» – и вспышки блица ослепляли меня, а после, спускаясь по лестнице, я споткнулся, и букет цветов в хрустящей целлофановой обертке выскользнул у меня из рук и покатился вниз по ступеням.
Полгода спустя я шел сквозь снег, сквозь сгустки сумерек, мешавшихся с неоновым светом витрин и фонарей, по хляби, что хлюпала и хлюпала под ногами, взбирался на верхние этажи подъездов и звонил, выслушивал очередное: «Нет. Я не сдаю ни квартиру, ни комнату» и смотрел на очередную захлопнувшуюся дверь, покуда парень с перешибленной переносицей, который тогда еще не был для меня Борькой, заслонил собой дверной проем и, оглядев меня, сказал: «Входи».
Еще через полгода летним вечером мы сидели на веранде гостиничного бара с Вадиком и Валерой Вележевым – Борька учился с ними до третьего курса. Вадик взял со стола бутылку с пивом и отхлебнул порядочный глоток, потом сказал:
– Наверно, эта актриса живет дай бог?
Валера Вележев ответил:
– Нет.
Вадик спросил:
– Тогда какого черта он не возвращается?
И Валера ответил:
– Не знаю. Я спросил его, когда он думает вернуться в город, и знаешь, что он сказал? Говорит: «Провалиться ему, вашему городу!»
– Ясно, – сказал Вадик. Он еще раз отхлебнул пива и поставил пустую бутылку на стол. – Там ведь издательства, – сказал он, – киностудия и всё, что ему надо. Я так понимаю, эта актриса нужна ему, чтобы там продержаться, прожить. Как московская прописка, верно? Ну так я ставлю свою стипендию против стакана ситро, что Боря будет здесь еще до Нового года. Будешь спорить, Рама?
– Нет, – сказал я.
Я стоял во дворе и смотрел на следы от множества шин у себя под ногами – застывшую рифленую грязь. Я увидел груду кирпича у ворот, кирпичное крошево и красную пыль, сваленные в отдалении оконные рамы, и белье на веревке, и серые сараи – ветхие и унылые, над которыми годами трудились ветер, и шашель, и дождь; я увидел перевернутый грузовик, немо открывший взгляду свои ржавые потроха; увидел проржавевшие бульдозеры, экскаваторы и колесные тракторы, выстроившиеся за грузовиком громоздкой вереницей, завершавшейся горой песка; увидел оранжерею, стеклянная крыша которой источала пыльный блеск, и возле нее – три раскрошившихся фундамента, и на их камни уже посягала трава. И всё это плыло в сером клочковато-туманном мареве, как в воде с растворенным в ней крахмалом. Вера Ивановна сказала:
– Обожду в станции.
Ее шаги отдалились и смолкли, я двинулся вперед, оступаясь сперва в грязи, потом в песке, покуда ноги сами не принесли меня к задней стене двухэтажного дома, разделенной основательной трещиной, проложившей себе путь от крыши до нижнего угла. Вокруг не было ни души, и, глядя на эту трещину, я ощутил прилив такой ошеломляющей ярости, что у меня зазвенело в ушах и сердце переместилось в затылок, сокращаясь там и посылая гулкие удары, и беззвучный ясный голос кричал внутри меня: «Да, я опоздал на месяц, но он не смел, не смел меня сюда посылать!»
Это было моим настоящим.
Я сидел на скамейке Центрального парка, накурившись до одури, так, что от привкуса табака вязало рот. Кругом, в темноте, в холодном безветрии разреженного звездного света слышались голоса и гул машин, и приглушенный женский смех в противоположном конце аллеи. Я слышал извечную песню города – медленную песню ночи, и внутри меня тот же голос твердил: «Рама, если ты надумал сматываться, сейчас самое время уносить ноги!». Это было всерьез: уносить ноги. Как раньше было: кончу институт и найду работу, настоящую, по мне. Задаток за квартиру, уплаченный мной, был единственным препятствием сесть в поезд, который помчит меня на северо-запад. Или на северо-восток. Там я работал в стройотрядах, там инженеры ценились на вес золота, там нам говорили: «Возвращайтесь, ребята!» – и кое-кто вернулся туда. И, наверное, не сидел сейчас на лавке и не раздумывал над тем, как влип.
И – странное дело, – подумав об этом всерьез, я внезапно ощутил необъяснимое волнение, как если бы меня на этой самой скамейке снимали для кино. Или как если бы двадцать миллионов пар глаз смотрели из душного сумрака кинотеатров, как я сижу на этой самой скамейке, поднимаю руку, щелкаю пальцами, и окурок, кувыркаясь, летит в темноту, а голос за кадром пересказывает мои мысли. Ощущение было не из приятных. И я подумал, что, не вернись я на станцию, это надолго останется со мной, покуда не сотрется в памяти. Возможно, очень надолго. Я посидел еще немного, потом поднялся со скамейки, вышел из парка и пошел в гостиницу укладывать вещи. Как-никак, я снял квартиру, и завтра мне предстоял переезд.
Глава третья
Ночь миновала. Я вновь очутился в своих владениях – перед грудой кирпича, высившейся над красной пылью и красным кирпичным крошевом у распахнутых настежь железных ворот, перед одноэтажным жилым домом, обитатели которого сняли белье с веревки, перед ветхими и серыми сараями.
И так же, как вчера, за сараями маячили нагромождения насквозь проржавевшего металлического хлама, сохранившего облик колесных тракторов, бульдозеров, экскаваторов и грузовиков, и безвозвратно утративших сумму качеств, определявших их первоначальное назначение. И так же крыша оранжереи роняла пыльные отблески, так же рыхлое серо-сизое клочковато-туманное редеющее марево колыхалось над всем этим, как пар или как туман над полем.
Про себя я отметил, что воспринял эту картину стойко. А еще я отметил, что мое спокойствие вытекает из самой природы вещей. Если человек не противится моменту, он адаптируется.
Я обошел жилой дом и направился к зданию станции, на ходу пообещав себе, что если и уйду с этой работы, то только тогда, когда человеку, вздумавшему посетить станцию, не придется стоять перед индустриальным хаосом, утопающим в жидкой грязи, а подведет его к дверям станции звонкая, вторящая шагам асфальтовая дорожка. Он, этот человек, войдет в чистый и светлый машинный зал, там четыре насоса, установленные на бетонных фундаментах, выкрашены голубой краской. Там, в косых потоках света, льющегося в широченные окна, краски кажутся блеклыми, как на выцветшей акварели, там грузные женщины в синих халатах движутся медленно, как сомнамбулы, там сутки напролет насосы № 1 и № 4 гудят мерно, неспешно и неустанно. Там, в углу машинного зала, разбита клумба, сплошь усаженная кактусами – в некотором роде гордость станции. Кактусы пока что крошечные и пыльные, но начальник оранжереи треста т. Котлова В. П., рекомендовавшая кактусы в качестве декоративных растений, скрашивающих интерьер, т. Рамакаеву И. X., уверяет, что кактусы вырастут до двухметровой высоты, потому что это сорт, произрастающий в Мексике. Именно эти кактусы высятся по обочинам мексиканских дорог. Бывший начальник станции т. Рамакаев И. X. время от времени заглядывает на станцию, но кактусы растут чертовски медленно. И всё же он надеется дожить до того времени, когда кактусы напомнят ему мексиканскую дорогу. Вслушиваться в неспешное, неустанное гудение насосов и разглядывать пыльные кактусы, что тянут и тянут воду из земли и не прибавляют в росте, он будет в обществе постового милиционера. Да, постовой будет стоять рядом с этим человеком, посмеиваться и ждать, покуда он уберется восвояси, потому что он есть постороннее лицо.
