Нуждается в починке

залатайте дыру в груди…

Мантра

Твое имя – мантра на выдуманном языке,

обещание силы, истины и свободы.

Мне к тебе не пройти через вересковые поля,

через сны о несбывшемся и меловые воды –

по притокам Леты, вдоль которых мертва земля.

Остается молиться на выдуманном языке.

Звук лишается смысла и приобретает цвет,

если этот звук повторяешь стократно к ряду,

и неоновой лентой вплетается в новый смысл.

Было б здорово, если б ты мне приходился братом…

Но вселенский компьютер не в пору, увы, завис,

потому неумно заговаривать о родстве.

Под моими веками теплится звездопад –

это память, запечатленная от запястий

до корней волос, об обрыве на берегу,

это звонко клацает небо разверстой пастью,

я срываюсь в нее, а глаз сомкнуть не могу,

потому что под веками теплится звездопад.

Ты мое отражение, стынущее в зрачках.

Неслучайные совпаденья бывают лживы…

но читаю мантру, когда подступает страх,

ведь в любых обстоятельствах мы безусловно живы,

лишь пока звучим на выдуманных языках,

лишь пока отражаемся в чьих-то ночных зрачках.

Метаморфоза

Медленно пальцы скользили по льду стекла,

грозно и монотонно беря разбег,

железнобрюхое чудище – даль влекла –

жилы на оси мотало – за метром метр…

Ты на перроне – теряется силуэт

по переездам, станциям, городам,

гулким тоннелям, рекам, степям, лесам…

Можно придумать любой удаленный план,

только меня в этом плане в помине нет.

Ровно с того момента, когда изгиб

серого ящера скроет собой вокзал,

я превращаюсь в глухой равномерный скрип,

в узкие рельсы, в масляность черных шпал.

Это дорога.

Это уже не я.

За горизонтом свернувшее полотно

в сети паучьи мастерски вплетено…

слабых дурманит отравленное вино…

маревом сизым подернута колея.

Я распадаюсь на атомы – это шах.

Полое тело (внутри замогильный звон)

смутно заполнится, в дальнее сделав шаг,

лишь остановится внешний бегущий фон.

Функционально исправна, но взгляд другой,

мысли чужие, походка, ритмичность вен…

Нужно дожить неотложный незримый плен,

прежнее чтобы, очнувшись от перемен,

в точку смыкая петлю, возвратилось в строй.

Метаморфоза обратно на тот же лад:

такты, колеса, гудки, голоса и смог.

Долгий.

болезненно долгий прыжок назад.

и до тебя всего – пересечь порог.

Теплые губы твои, а в висках набат,

регенерация внутренней полноты,

интерактивно воссозданные мосты…

еле заметно подправленные черты…

Бесповоротна замена. И это мат.

«Пару билетов в осень и черный кофе…»

Пару билетов в осень и черный кофе.

Стылое лето в спину плюет дождем.

Как в янтаре, в застопкадренной катастрофе

замерли, еле дыша, и чего-то ждем.

Ты ожидаешь, когда одолеешь level

следующий, потеряв предыдущим счет.

Прокрастинирую.

В кучу – зерно и плевел.

То ли сминает нехватка зрелищ и хлеба,

то ли – вина и хлеба,

Да кто поймет…

Крылья обломаны, не проросли точнее.

Иду на рекорд в «Морская фигура замри» –

в позе зародыша стыну и коченею

вот уже, кажется, будто недели три.

Меньше, конечно, но время, стекая, вязнет,

вернее, густеет и перебивает ход.

А у кого-то вот в эту минуту праздник,

а у кого-то, может быть, новый год.

Я задыхаюсь, тону… (я в тебе, как в лимбе!)

Мне оттолкнуться бы снизу, да нету дна.

Как через бинт проступает желтея лимфа,

через меня – неслучившаяся весна.

Тайными тропами – в сизый туман и пепел,

тихими взорами – в выцветшую лазурь…

Не рассуждай, а купи на двоих билеты

В осень…

забросив свою деловую дурь.

«Помоги мне, пожалуйста, быть…»

Помоги мне, пожалуйста, быть,

помоги мне остаться телесной,

в духоте тошнотворной и тесной

надоедливой струйкой воды,

разъедающей сломанный кран,

истончившись не стать.

Дай мне воздуха преодолеть

непроглядную взвесь постоянства

безотчетной тревоги. Лекарство

продолжения в завтрашнем дне

капни в чай, чтобы стал хеппи-энд

вероятней на треть.

Научи говорить на твоем

языке недвусмысленно ясно,

чтобы первопричинная разность

не коробила жгучим клеймом,

трансформируя в яростный спор

каждый глупый вопрос.

Я слабею, а ты раздражен.

Я слабее, чем хочется верить.

Между нами дубовые двери,

запечатанные на засов.

И к земле прибивают долги –

обещаний слои.

Помоги мне, пожалуйста, быть…

Не цепляться за каждое слово.

Чтобы, ладен и отполирован,

устоялся наш крохотный мир

на фундаменте общего «да».

Лишь бы не опоздать…

Дальность

До тебя килограммы метеоритной пыли,

до тебя голубеют чужие снега и дали,

до тебя дотянуться – подвиг, удача… Или

эти тонкие прикосновения искромсали?

Догорает полымя парка дождливым утром.

Я смотрю вперед и не вижу, почти Кассандра.

Только та хотя бы пророчила, пусть и к худу…

Я смотрю и не вижу, куда наступает завтра.

До тебя дотянуться – бессмысленная затея.

До тебя стонут жилы высоковольтных линий.

До тебя было больше, чем после.

Листва редеет.

В поднебесье железные птицы съедают мили.

Парадоксы дальности – это вопросы веры.

А у нас с ней опять разногласия по мотивам –

все ее аргументы сколочены из фанеры,

все мои – шелушатся ленью и деструктивом…

____________________

До тебя килограммы метеоритной пыли,

я просею ее и отсыплю в кисет (на пояс),

чтобы помнить, куда драгоценные дни уплыли.

При непутных ветрах память самый надежный компас.

Слово

Вот новая сказочка: город остроугольный

в дрожащий канал беспомощно опрокинут.

Под ним простирается прочная сеть созвездий,

над ним чернокаменный мост выгибает спину.

На стеклышки крошатся в детском калейдоскопе

витрины, дворцы и скверы в уделах сна.

И в этом пространстве каждая точка тверди

от формы к исходной мысли устремлена.

И если начало исконно восходит к Слову,

звучание этого Слова обречено

на тысячи диалектов, дефектов речи,

ложащихся влажной припаркою на чело.

Оно поднимается аспидно и багрово,

растет, раздувается, вновь набирает силу

и лопается в сверхновый каскад наречий,

которыми все многобожие окропило.

На теле у спящего суть проступает солью,

под веками мечется, множится пыль и пламя

миров и галактик, свитых в тугие струны,

накрученные на ось колеса Сансары.

Чем ближе рассвет, тем туманней зачин историй,

тем гуще сквозь плазменный холст прорастет былье.

Мистический свет, превращая помалу в лунный,

наутро Слово свернется в имя твое.

по указаниям сломанного навигатора…

«Я впадаю в детство… по подбородку сок…»

Я впадаю в детство… по подбородку сок алычи и дыни. Жарко гудит июль…

«Петушок или курица?!» – выдернутый колосок. А на кухне бабуля хлопочет среди кастрюль.

Мальчишки на дальность бросают камни в овраг. Я разбегаюсь не глядя… здравствуй, асфальт! Колени в зеленке, на ниточке самолет. Вместо воздушного змея – воздушный флот…

Все как надо, все живы и, кажется, мы растем.

И как будто знаем, зачем и куда расти!

Пообедать наскоро, косы переплести и нырнуть в трепещущий марлей дверной проем.

А потом?

Под вечерний стрекот кузнечиков во дворе упустить случайно пару десятков лет, словно их и не было. Дыры в календаре инкрустированы фантиками от конфет.

Ну а взрослости не усвоено ни на грош, одеяло лишь маловато.

На этом все.

Утомительно парит.

Потопоподобный дождь не отмоет морщины, прочерченные быльем.

Маленьким мальчикам стукнуло тридцать три.

Это не веха, просто две цифры в ряд.

Втоптаны в грязь бумажные корабли,

Выброшен за борт янтарно-бесценный клад.

Недоцифрованные

Вот мы стоим здесь, воинственные романтики,

недоцифрованные, бессанчопансные…

Детство на память оставило только фантики,

былью примятые, сине-зелено-разные.

Юность прощается – пару ступенек в будущность

и шею свернет, оступившись на верхнем ярусе.

Молодость, говорите? Ну, разве молодость…

благо, сейчас ее тянут до самой старости.

Что же мы ищем, спросите? Если б знали мы…

Кто-то ответит надсаженным голосом с пафосом:

«Правды и справедливости!» – аномалии

эти давно уже всем без особой надобности.

Может быть, вечности или хотя бы верности?

Или ответов на вызовы экзистенции?

Или возврата к утерянной откровенности

в обществе нарастающей конкуренции?

Может быть, так… и немножечко понимания,

и ощущения собственной сопричастности.

не повсеместно грохочущего признания,

просто присутствия в чьей-то обойме важностей.

Но это вторично. А первопричина данного

набора исканий до пошлого тривиальная

(как в детсаду на тарелочке кашка манная):

бросает нас в дрожь не от говора поминального,

не от угроз межпланетными катаклизмами,

не от военных конфликтов и дискриминации…

Страшно остаться захоронёнными заживо

в ворохе нерасчищенной информации.

Страшно остаться имперсональными никами.

Страшно остаться безгласыми невидимками.

Древо

Вот и весна, зарядив обойму,

шествует.

Ветрено и тревожно.

Кто-то читает стихи запойно,

кто-то ругается многосложно,

моет в капелях сухие кисти,

тайно мечтая о самоубийстве.

Солнце по вытянутым сосулькам

с детским задором пускает зайцев.

трогает бледные зимние скулы

ласково золотым румянцем.

Кто-то в букет собирает стансы,

глядя в бездонность стального дула.

Ты отвлекаешься на простуду,

недовлюбленность и прочий мусор,

зная, что время заняться садом –

Рассадой.

Хотя подоконник узок,

хотя от того не бывало толку

все -надцать попыток в нелепом прошлом.

____________________

Семя опущено в рыхлую землю.

В картонном пакете из-под кефира,

оставлено там, где тепло и сыро,

пока не проклюнется.

Эта схема

стабильно дает результаты,

если две таких заготовки не ставить вместе.

Только взошло – передвинуть к солнцу –

к апрелю – от трех до семи листочков,

а там уж пора высаживать в грунт,

в надежде, что в этот-то раз не загнется,

залечит царапины многоточий,

врастив сознание в Абсолют.

С заплечным мешком и нехитрым скарбом,

упрятав рассаду в стеклянный короб,

идешь, не спеша обретая смысл.

Ты в эту весну сделал все как надо,

ты менее глуп, но пока что молод,

ты веришь, не все еще упустил.

Ты в пору добрался, как раз к закату.

достал инвентарь… подкормил… а после

с блаженной улыбкой уснул без сил,

на пустыре, на чудесном поле

в свежую лунку высадив Иггдрасиль.

«Бог открывает альбом каждым новым утром…»

Бог открывает альбом каждым новым утром,

новое утро вплетается в небосвод,

по небу, еле прикрытому перламутром

белая рябь идет.

Медленно дышит истертая занавеска,

хнычут машины, сдаваясь в дорожный плен,

тает над тополем полупрозрачный месяц,

стрелка уперлась в семь.

В узкую щель воровато протиснув руку,

настежь намеренно не растворив окна,

ласково тронув прохладный загривок утру,

ветром одарена.

Смыслы весенние маю летят вдогонку,

пыльное пекло захватывает рубежи,

пыльное пекло привычно ползет с востока,

стекая за гаражи.

Бог открывает блокнот каждым новым летом,

новое лето толкает начать с нуля,

без аргументов, намерений и запретов…

Счастья для.

«Это твой ветер, твой север и твой алтарь…»

Это твой ветер, твой север и твой алтарь.

Данность, с которой от века не совладать.

Смысл и опора, заповедь и плацдарм,

и поминальная песня в рассветный час.

Если ты парус, он рвет тебя на куски,

яростно треплет в просвете подгнивших рей.

Он же – наполнит, домчит до святой земли,

опережая лучшие корабли.

Нот, Аквилон, Иапиг, Зефир, Борей…

Внутренности иссушает жар созидать,

в горле комок из крика и слез застыл.

Против химер одобрения большинства

ты обрываешь связи и жжешь мосты.

Если ты Амундсен – он твой безликий рок.

Вечная песня и вечная слава в нем.

Тянет незримо, крюком зацепив нутро.

В траурном небе благостно и светло,

и дирижабль истончается в окоем.

Ты отправляешься в дикую злую даль,

чтобы сказать о том, что не вызнать им.

Ищешь ответов, спасения и родства

в смыслах и правдах блуждающий пилигрим.

Если ты инок, то он защитит от зла,

к первопрестольной истине причастит,

пыл охладит покорно склоненного лба.

Ну, а потребует надобность – ляжешь сам,

на окропленный кровью его гранит.

Всем изуверствам и ужасам вопреки

соль откровений, неведомая страна,

за горизонт ускользает, как ни беги.

Серая будничность тягостна и тесна.

Тайная суть назначения – это Путь –

то, для чего мы приходим в бескрайний мир.

Ведомо каждому… в сущности – никому.

Сонная праздность затягивает в уют,

уничтожая выбранный ориентир.

Он – траектория, твердая колея –

то, что тебя образует и создает.

Вящая смелость – поверить в него, принять.

Все что тогда остается – идти вперед.

Леди Мэри?..

«Леди Мэри? Да нет, меня звали совсем не так…

Впрочем, что там звали – как будто еще зовут».

И тихонько на стул опустив полевой рюкзак,

улыбнувшись она наконец подняла глаза –

с золотыми искрами крапчатый изумруд.

«Нет, теперь не время, пора задвигать засов,

запечатать окна, выкрутить фонари

и уйти на юг до пришествия холодов –

пусть снаружи теплее останется, чем внутри.

Нет, не больно. Ты знаешь, по капле боль утекла

через пальцы в землю. Пускай остается там:

на лужайке этой к весне прорастет ветла,

а останусь, так к чертовой матери все дотла попалить могу.

Не ходи по моим следам.

Я дарила им небо, искорки от костра,

несуразно острую неповторимость дней и машину времени…

странные вечера,

когда мир отчего-то казался еще родней.

Ядовитых монстров выманивала на ладонь,

приручала и припрятывала в рукаве,

сочиняла сказки, со ссадин сметала соль (не на коже, глубже).

Гладила по голове.

Не смотри на меня, это вовсе не доброта!

Не пытайся приклеить ко лбу идиотский нимб.

Я дышала ветром и юностью.

Череда мельтешащих лет не делала мне вреда,

с каждым мигом все ускоряя привычный ритм.

А они, уходя, оборачивались назад,

я смеялась, прощалась, махала им вслед рукой.

Год за годом один и тот же вела обряд,

не держала мысли отправиться на покой…

Но проруха, на деле, имеет негрозный вид:

через белые перья синели ее глаза.

А на грудь опускался невидимый монолит,

тяжелее и старше египетских пирамид…

верный признак того, что пора менять адреса.

Распадалось пространство, время ломало ход,

обратив направление строго внутри меня,

увлекая в солоноватый водоворот.

Расходилась кожа, раскалывалась броня.

Длилось странное чувство, что мне перелили кровь,

не пятьсот миллилитров, а всю, что во мне текла…

Впрочем, нет в обиходе к тому подходящих слов, как углов у шара.

Мне, в самом деле, пора».

Загустели сумерки, сирым остался дом.

А она неслышно ступая брела на юг,

за спиной рюкзак и за ней же – замкнулся круг.

На пригорке, помедлив, едва повела плечом:

«Я, возможно, вернусь, но, бесспорно, другим путем».