скачать книгу бесплатно
Похоже, придется идти пешком. Дальнейшие мемуары
Георгий Юрьевич Дарахвелидзе
Долгожданное продолжение семитомного произведения известного российского киноведа Георгия Дарахвелидзе «Ландшафты сновидений» уже не является книгой о британских кинорежиссерах Майкле Пауэлле и Эмерике Прессбургера. Теперь это – мемуарная проза, в которой события в культурной и общественной жизни России с 2011 по 2016 год преломляются в субъективном представлении автора, который по ходу работы над своим семитомником УЖЕ готовил книгу О создании «Ландшафтов сновидений», записывая на регулярной основе свои еженедельные, а потом и вовсе каждодневные мысли, шутки и наблюдения, связанные с кино и не только.
В силу особенностей создания книга будет доступна как самостоятельный текст не только тем из читателей, кто уже знаком с «Ландшафтами сновидений» и/или фигурой их автора, так как является не столько сиквелом, сколько ответвлением («спин-оффом») более раннего обширного произведения, которое ей предшествовало.
Содержит нецензурную лексику.
Георгий Дарахвелидзе
Похоже, придется идти пешком. Дальнейшие мемуары
От автора
Это устаревшая книга. Она отражает образ мышления автора, сохраненный в тексте без изменений с 2011 года.
Две трети книги – это записи на киноведческие, политические и другие темы, сделанные в то время, на одну же треть книга представляет собой мои ежедневные дневниковые записи, сделанные по ходу дня в литературном стиле «контролируемого потока сознания».
Повествование подхватывает историю моей жизни в точности в том месте, где она была оставлена в седьмом (последнем) томе моей монографии о режиссерах Майкле Пауэлле и Эмерике Прессбургере «Ландшафты сновидений». Там есть легкое «забегание вперед» про балет Мэттью Борна «Золушка». Это не восьмой том, но из-за такого структурного хода я назвал его начало «Ультиматум Борна».
Г.Д.,
Москва,
3 июля 2021 года.
* * *
No tongue! all eyes! be silent.
William Shakespeare, The Tempest
Часть десятая
Продолжение
3 ИЮЛЯ
Не поверите: Золушку играет такая прелестная китаяночка, я уже придумал кучу шуток. А Вы там сидите, наверное, в Петрозаводске и думаете: ну как же стыдно перед Георгием, мамочки.
Практически все мои sms к ней с того момента содержали в подтексте мое знание.
Лиса, а Вы смотрели фильм «Горькая луна» Романа Полянского? Спросите у К.Э., он смотрел. Там про то, как у нас с Вами было бы. Ее играет жена режиссера, еще через несколько лет она сыграла у него Дьявола в другом фильме. У них двое детей, Элвис и Моргана.
3-го июля 2011 года скончалась Анна Мэсси, ей было 73. 15-го – Гуги Уизерс.
СЕКС ПО ДРУЖБЕ – 28–31 ИЮЛЯ
Женщина крута и говорлива, спонтанна, и вообще держит на себе всю свежесть и живую жизнь этого фильма, у которого в голове творится какой-то бардак, но он не заморачивается по этому поводу, потому что если он еще начнет это делать, начнется такое… Они уже не верят в романтику, знают, что людям, в целом, нельзя доверять; в такой момент приходит мечта о соборности, лишенной сексуального начала, временной, приобщился и пошел, подальше от разочарования. Она ему – что леди на такие вопросы не отвечают, а он ей – знаю, поэтому я у тебя и спрашиваю. Вопрос был точно такой же как после фильма «Социальная сеть»: «Кто эти люди, как мы пропустили, что они пришли?». Почему у них нет представлений о морали, которые в течение столетий были минимально требуемыми для человека, чтобы отличаться от примата? А вот почему: это первое поколение, которому никто – ни школа, ни родители, ни кино, ни общество, ни церковь – не сообщило тех моральных норм, которые бы позволили держаться в конце 2000-х – начале 2010-х. И вот они какое-то время повеселились, позанимались сексом, но когда увидели все негативные импликации – что люди изменяют, предают, совершают самые ужасные поступки – они стали отчаянно искать какую-то моральную опору, которой нигде не было. И уж точно ее не было в гуманистической идее, что человек по своей природе добр. Люди до 2005 года еще принадлежали к тому времени, которое было подвержено идее абсолютной морали, и еще держались запретов старших. Они уже не верят, поняли, что не могут держаться – и очень круто делают юмор из полного отсутствия запретов, это и есть и достоинство фильма. Кто-то наконец придумал, что современные люди говорят про Гарри Поттера, подражают героям сериала «Друзья», шутят про Джорджа Клуни, и вообще – всячески взаимодействуют с реальной реальностью. Они живут цитатами, шутят, окружены всеми возможными электронными приборами, которые можно представить. И это самое интересное: фильм делает из времени, из современности, одного из героев, как не было принято ранее. В 2000-е годы все фильмы о современности создавались еще людьми, которые не знали современности, Гарри Маршалл или Айван Райтман снимали про современных людей, но таких, которые никак не взаимодействовали с современным миром в том ключе, в котором обычно было бы для «настоящих» людей. Первым это сделал Уэс Крэйвен, а этот фильм вообще дал портрет нового времени – которое режиссер чувствует просто великолепно, и весь интерэкшн персонажей с этим временем – лучшее место в фильме. Скоро из них появятся новые дети цветов, которые, не зная моральной абсолютной опоры, придумают себе и чистую идеологию. Женщина не делает за весь фильм НИЧЕГО, что каких-то полстолетия назад было характерно для белой женщины. Человек, попавший на этот фильм из 50-х, решил бы, что это женщина легкого поведения, а сам фильм принял за порнографию и ушел с него еще в самом начале. Безостановочный темп диалогов напоминает screwball комедию (первый секс у них происходит под постером фильма «Это случилось однажды ночью»). Унижение мужественности героя, шутки по поводу его гей-наклонностей и мужской сексуальной силы составляет одну из главных сторон юмора этой картины и не прекращается до конца. Хочется сразу представить для нее депрессивный поворот – при котором они приходили бы к этой затее ИЗ осознания глубокой бессмысленности какой-либо надежды на строительство нормальных отношений между полами, и постепенно открывали бы для себя эмоциональное отчуждение в результате подобного замысла, и все меньше и меньше доверяли друг другу.
ФЛЭШМОБ
Флэшмоб – это способ нового поколения вырваться из действительности; его смысл – в спонтанном начале и таком же конце, на несколько минут превратить повседневность в игровое пространство. Но главное – это его соборная природа, вернувшая танец от сексуальной стороны в народный танец, почти хороводное действо, то есть, то, откуда это все начиналось. Современный человек играющий еще не создает искусство, но тянется к нему. И смысл этого, что игровой площадкой принято делать торгово-развлекательные центры в нашей стране, на Западе это чаще улицы или вокзалы. В России это появилось не раньше второй половины 2009 года, да и на Западе еще не было так повсеместно до 2009-го. Важная часть флэшмоба – его реалити природа, такая же неотъемлемая, как его съемка на камеру и последующее выкладывание на YouTube. Он полностью подходит под теорию игрового элемента культуры. Человек ведет себя как ребенок; флэшмоб – это театрализованное действо, представление, а потому он берет начало в культуре поп-арта 60-х, когда перформанс заменил реальное, часто – переодетые и загримированные, люди разыгрывают сцены из известных фильмов; но лучшее проявление получил танцевальный флэшмоб, объединяющий несколько десятков человек. Все начинается с того, что один или небольшое количество людей начинает вести себя необычно в толпе – исполнять движения, нехарактерные для повседневности, под музыку, звучащую из громкоговорителей или колонок; затем к нему присоединяются новые и новые люди, до тех пор, пока пространство в центре улицы или помещения не превращается в игровую площадку. За пределом которой находятся непричастные, они отделены от круга невидимой чертой, но могут войти в круг, если перейдут от своего повседневного в состояние игры. Потому и кажется, что взрослые люди ведут себя как дети, обычно флэшмоб организуют молодые люди около 20–25 лет, а еще чаще – подростки, даже школьники среднего и старшего среднего возраста. Характеристика флэшмоба – его спонтанность, как-бы импровизированность, но хорошо подготовленная; они специально делают вид, что все начинается словно неожиданно; чтобы начало флэшмоба ударяло сразу же как шокирующий эффект; и подготовку к нему никто видеть не должен; актеры не должны появляться на глазах у зрителей до того момента, когда они становятся актерами и входят в игровое пространство. Кроме того, «новая новая волна» – это английский флэшмоб.
Мила Кунис продолжила impact восточной женственности на Америку, в котором уже участвовала одна украинка, и тоже Мила (Йовович), но с двумя «л» – как уступка традициям написания женского имени (Людмилла Черина – дальний прообраз). Кунис ворвалась, не делая уступок.
Клуни можно только посочувствовать: в родной для него культуре его поведение может быть воспринято как поведение любителя женщин – то есть, в полностью противоположном ключе от того, что составляет суть его характера, или характера любого мужчины, for that matter. В этом смысле его история вообще персонифицирует предельно драматическое положение американского мужчины – которому, для того, чтобы раскрыть в себе художника, нужно пойти против своей культуры, рискуя быть определенным как «злодей». Поразительно, но и в 2011 году репутацией Джорджа Клуни был «большой ловелас». И когда она говорит: «Буду, как Джордж Клуни», она понятия не имеет, что такое – быть, как Джордж Клуни, это совсем другое.
Не прошло и десяти лет, как они уже были здесь – новые люди, со всеми их айподами, айпэдами, управляться с которыми они умели с ловкостью иллюзиониста, разбрасывать картинки по экрану лишь руками. И они не заметили, что полвека мир превращался в большую деревню, где мужчине говорят, что «настоящий мужчина» – это тот, кто…
Отсюда и потеря веры в соборность, если соборность подразумевает секс и неджентльменское поведение.
Существующие формы государственности держатся на том, чтобы производство продолжалось; если оно остановится, вся экономическая система рухнет. А потому же политики заинтересованы в том, чтобы уровень культуры граждан не повышался, и препятствовать этому – в интересах государства во многих развитых странах. А это говорит о том, что люди надеются только на то, что неминуемое крушение системы случится не на их веку, и такой гнев не настигнет их за то, что они обрекли на своих граждан. Люди фактически принесены в жертву машине – потому как способов решения моральных дилемм, встающих перед человеком в обществе производства на данном этапе развития, уже давно основанном на образах секса и других способах пропаганды материального видения мира, уже давно ни у кого не осталось. 2000-е выглядели так, словно у этой системы осталось несколько лет на то, чтобы урвать последние гроши в момент полного отсутствия какой-либо вертикальной связи для поколения новых молодых людей. Так современная молодежь считает, что ее оставили на произвол, и потому она имеет право вести себя вопреки всем христианским канонам, и ее качеством было накапливать в себе грязь, зачастую мысленно, ненавидеть за это уродство себя и сверстников и переносить вину на родителей, которые их в этот мир забросили. Это замкнутый круг не может быть разорван.
Люди, не находящие абсолютных моральных ценностей вокруг себя, обращаются за ними в сверх-я, и, видя, что там все заражено порнографией, пребывают в ужасе; понятно, что советский человек, веривший в доброту в реальном мире, не нуждался в этом.
Они ничего этого никогда не изживут. Как и те стартовали с невинности и двигались в уродство, не могли себе изжить память о невинности, революция детей-уродов, которые стартовали из уродства и шли к восстановлению невинности, как и в прошлый раз, приведет к полустолетию великих и ужасных художников, которые до конца своих дней будут видеть себя как этаких гротескных creatures, какими видели себя Эйзенштейн или Орсон Уэллс.
Сегодня люди в подростковом возрасте узнают о сексуальной стороне отношений столько, сколько не узнавали до этого, и подступают к экзистенциальному кризису и отчуждению так рано, что этот фильм похож на фильм Антониони, будь он избавлен от тинейджерских проблем. Это и есть достоверный портрет человека конца первого десятилетия XXI века: сотканного из незнания нематериальной стороны жизни и знания материальной, которое раньше можно было получить, но на это требовалось много лет. Общаться с людьми стало невозможно, эмоциональное отчуждение и томление физических тел в материальном мире, про которые снимали режиссеры 50-60-х – это детский сад по сравнению с тем, что пережили дети в 2000-е. Экзистенциальный кризис 2000-х заключался в вопросе: «Почему я такой больной урод?».
Так как они продвинуты в области секса и лучше понимают подоплеку коллективных отношений, они умнее своих отцов – и ненавидят их за то, в какую реальность они заброшены по их вине, пока отцы критикуют их за то, что те прячутся в виртуальной реальности и не хотят выходить в коллективное пространство, где могли проявить доброту и человеколюбие. Естественно, они не хотят – они же прекрасно видят, что в коллективном пространство доброта и человеколюбие не является единственным завершением; они понимают, чего можно ждать от людей, и что гуманизма они сами лишены, и хотели бы его в себе найти, чтобы не быть хуже поколения отцов, но ясно, что гуманизм, к которому те их призывают, изжил себя. Основной конфликт в первом десятилетии XXI века заключался именно в этом кризисе ложного гуманизма – кризисе «гуманизма» как понятия, идущем впереди кризиса его смысла. Наконец-то онтологическая проблема очищается от наносных покровов эпохи Просвещения.
Они не поняли об этом поколении чего-то сущностного, что составляет его характер, совершенно уникальный и не имевший места в ХХ веке: в ХХ веке «хороший человек» и вера в добро и зло было для ряда людей признаком инфантильности и проходило много времени, прежде чем человек вступал в экзистенциальный кризис. Эти молодые ребята и те девчонки открывают невозможность хорошего человека еще в таком возрасте, когда не могут не быть просто и по определению инфантильными, и в страхе перед этим открытием не знают, как им взрослеть, даже если очень хочется, а чаще – закрываются от социальности в Интернете, где их уродство открывается и только в большей степени из-за того, что они узнают себя в точно таких. И вот они корят, ненавидят себя за то, какие они есть, и даже не ища виноватых специально, не могут не видеть своих родителей предшественниками, архитекторами этого мира, в который они заброшены. Вот эта их инфантильная озлобленность, ощущение экзистенциального сознания как кризисного стала очень заметной где-то на рубеже 2010–2011 года, когда вышла на экраны кинотеатров. В России это было такое поколение самых первых людей, кто уже не застал Советский Союз в осознанном возрасте: то есть, родившихся около 1988–1989 года.
После этого фильма главная тема нашего времени, времени 2011 года, стала окончательно вырисовываться. Сегодня первое поколение, которому никто – ни государство, ни общество, ни родители, ни друзья, никакая церковь – не могут дать понятий об абсолютной морали. Последним периодом таковой была Америка в 90-е годы, когда была еще вера, что человек может вести себя порядочно, несмотря ни на какое объяснение его природы до сих пор. Но так как это было вымышленным концептом, основанным на дологическом видении, сама Америка его утратила к следующему десятилетию, и ничего не осталось. Но мы-то выросли на этом, и теперь не согласны принимать этот новый мир до тех пор, пока не будет придумано другое объяснение. Нас не устраивает объяснение его через Достоевского, которое нам предлагают шестидесятники. Однако мы не можем просто сказать: порядочно можно вести себя уже потому, что когда-то было так; основывать систему морали на системе другой давности – означает жить в иллюзии, потому что материя с тех пор изменилась неоднократно. И вот это будет продолжаться до тех самых пор, пока мы не придумаем систему, адекватную нынешнему состоянию материи, а до тех пор мы не согласны с миром и говорим ему: «No fucking way».
С позиций современного общества претензии шестидесятников выглядят смешно: их претензией к старому обществу невинных людей было то, что молодежи не дают заниматься сексом, и они пришли к выводу, что если бы эти старики более свободно относились к сексу и время от времени любили курнуть травы, не было бы войн и кризиса отчужденности между людьми. Это мышление, еще проникнутое остатками послевоенного гуманизма, и вынесшее социальную соборность физических тел, продержалось почти пятьдесят лет, прежде чем ему захотели сказать пару ласковых новые молодые люди, дети детей детей цветов, чьей претензией к старому обществу виновных людей было то, что молодежь заставляют заниматься сексом. И в итоге они пришли к выводу, что если бы старики вели себя более прилично и не занимались прочей социалистической ерундой, а стремились к подлинному величию, идеализму и раскрытию художника в себе, мир не зашел бы в такое дерьмо, каким он стал, а дети с ранних лет не попадали бы в мир разврата. Одно десятилетие теряло эту невинность, другое – ее восстанавливало. Они обвиняют взрослых в том, что они заброшены в мир, который те не потрудились сделать таким, чтобы в нем дети не становились уродами, а те не понимают, почему они должны из-за этого страдать и еще выслушивать, что у них нет морали. Из этого чувства и вырастет XXI век – который скинет XX-й постепенно.
РЕВОЛЮЦИЯ ДЕТЕЙ-УРОДОВ
Взросление общества выпадает на бунт молодежной культуры, которая fails принести трансцендентный идеал, омоложение общества выпадает на бунт молодежной культуры, которая его приносит. 2000-е – конец взрослого общества, которое можно характеризовать как общество всеобщей вины по всем элементам культуры, всякого общества, которые оно приносит. То ведь были дети, вступающие во взрослое общество всеобщей вины, а это – дети, вступающие в детское общество невинности. Скоро эти дети останутся не просто заброшенными, но одними перед лицом коллапса западного мира, и никто им не объяснит, что делать.
Кинематограф говорит нам, что мир развивается циклами по 50 лет, залезающими на одно десятилетие вперед; 50-е – это конец невинности, которую свергают будущие виновные из протеста против своих отцов, утративших в нем идеализм, а 10-е – конец вины, которое свергают будущие невинные из протеста против своих отцов, утративших в нем идеализм. В 2011 году можно было уже предположить, что следующие пятьдесят лет кино будут определять новые дети, знающие о человеке и психологии больше, чем взрослые второй половины, что и принесет такие выдающиеся фильмы как «Черный лебедь» (Black Swan, 2010, Даррен Аронофски), которые будут становиться все более и более художественными и притом – более психологическими. Именно это поколение перевернет представление ХХ века о том, что для того, чтобы достичь психологической глубины, фильм должен быть снят с позиций реализма, показывать действительность и настоящих людей – потому что психологизм находится в реальной жизни, а в уходе от действительности – только инфантильность.
«Мы просрали свой шанс на величие, а вы, значит, не хотите трахаться и зарабатывать деньги, хотите быть художниками и спасать мир? Ах вы инфантильные негодяи». Логика их была примерно такой. Ясно, что она выгодна материализму, что за рассуждениями всех мужчин, кто дожил до этого времени из третьей четверти, всех тех из четвертой, кому помешали это сделать те первые, а также всех, кто уже в первой пошел по пути производящего, стояла узнаваемо бабская логика, кто придумывает себе всякие отговорки для недостигнутого величия и хочет непременно утянуть за собой всех, кто отказывается так жить. Это помогло нам понять, что только в культуре, где будет говориться, что мужчина, не достигший величия, – позорник, будет какое-то улучшение; а до тех пор политики будут заниматься обеспечением социальных программ и прочей ерундой. В семнадцатом году те, кто не пересмотрит своего отношения, получат от этих инфантильных негодяев по полной программе. Идея No fucking way родилась не позднее лета 2011 года. Вот об этом была картина «Восстание планеты обезьян» (Rise of the Planet of the Apes, 2011, Руперт Уайатт).
НАЧАЛО ПЛАНЕТЫ ОБЕЗЬЯН – 4–7 АВГУСТА
Молодой ученый протестировал сыворотку на обезьяне, что-то пошло не так, но она оставила детеныша, он взял его к себе домой и стал воспитывать сам, втайне от корпорации, которая хотела заработать побольше денег на достижениях генной инженерии, способных увеличивать интеллектуальный уровень человека. Детеныш первой шимпанзе, на которой протестировали генно-инженерное лекарство, поведет за собой отряд.
В какой-то момент в кадр попадает экземпляр пьесы Шекспира «Юлий Цезарь», той самой, где Марк Антоний поднял восстание, и мы понимаем, что это и есть – Марлон Брэндо, тем более что обезьяна переиграла в нем всех актеров. Под гримом обезьяны был актер Энди Серкис, в технологии захвата движения, официально ставший лидером новой школы кинематографического актера. Это отличный пример невербального исполнения, и в фильме даже несколько сцен – прямо в историю нео-немого кино: ворох листьев или проверка зеленых точек на глазах перед входом в вольер после того, как Цезарь дал сыворотку всем остальным. В фильме почти нет внешней реальности городской жизни, и только к середине упомянуто, что человек запустил первый пилотируемый полет на Марс. Эти достижения прогресса и цивилизации вряд ли сделали человека лучше – вот о чем была его основная идея, против чего он бунтует. Как и все предыдущие – раньше на месте обезьян были молодые рассерженные, он как бы говорит, что на смену этим должны сначала прийти новые беспринципные люди, потому что эти старые совсем безнадежны. И правда, люди, в том числе, молодые, в фильме озлоблены, материальны, думают только о сексе и деньгах; он думает о людях даже хуже, чем они есть на самом деле. Этот фильм депрессивный и не предназначен, чтобы развлекать. Уродством людей, показанных на экране, автор подталкивает отождествить с угнетенным шимпанзе, и отсюда революция. Дальше следует эксплуатация страха перед 2012 и уверенности, что людям конец. Цезарь произнес первое слово в фразе No fucking way, говоря, что больше он терпеть это не намерен. После этого можно заметить то, что даже главные герои отошли на второй план, ведут какую-то маленькую материальную жизнь, не важную в такое время, и целью – не рассказать какую-то жизненную историю, а что-то другое – инцидент, это было сюжетным материалом деантропоцентризма со времен Хичкока и Спилберга. И отдельные кадры, когда люди побросают свои машины, в этой сцене дают вдруг осознать, понять, что то, что происходит на экране, только в видимой стороне – обезьяны учинили дебош, а на самом деле это то, что происходит сейчас в душе у новых, преимущественно молодых людей. Потому в ключевой момент, когда обезьяна может проявить человечность, it doesn't: эти новые не знают пощады, и это самое страшное. Тема мести в мире, где на насилие человек отвечает насилием, с какой стати обезьяны должны иначе, ставит вопрос так, что необходимость выработки абсолютной морали стоит перед человеком как единственный вариант спасения не только для себя, но и для того нового человека – возможно, киборга, возможно, генетически как-то модифицированного организма, который будет заброшен в мир, где ни одного признака абсолютной морали не осталось. Это не разрастается до масштаба глобальной катастрофы, а затихает – по новостям сообщают о каких-то волнениях на мосту Золотые ворота, и несколько обезьян видели в городе, стадо возвращается в лес по другую сторону – но внимательно следит, в последнем кадре, как будто готовясь, и мы понимаем, что маленький инцидент – это предупреждение. Фильм завершается, после первых финальных титров, короткой сценой, где эпидемия (лекарство подействовало на человека совсем не так, как на обезьян, а со смертельным исходом) от летчика авиалиний распространяется из Сан-Франциско – в Нью-Йорк и дальше, в диаграмме, которая охватывает весь земной шар. Фильм мог бы называться «Начало планеты обезьян», и ему не нужен сиквел. Это миф против логоса в революции пластики против звучащей речи.
Забавно, что, гуляя в национальном парке, они проходят мимо того места с кольцами дерева, где снималась знаменитая сцена из «Головокружения» Хичкока.
Все предыдущие фильмы из серии «Планета обезьян» делали сюрприз из конца, что планета обезьян – это Земля, но не то, как она actually ею стала. Забавно еще то, что фильм стартует на земле – обычно раньше его предпосылкой было прибытие человека на другую планету; по-видимому, те космонавты, вернувшись с Марса, обнаружат Землю несколько в ином виде, чем они ее оставили.
Технология motion capture трансформировалась в performance capture, с улучшенными средствами захвата лицевых мышц: теперь вместо датчиков, которыми было усажено лицо актера, актер играет в шлеме, откуда направлены на его лицо точечные лучи. В сентябре 2010 года Энди Серкис, игравший Горлума, Кинг-Конга, а к тому времени – и у Спилберга, авторитетный актер написал статью о технологии performance capture и распространенной нападки, что она-де убьет живое актерское исполнение. Из всей статьи наибольший интерес представляла его аналогия с театром Кабуки, где носили маски, намек, что мы находимся в плену реалистической техники. Все это напоминает то, как полвека назад актеры маски возражали против революции по Станиславскому. Киноактер человеческого типа – это конец актерской игры, и если человек этого не понимает, он должен уйти. Кино не способно показать настоящих людей, и более реалистический тип исполнения – это лишь тип персонажа со сниженным характером драмы; для этих же людей кино стало восприниматься именно в таком и ключе, при котором это были как бы «настоящие» люди. Проникновение элементов настоящего человека в эту маску принесло новый тип персонажа, говоривший о характере современного человека.
НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ИГРА
Конец натурализма, конец показа настоящих людей, потребность в показе человека, принесли потребность в пересмотре системы актерской игры, доминировавшей в течение многих десятилетий. Но для начала надо было оторваться от Достоевского, который, что хорошо было показано в «Темном рыцаре» (2008), держал маску от того, чтобы стать маской. Для этого не просто должны появиться новые герои, но сама идея относительной морали отойти ради того, чтобы вернулись люди с четкими категориями добра и зла, верой в невинность и принципами. Культура исполнения злодея вернулась, во всех предыдущих фильмах супергерой был сыгран в натуралистическом ключе, что было продиктовано его ревизионистской трактовкой. Теперь же в обратном ревизионизме пошла тенденция к тому, чтобы играть условно. Но вообще трудно теперь сказать: а сможет ли вообще маска вернуться к человеку, каким был человек первой половины ХХ века, оставаясь просто человеческой, обычной. Одно понятно: так как она отошла от Станиславского, нечеловеческая игра – это хотя бы игра. Уже хорошо. Но главное, это прорыв в актерской игре. После 2008 года кино стало отходить от настоящих людей в естественной реакции на неспособность как-либо соперничать на поле показа настоящих людей с документальной эстетикой. До этого была несовместимость между преувеличением персонажа до супергероя и его показом в натуралистическом ключе. Это первый супергерой, существующий на том уровне, на котором он должен существовать. Идея, что джентльмен – это уже сверхчеловек, вернулась спустя годы, и такое отношение к жизни сразу говорит нам, что современный человек – это английский человек, если в технике актерской игры этого еще и не было видно.
Идея глаз-члена из области фрейдистских домыслов постепенно вышла наружу. В 2011 году в Интернете можно было встретить аватар: лицо мужчины, а из одной глазницы вырастает член со зрачком вместо головки.
Понадобилось десять лет, чтобы американская культура дошла до фильма «Красный штат» (Red State, 2011), целиком построенного на элементах уродства современной культуры. Все фильмы, проскочившие мимо онтологического слома, продолжив заниматься тем же, что и до него, будут отправлены в мусор историей. Забавно, а Смит повзрослел и впал в эту манеру среднего возраста критиковать новую молодежь – как будто он сам в 90-е не делал очень многое для того, чтобы ее создавать. Но тогда это все было как бы в рамках порядочности, и никто не думал, что это будет деградировать так резко в эту сторону. Теперь он, кажется, хочет сказать, что молодые потеряли всякую боязнь божественного наказания, и дошли в своем грехопадении до такой стадии, где уже те, предыдущие, не могут себе даже представить мир.
Вся мировая культура деградировала до того, что новые люди только вступают в отрочество, а у них уже есть это осознание, что с ними что-то не так, причем, в серьезной форме, и какими бы испорченными они ни были, это все равно люди, и они понимают, что так быть не должно. Глядя на проявления уродства, человек, понимавший эти вещи, как бы заключал, что этих людей уже не спасти, и если они выбрали эту дорогу и такие проявления, это означает, что у них нет ни малейших переживаний по этому поводу.
В Венеции в первые три дня, с 1 по 4 сентября, были показаны главные: Клуни открывал фестиваль, потом сразу Кроненберг и Полянский. Фрейда должен был играть Кристоф Вальц, но он отскочил, и Кроненберг попросил Вигго помочь.
7 сентября прошла новость, что китайские астрономы обнаружили Вселенскую «ось зла» в созвездии Лисички. До этого считалось, что строение Вселенной однородно, и такое явление как анизотропия, что не все частицы распределены равномерно, угрожало поставить под сомнение теорию Большого взрыва и теорию Эйнштейна об относительности.
КОЛОМБИАНА – 8 СЕНТЯБРЯ
Она могла бы не говорить – вся ее роль на чистой пластике, и несколько реплик: «Да, папа», «Убить дона Луиса» и «Жрать» – команда, которую она дает. На реплику мужчины «Я люблю тебя» в конце она все равно ничего не отвечает.
Вопрос: откуда взялись эти фильмы – не получит более точного ответа, чем причинно-следственная связь между десятилетиями, разделенными полувеком. Коллапс белой женственности осмыслить просто – поместив человека 40-50-х годов в кинозал, где у него возникнет вопрос: «Почему эта темнокожая женщина дерется?».
Не попытка встроить темнокожую женственность в понятия белой, а извинение перед темной. Темнокожая тёлочка может быть сексуальной и надирать задницы мужчинам – как Зои Салдана, или просто сексуальной – как Бейонсе, но она не будет вести себя, как когда-то ранее вела себя женщина в западном обществе, по причине того, что глаз мужчины направлен в ее сторону.
Актрисы второй половины 90-х – Халли Берри, Дженнифер Лопес, Сальма Хайек – вели себе еще как белые женщины; слом произошел где-то на рубеже веков, не раньше того момента, когда сама белая женщина стала надирать задницы. Потом выяснилось, что темнокожая женщина и надирает задницы лучше, и сексуальнее, чем белая. Боевая темнокожая тёлочка Зои Салдана, говорящая «секс» и «насилие» в одном лице, играла балерину в фильме «Авансцена» в 2000 году, когда у белой женственности еще были какие-то хлипкие шансы. Там говорилось и что балет – это для всех социальных групп, и темнокожая девица бралась командовать учителями, кто требует от них слишком многого; и что техника это не главное.
«Коломбиана» возвращает нас к понятиям забытого языка. Современность забыла, что экранные убийства, как правило, не имеют отношения к каким-то реальным убийствам, и чаще означают внутреннюю наклонность – которая может выражаться в кино, если уж переводить ее на проявления в «действительности» в каких угодно формах, необязательно связанных с отнятием жизни у человека. Поэтому до некоторых пор оперировать при разговоре о кино онтологическими понятиями, а не внешними, было неосмотрительно. Вроде идеи, что фраза «не танцующая женщина будет убивать», встретила удивление: какая еще «не танцующая женщина», кого убивать? Now you’re listening.
Причинно-следственная связь работает так, что за убийство предыдущей западной культуры, от которой каждая страна, которая выходит в лидеры на мировой арене, отрывается, как Америка от Англии, потом приходится платить через пятьдесят лет, и этот урок, который очень хорошо усвоила Америка в первое десятилетие XXI века, получит Россия в первое десятилетие XXII-го.
Интересно, но из-за того, что мы все это уже видели на экране, мы, вероятно, будем не так потрясены, попав в будущее, где люди передвигаются на летательных аппаратах, чем человек начала ХХ века – попав на самый обычный перекресток в крупном городе в начале ХХI-го – со всеми огнями и автомобилями, и высотными домами. Реальность для глаза перестроилась так сильно, что уже трудно представить – КАК видели этот мир люди, жившие за пятьдесят лет до нас; может быть, они видели в мире какие-то вещи, и это слишком заносчиво – показывать 50-е годы такими же средствами съемки, как 90-е. Может, чтобы показать 50-е, какими они были на самом деле, недостаточно просто восстановить эпоху в деталях интерьера и одежды: нужно создать плотность воздуха, которая открывалась глазу тех людей, а значит, внести более высокую степень воображения во все ее элементы постановки, от декорации, цвета, до поведения актеров. Актеры не могут играть так же, как в 90-е, потому, что люди вели себя менее натуралистично, чем играют современные актеры, степень Маски, может, была выше в «настоящем» человеке 50-х, чем в актере 90-х годов.
Где-то к 2010–2011 году стало понятно, что вопрос о том, что женщина – это новый сверхчеловек, стоит еще более интересно: либо женщина принесет новые ценности, либо она займется истреблением человека, и третьего варианта не будет. Люди, которые были постарше и мало интересовались, все еще воспринимая кино на реалистическом уровне, думали, что кино это какие-то вымышленные картинки, а не абсолютное, точное отражение реальных процессов в характере современных людей, на языке преувеличенных образов искусства. Они failed to comprehend эти вещи, потому что не были знакомы лично с людьми, которых могли бы легко узнать в образах героинь. А теперь представьте себе человека, который вычислил эти зависимости, и точно, и на примере этого обобщения узнал, что Коломбиана – это то, что сейчас внутри у молодых девушек.
Забавно, что страх западного мира перед наступлением восточного самосознания и страх мужчины перед матриархатом слились воедино как две части одного процесса в начале 10-х годов, это было подготовлено во второй половине 2000-х. У современной женщины два пути для нарциссизма: она может накапливать негатив к мужчине и стать женщиной-насилием, или может позволить превратить ее в женщину-искусство, ценой какой-то части эгоизма, отданной во имя эгоизма художника. Но она не может просидеть в нарциссизме, не зная, что бывает два типа отношений глаза с материей. И в начале ХХI века люди слишком хорошо узнали, что это самообман, и выходом является только третий путь. В противном случае темнокожая телочка продолжит превращение в лесбиянку.
КУЛИКОВСКАЯ БИТВА
Как классический режиссер своего времени, Олег Погодин захотел сделать картину о ностальгии мужчины-глаза по белой женственности как олицетворения невинности западного мира, неотделимой от восхищения силой и волевыми качествами не белой женщины, которая всем нам еще покажет, принесет насилие. Такая же была свойственна Джону Хьюстону примерно 50 лет назад. Переписав эту тему в пост-советское пространство, Погодин уловил ностальгию как ключевой момент современного российского общества, и тот по-новому заиграл. Похоже, что это могла быть экранизация известной в советские времена, когда была популярна идея дружбы народов, присказки: «У москвички две косички, у узбечки – двадцать две», сегодня это звучит как считалочка о коллапсе белой женственности, которая приобрела смысл такой же пронзительный, как интонация «Куликовской битвы». Конец Запада – это мы, говорит Погодин, как тяжко на душе от этого. Точно так же было американцам в начале 60-х годов: их занимали те же проблемы. Хьюстону для этого понадобилось двадцать лет с начала карьеры, для Погодина это мог быть всего третий полнометражный фильм. Помимо прочего, его «Дом» похоронил классицизм для России: этот стиль как открылся, так и закрылся для России в 2011 году. Мы – такая страна, непонятная, you see.
ЛЮДИ ИКС – ПЕРВЫЙ КЛАСС – 4 ОКТЯБРЯ
Только в индустрии с перевернутыми представлениями о морали и ремесле мог появиться режиссер с таким очевидным желанием снимать большое, эпическое кино, и с таким откровенным кризисом нравственных ценностей. Но, вероятно, в болезненности нового сверхчеловека тоже был свой смысл: оно должно было убеждать и дальше, что существует уродство сниз-человека, и затолкать его в подполье документального дерьма. Будь режиссер тем прототипом величия, который овеян ореолом новых нравственных ценностей, такое разделение, к которому движется мир, могло бы и не произойти.
Мэттью Вон – режиссер нового времени: он снимает кино почти исключительно на сверхчеловеческом уровне бытия. Ему все же свойственна вычурность именно в тех моментах, когда Магнето начинает менять пространство силой мысли, потом в какой-то момент появляется полиэкран.
Удивительно, что этот режиссер избавился от кунштюков и выстроил мизансцену, почти целиком вернув камеру на уровень глаз, отодвинув фон в неработающую плоскость, и только в редких случаях для усиления эффекта – вдруг построением кадра через глубинную мизансцену или выбором неожиданного ракурса, словно из какого-то другого, менее выстроенного по стилю фильма, которые он снимал до этого – в чем этот фильм ни напоминал 90-е, ни уже принадлежал к 2000-м, с их развалом плоскостной модели и драматургии. Виртуозность его также в проведении двух параллельных линий через ПАРНОЕ драматическое движение – двух персонажей, которые изначально не знакомы друг с другом, но, как мы знаем, станут злейшими врагами: этого мальчика, чьи родители сгинули в нацистском лагере, и студента из высшего общества. Одним из них движет желание смерти, в стремлении отомстить убийце своей матери; другим – желание жизни, собрать мутантов со всего мира в школу, где они будут обучаться и оберегаться от нападок обычных людей. И все это действие в начале 60-х, на фоне грозящей ядерной катастрофы, удар по рационализму посреди ядерного века. Введение хроники, вроде советского военного парада на Красной площади, не оставляет сомнений, что речь идет об обратном ревизионизме в современном мире; его сюжет движется к размещению ракет на Кубе в ответ на размещение ракет США в Турции, он как бы говорит, что Кубинский кризис был развязан потусторонними силами, которые двигали к революции, он не просто так вышел к пятидесятилетию тех событий. И в чем смысл? Так вот, этот любитель баб из Оксфорда, и монстр, ищущий, как он говорит сам, своего создателя, движутся друг к другу, чтобы решить: что делать с человечеством после того, как unheimliche в повседневности будет доказано. Они оба толкают материю к раскрытию нерациональных отношений глаза с миром, и решают основной вопрос кинематографа в совершенно не том ключе, в котором он решался уже долго время. Философы двигались в русле просветительского рационализма и приходили к пессимизму из-за того, что unheimliche не было частью повседневности, а только подразумевалось под ней, и позволяло скрыться – до стадии ее отрицания. А как повернется мир и отношения людей в нем, если unheimliche будет постоянной частью нашей жизни? Понятно, что побег от реальности станет невозможен. Сам фильм дает постоянное чувство выхода за пределы материального бытия: то в неожиданных явлениях плазматичности, то в движении декорации – развитие, которого можно было ожидать, но которое никак не происходило в 2000-е годы. И как он после их знакомства выдает монтажный эпизод поиска мутантов под музыку, содержит еще камео Хью Джекмана, не участвующего в действии. Росомаха – это глаз между Богом из Нового завета и Богом из Ветхого завета, кто в выборе экзистенциального пути: он склоняется то на сторону профессора Ксавье, то на сторону Магнето, и они ведут за него непрестанную борьбу. И не только за него. Сами же школьники – еще дети, и вот вопрос по поводу людей Икс – это вопрос Америки: что будут делать со своими сверхспособностями сверхлюди в культуре, объясняющей человека через теорию фаллического глаза, если не употреблять это в насилие. О грядущей революции детям рассказал именно тот, кто должен был, но то, что она грядет, уже стало ясно между весной и осенью 2011 года. И когда двое учителей решили создать из них армию добра, то, в конце концов, их расхождение произошло в момент, когда безжалостное отношение одного вступило в конфликт с жалостью другого, и это вопрос гуманистической и авторитарной этики, пересмотренный для современного мира. Здесь драматическое движение из параллельного становится перпендикулярным, когда они хотят направить их способности каждый в свое русло. Их дискуссия за шахматной доской касается именно вопроса о мире, «мир – это не для меня», выдает Магнето. Ксавье пытается предотвратить войну, к которой двигала воля к власти того самого человека, которому с самого начала хотел отомстить Магнето; словно понимая, что его и его другом тоже движет воля к власти и она займет место воли того человека, после того, как он его убьет. Перед этим возникает противоницшеанский посыл, который переводит Магнето на сторону зла: он перетягивает на свою сторону мутантов путем апеллирования к их внутренней, не человеческой сущности, заставить их не пытаться стать похожими на людей – как хотел мальчик, чтобы быть с девочкой, и не быть уродом, для чего он вколол себе раствор, сделавший его синим уродом. Напирая на «свободу» от человеческой оболочки, он перетягивает к себе девушку, которая росла вместе с ним и долгое время думала, что он когда-нибудь найдет лекарство, чтобы сделать ее нормальной, а теперь решила, что лучше будет такой. Так и аргументация его была в том, что люди станут бояться мутантов, не разбирая, кто из них на чьей стороне, и желании примирения, и вот в чем был смысл его обратного ревизионизма: если гуманистическая этика помогла спасти от Третьей мировой войны, пятьдесят лет спустя она должна отступить именно потому, что Америка не понимает, что ее подход ничего не решает, и будет без конца приводить к этой ситуации, снова и снова принося сниз-человека, верящего в фотографию. Вопрос: кто из них станет зверем, а кто – служителем добра, вокруг которого они развели такие моральные дилеммы с отсылками к Джекиллу и Хайду, устарел, и возвращаться к нему не стоит без пересмотра в сторону трансцендентности. Но для Америки трансцендентность – нечто пугающее, и фильм, что самое удивительное, на протяжении большей части действия существует НЕ в рамках обычного для Америки женского мышления, которое быстро определило бы Магнето как «злодея». И это уже не «Звездные войны», и история о том, ЧТО именно привело такого человека на сторону зла, принимает момент раскрытия художника не за момент раскрытия злодея, а за момент постановки экзистенции – то есть, совершая то, чего в Америке не было никогда. Неудивительно, что в конце и ситуация Магнето не увидена через это, и тот человек выступает как бы его отцом, которого он хочет убить в себе, но сам им же становится, перенимая его идеи против всех людей, идеи, что будущее – за ними, что это «наше время». Когда он называет его «сынок», поразительно, как эта сцена, где Бэйкон стоит перед ним в металлическом шлеме, напоминает сцену «Люк, я твой отец». То, что к этому придет, было так же предсказуемо, как и то, что в конце Магнето – лидер революции, подхватывающие начатое за злодеем, которого призывал пощадить; предсказуемо даже то, как он перенимает у него шлем из металла, также мешающего чтению мыслей мутантами, кто на это способен, а, прежде всего, Ксавье. Но не то, как сделана эта сцена перехода границы: он убивает его при помощи монетки со свастикой, с чего началось их знакомство, в замедленном движении монетка проходит сквозь череп как тому злодею, так и, в параллельном монтаже, орущему Ксавье, у которого больше нет будущего. Фильм заканчивается сценой, в которой профессор становится инвалидом в результате инцидента с ракетно-ядерным ударом, и Магнето толкает перед мутантами речь, призывая их под свои знамена в этом шлеме, прямо там, на пляже, на фоне кораблей русских и американцев, и пытается убедить Ксавье, что им нужно идти вместе, а тот, до какой-то степени возмущенный, признает правоту, и отпускает детей к Эрику. Поразительно, но фильм, делая из Магнето фигуру трагического пафоса, а из этих детей – жертв, как бы подталкивает зрителя к восприятию этой ситуации не через контрасты добра и зла, а даже где-то с симпатией к тем, кто в предыдущих фильмах о «людях Икс» был показан однозначно отрицательно! Но те фильмы были сняты до 2006 года и не знали того, что было открыто после. Цитата из Кеннеди в конце о грядущих проверках неслучайна: сейчас не 2011-й, а 1961-й год, и все начинается снова, только наоборот. Вот общество, которое он хочет построить, оно не знает вражды между американцами и русскими, а действует как сверхмировое государство, где люди должны отказаться от ненависти друг к другу из страха перед высшим созданием. Неспроста финалом все-таки становится появление Эрика Леншерра в облике Магнето. В этом эпилоге – впрочем, тоже предсказуемо – Эрик, который в течение фильма оставался равнодушен к женскому полу, находит пару в той, которая читала мысли главного злодея: эта девушка из хрусталя, а во плоти – белокурая бестия в белом, включая белье, занимает советского генерала своей голограммой, а сама сидит в кресле и мысленно плюется от того, как жалок в своих виртуальных лобзаниях с воздухом этот человек. Опять трансцедентный маг – фашист, но так было и во времена Рекса Ингрэма, к которым мы возвращаемся, чтобы забрать у этих идеалов их фашистскую коннотацию, повернуть 1926 год в 2033-й. Забавно еще, что тут играл актер Кевин Бэйкон, а советника ЦРУ, с которым расправились мутанты, другой актер из 90-х Оливер Платт, а капитана его судна ВМФ США – вообще Майкл Айронсайд, человек из 80-х. Фильм как будто бы распрощался с ХХ веком.
Надо понять, что если актрисе в 2011 году сказали: «Ты играешь помощницу главного злодея, которая ходит в белом кружевном белье, читает мысли и умеет превращаться в хрусталь», утверждать, что это не часть русской культуры, могут только те, кто никогда не встречал помощниц главного злодея, которые ходят в белом кружевном белье, читают мысли и умеют превращаться в хрусталь. Однако – однако – мы не допускаем, что именно это, как внутреннее строение души, было очень точным отражением значительной части русской культуры в этот самый момент. Трудно даже себе представить, насколько. Мы-то знаем, что и Коломбиана, и Эмма Фрост – это все реальные женщины, а то, что показано в этих фильмах, это правда, это то, что происходило с людьми в этот самый момент, в том числе, в России. Современный человек уверен, что человек – это нечто очень далекое не только от древних богов и мифологических героев, а вообще – от персонажей искусства; только подтверждая, что современную культуру характеризует неспособность видеть в людях искусство, характеры драмы.
Ключевая ошибка, которую делало большинство людей во второй половине ХХ века, в том, что, посмотрев фильм о современности, снятый, как «жизнь», они видели в этом какую-то историю, которая могла вполне произойти где-нибудь в реальности, за пределами кинозала, и не иметь отношения ко всем остальным людям, а не историю, которая происходила в тот момент в душе у всего общества, не только в их стране, но во всех странах.
Предубеждение зашло так далеко, что вполне вменяемые люди, имевшие отношение к искусствоведению, были против того, чтобы кино показывало каких-то вымышленных существ, как будто мифы, легенды, трагедии тоже этим не занимались за много веков до кинематографа. Проблемой тут было развлекательное начало фильмов, в которых это проявлялось: мифу требуется технология, а технология есть только у американцев. Отсюда делаем вывод, что предназначением Голливуда было создать у натурализма преграду против понимания искусства, не сразу должна была раскрыться правда о возможностях киноязыка на данном этапе: Америка сначала должна бы завести и себя, и неамериканский мир к деградации из-за взаимной ненависти.
«Новый символизм» базировался на возвращении принципа построения фильма как шифра: фильмы «Американец», «Черный лебедь», «Ханна», действовали по принципу расшифровки; препятствуя тому, чтобы воспринимать их на реалистическом уровне. Так вот «Люди Икс: Первый класс» убрали из событийного ряда любые события, где не было бы символического движения, это чистая ницшеанская аллегория, настолько прозрачная для внимательного глаза, что повороты ее сюжета становятся даже слишком предсказуемыми. Понятно, что в конце та белокурая бестия перейдет на сторону Магнето, и вместе они будут – мужчина и женщина, которые построят общество будущего.
Причем, будет ли между ними секс, принципиально не говорится, и это правильно. Нетрудно догадаться, что они будут относиться друг к другу с недоверием: он будет подозревать, что она тайное строит какие-то планы, а она будет тайно строить планы по его свержению – ибо артистический сверхчеловек для нее все еще не конечная цель при движении к матриархату.
В том, как он показывает злодеев в сочувствующем, а где-то – откровенно симпатизирующем ключе (путем перенесения симпатии к ним через антипатию к злодеям), он не показывает их моральную дилемму: где найти человечность тому, кто не является человеком, в старом, уходящем смысле этого слова, и это вовсе не такой простой фильм. Весь вопрос вокруг него стоит так: опасен Мэттью Вон или нет.
В отдельных сценах фильма «Люди Икс: первый класс» Магнето вел себя в точности как Антон Чигур, а его использование монетки как зловещего аксессуара в драматическом рисунке роли придавало и вовсе uncanny сходство.
Из-за того, что эта идея – что мужчина и женщина должны объединить усилия, чтобы построить общество на взаимном понимании его идеализма и ее сексуальности, была впервые высказана в пятой серии комикс-сериала, она осталась mostly пропущенной теми, кто мог осмыслить ее в тот момент.
Оперируя тем, что показанное означает не то, что показано на экране, фильм не давал ответа на главный вопрос десятилетия: кто такие «профессор Ксавье» и «Магнето» на самом деле?
Вопрос 2007 года: кто такой Антон Чигур, решался довольно просто, если посмотреть на действия этого персонажа под углом религиозного подтекста. Очевидно, что Коэны вкладывали в этот фильм аллегорический подтекст, а его название говорит о том, что старое общество всегда сменяется молодым в момент выхода всеобщей вины и смены Бога из Нового завета, охранявшего юность и невинность в период гуманизма, на Бога из Ветхого завета, который всегда означает конец гуманизма. Как и все остальные, Скорсезе, вручавший Коэнам тот «Оскар» за режиссуру, не понял, что в 2001 году снова началась третья четверть ХХ века, только наоборот, и весь смысл этого был в том, чтобы увести кино от фотографической онтологии к 2010 году.
5 октября 2011 скончался Стив Джобс и объявили о запуске «Ноя» Даррена Аронофски.
СЕРЕДИНА ОКТЯБРЯ
В дискуссии о цифровой cъемке и кинопленке, где высказались Спилберг и Скорсезе, опять откуда-то выскочил Годар, с тирадой, что проблема цифровой съемки упирается в то, что империалистические страны ставят данную технологию на службу светской морали как способа контроля над обществом путем иллюзий, уводящих от реальности.
Бедный, бедный дурак, на что ты потратил свою жизнь.
Осенью 2011-го житель Москвы мог быть поражен плакатами на витринах ГУМа, рекламирующими модную линию одежды при помощи изображения двух человекоподобных роботов, имитирующих объятия мужчины и женщины и попытку поцелуя. Не разобравшись, что к чему, можно было прийти в ступор и стоять перед той картиной несколько минут, приходя в себя. Такого популярного примера unheimliche в нашей повседневной жизни еще не было: их лица были похожи на маски из фильма «Я, робот», а тела полые, так что видны детали, частично скрытые под металлическими пластинами.
БЕССМЕРТНЫЕ – ДАРВИН
Мифологизация как тренд конца 2000-х – начала 2010-х годов была проявлением обратного ревизионизма: фильмы Пекинпа занимались демифологизацией в период эскалации логоса в результате офранцуживания англосаксонской культуры; мифологизация повернула логос в обратную сторону – в преодоление подхода английского языка не в сторону разжатия в сторону немонтажной съемки, а в сторону сжатия до такой степени, что для звучащего слова вообще не останется места в раскадровке фильма, которая сожмется до степени такой в новых монтажных сочетаниях, что выжмет звучащее слово из элементов выразительности.
Демифологизация была проявлением дарвинистской ориентации мира в третьей четверти ХХ века как нового этапа в развитии просветительского рационализма; мифологизация будет способом XXI века справиться с ней, повернув природу человека в другую сторону, где она не будет объясняться таким образом. Видимо, чувство, что для этого нужно как можно дальше уйти от показа «настоящего» человека, намертво прилипшего к фрейдистскому объяснению глаза и безнадежного.
АНТИ-ДАРВИНИЗМ
Понятно, что «Дом» подыгрывает стереотипу России как дарвиновской страны, где око за око, и делает это впервые языком, понятным и близким западному зрителю, которому до этого приходилось давиться документальным реализмом, чтобы познакомиться с загадочной русской душой. Продюсеры хотели его в Канн, куда от России поехал другой режиссер, больше отвечающий базеновскому взгляду на кинематограф, как фотографию, продленную во времени; затем в Венецию – куда поехал режиссер, доведший эту идею до своего апогея в одном из своих предыдущих фильмов. Фильм нужно было двигать в американский прокат – там его лучший зритель, не здесь: здесь его будут критиковать за все, что угодно, кроме того, в чем действительно могут быть его недостатки как фильма. Вполне в духе кинопроцесса, который был в те годы, в России школа кинокритики складывалась по линиям в том, чтобы найти самые разнообразные способы определения фильма в обход специфики его как фильма; смотреть на что угодно, кроме мизансцены, и в «Доме», видит Бог, достаточно поводов для обсуждения национальной идеи, поиска современного героя и отражения времени – и все они не будут здесь лишними. Проблема в том, что критики думают, что эти вещи оторваны от мизансцены, от нее в кино не оторвано ничего.
ВО ВРЕМЯ – КОНЕЦ ОКТЯБРЯ
С самых начальных титров Никкол все еще задает старую игру в генетически модифицированный организм, это новое будущее, где у людей на руках зеленой подсветкой написано, сколько лет, дней, часов и минут осталось им до смерти. Интересная предпосылка: что в будущем люди доживают до 25 лет, после чего останавливаются в физическом развитии и получают ровно год на то, чтобы заработать еще времени, вся оставшаяся жизнь превращается в гонку со смертью, в которой богачи могут жить вечно, а рабочий класс батрачит на заводах, едва успевая «свести концы с концами», в основном, производит машинки-счетчики, используемые при обмене. Такие прикладывают к руке, списывая со счета нужную сумму. Также люди могут обмениваться временем, дарить или отнимать его, беря другого человека за локтевой сустав своей рукой – с верхней стороны или нижней, в зависимости от берущего и отдающего. Также в гетто орудуют рэкетиры времени, отбирающие силой у тех, кто попадется под руку с избыточным. Тут интересная идея физического контакта между мужчиной и женщиной, составляющего значительную часть жизни. И вот однажды главный герой получает в подарок от зажиточного буржуа, зашедшего в район бедняков, огромное количество времени, благодаря которому совершает переход между классами в один миг, и, выдавая себя за богатого наследника, вливается в круг капиталистов, не чтобы пользоваться их удовольствиями, а чтобы забрать их и распределить между бедными. В начале фильма герою открывается истина об устройстве общества, где бедняки умирают затем, чтобы богачи могли жить вечно, и он не придумывает ничего лучше, кроме как поделиться временем с людьми, чтобы времени было у всех поровну. Другими словами, он не понимает того, с чего начал: думая, что мужчина хочет умереть только в 105 лет. При этом свой собственный квест он практически не осознает как стремление к смерти. Тут есть противоречие: он бесстрашно рискует собой ради других людей, но то, что он им хочет принести, некая система welfare state, потворствует материализму. В этом и был смысл социалистического идеализма: толкая мир к «жизни», помогать капитализму обновляться за счет новых кадров. Потому это о глупости, самым умным предстает такой персонаж Никкола, который охраняет буржуазную мораль, сам тут поднявшийся с низов: охотник, идущий по следу аморального гения, высказывает идею: «Этот парень не понимает, что вредит тем, кому пытается помочь». Как и в прошлом фильме с Джастином Тимберлэйком, показано, что эти люди начинают процесс познания заново. В фильме показаны люди, которые могут жить веками, но нет исторического сознания, никто не смотрит в историю; Ясперс писал: такое сознание человека все больше заставляло его смотреть в настоящий момент. Каким образом устроены отношения с женщиной? В этом ему помогает дочка богатея, показано, что мужчина мог бы передать ей те идеалы, если бы был идеалистом сам, и что перевоспитать буржуазную фифу означает утянуть ее в смерть. Однако вместо этого они становятся бандитами и начинают грабить банки. Этот странный ход не обоснован, и создает чувство, что драматургия как будто сворачивает в другую сторону от того, к чему он шел, и после этого через экшн-сцены к финалу, где они говорят друг другу: «Ну что, ограбим еще вот этот банк – покрупнее?». И вот Никкол опять подводит своего персонажа к очень важному открытию философского плана, который может быть перенесен в общественно-политический, – и как назло, будто специально, делает его не настолько умным, чтобы не принять свой идеалистический квест за преступление. Америка крутится между капитализмом и социализмом, не способная поднять обе формы строя в трансцендентное, потому, что, выходя из дологического этапа, можно стать только преступником, человек в Америке минует такой ключевой момент в развитии, как преодоление экзистенции. Показ художника как убийцы в американском кино сделал из социалистов преступников, которые могут противопоставить машине капитализма только свои акты терроризма. Фильм задает систему общества, где временные зоны обозначают географические территории, где классовые барьеры теперь нарисованы на карте. В конце классовые барьеры стираются, капитализм складывает оружие, и революция бандитов распространяется на еще более крупный банк. У Никкола всегда была эта идея, что социалист – более сильный класс в силу отсутствия денег, и оттуда, скорее, поднимется сверхчеловек, кто разрушит систему капитализма ради более свободного общества. Но то, что Америка никак не может понять сверхчеловека как артистического, пересматривает его с точки зрения убийцы, это ее вечное верование, что, идя против материального, человек становится преступником. У сверхчеловека в социализме нет иного выхода, кроме как стать преступником. В этом смысле богач, рассуждающий про необходимость классового разделения в силу самой природы человека, и разумного баланса, который не может быть разрушен для одного или двух поколений без того, чтобы вернуться, кажется более здравым. Хотя это явно полицейское государство, где сами отношения людей построены на искусственном, и лишены гуманизма, оставшегося только низшим классам, кто едва сводит концы с концами в гетто, и хотя это общество наблюдения, где все контролируется камерами, где следят за всеми, кто незаконным путем приобрел время, в принципе, это общество, кажется, построено на многих достоинствах: так в нем, к примеру, есть идея, что применение насилия стражами порядка запрещено в пределах этой зоны, и главный страж нарушает его, открыв огонь на поражение, только когда нахал из гетто угрожает перевезти через границу миллион лет. Весь фильм видится тоже как критика глупости социализма, который своими действиями приводит к эскалации насилия со стороны капитализма – естественно, в страхе аморального сверхчеловека, преодолевающего классовые барьеры вместе с морально-этическими. То, что этот нувориш-сверхчеловек свергнет режим капитализма, ностальгируя по старым временам, и местью за смерть матери, возможно, уводит от открытия, что какой-то смысл – в его консервативной мизансцене. В 2011 году ставить камеру в точке профессионала и продвигать историю сменой ракурса и крупности плана было примером мастерства; весь фильм начинается как музыкальный ритм, и Тимберлэйк раскрывается как музыкальный актер с хорошим таймингом, этот странно противоречивый фильм, возможно, не так противоречив, если воспринимать мизансцену не в несоответствии, а в соответствии с его социально-политической agenda; в реальности скрывающей под собой не социализм, а совершенно нечто иное. Вероятно, это ведет к пересмотру социализма в сверх-капиталистическом ключе; другими словами, распад социализма ведет к трансцендентному обществу, где и та, и другая форма собственности, суть – одна сторона, и обе пересмотрят себя с позиций нематериального объяснения мира и человека. Но придет ли к этому Америка, неизвестно. Так отказ от денег сделал так, что в фильме сама собой родилась вербальная реальность: под временем имеется в виду то, что раньше называли «деньгами», привычные формы обращения выглядят эвфемизмом: если вы ищете украденное время, можете здесь всех арестовать. Та замена денег, материального, временем, нематериальным, полностью поменяла всю суть равноправного общества – предоставляя человеку не возможность жить, а возможность умереть по своему выбору, создавая для этого все условия. Мир понимает же сейчас, что человеку не надо больше – ему надо меньше, но для того, чтобы оставаться художником и сделать задуманное, ему нужно какое-то время. Никкол всегда считал, что некоторые люди достойны величия в силу того, что являются художниками, а потому видел в распределении средств в бесклассовом обществе возможность прорыва идеализма. Однако материальная основа его культуры (посмотрите, какую женщину он взял в жены) никогда не позволяла ему НЕ видеть в художнике преступника, злодея, «аморального гения»; и это и было тем, из-за чего Америка и не могла вырваться в идеализм трансцендентного плана и принести тип артистического сверхчеловека, который если и будет убийцей материи, то только в философском ключе, а не в уголовно-процессуальном. Всегда останутся борцы за реальность из-за диктатуры, которую придется ввести буржуазии по причине упадка нравственности среди сниз-людей. За 2000-е все бойцы против капитализма поуходили в подполье и оттуда свой бунт. Правильным был бы другой финал: он увлекается этой жизнью, до стадии, что его в нее засасывает, он теряет счет времени, превращается в скучающего яппи и в финале волевым решением рвет с ней и возвращается к станку и нормальной мужской гонке со смертью, где материальное не является его целью. Вот это был бы русский финал. Только русскому человеку понятно, что идеалист не стремится ни выбить себе побольше материальных благ, ни раздать их другим людям, а если и делает последнее, то предпочитает сам процесс, в котором можно умереть. Американцы до сих пор не поняли, что смысл советского социализма был не в том, чтобы у всех людей было поровну, в смысле, «много», а в смысле – «ничего»: это было общество, где все было настроено в сторону смерти, параллельно зачем-то выламывавшее себе мозги в сторону реализма, что не могло не перенаправить идеализм в сторону жизни.
Его проблема в том, что он не может избежать комического эффекта, с которым явно не хочет работать; его целью является нечто серьезное, а тут постоянно возникают laughs.
Никкол – один из немногих интересных режиссеров сегодня, если не по языку, то по темам, поэтому преступлением является уже тот факт, что это был его первый фильм за шесть лет. Никкол редкий режиссер, кого недалекое будущее всегда интересовало больше настоящего; как будто реальность, сама планета Земля, опостылела ему так же, как герою «Гаттаки». Такое недопустимо в профессии, где творческая недолговечность определяется его карьерой; настоящий режиссер должен снимать, и желательно – как можно чаще, оставляя нам то, что и может нам оставить. Для этого должны быть созданы все условия в будущем: не может человек, способный каждый год снимать шедевр, заниматься поиском денег или простоем из-за других побочных причин. Ошибкой Америки было думать, что мужчина борется с системой из-за того, что та не обеспечивает условия для жизни, а мужчина борется с системой из-за того, что та обеспечивает условия для жизни.
Многие моменты символизма – это кусочки нео-немого кино. Зачастую символизм проникнут идеями нового общественного строя: так в финальном кадре «Во время» под следующим, более крупным банком этот общий план явно подразумевает не просто какой-то банк, пусть даже очень крупный, а «здание капитализма».
Забавно, что он рассуждает про «дарвиновский капитализм» и комбинацией к сейфу, где хранится миллион лет, имеет не что иное, как дату рождения Чарлза Дарвина. Это уже второе упоминание Дарвина за полгода, и это нельзя было пропустить. У темнокожего парнишки в фильме «Люди Х: Первый класс», была кличка – Дарвин, он приспосабливается к среде из инстинкта выживания, моментально раскрывая способности, которые еще не приобретены человеком в ходе эволюции, вроде жабр. Потом он, поверив фашистскому лидеру, готов перейти на их сторону, кажется, по причинам расовой дискриминации – но на самом деле делает обманный маневр – и платит жизнью. Тут говорится, что новый фашизм оставит дарвинистскую модель, которая ему выгодна. Но и что еще более интересно – это что буквально через пару недель вышла картина режиссера, для которого Дарвин и вовсе был давней темой.
К этому времени идея совпадения четвертей уже была понятна, как и то, что вторая четверть будет нашей. Так я уже знал, что мы победим, что ко второй четверти нынешнего столетия мы ослабим действие материи. Но также я знал и о том, что удел идеалистов – наблюдать, как люди, для которых они ослабили действие материи, продают свои идеалы ради спокойствия и благополучия. Не верите – спросите у Мартина Скорсезе.
Я поделился с Максом Малышевым своими открытиями 2009–2010 года, он составлял список отмеченных мною фильмов, и когда он закончил, то упомянул, что этот список «будет распространяться в социальных сетях». Когда я ему сказал, что это вообще-то весь таймлайн моей еще не написанной книги в завершающей части, он не понял, что тут такого, и попытался выставить это как рекламу моей работы, но я знал, что он пытается убедить себя в том, что он хороший человек и действительно не делает ничего такого, к чему могли бы быть вопросы, и даже помогает мне. В тот момент я понял, что между ним и людьми, которых мы вместе отрицали во ВГИКе, не такая уж большая разница.
ВЫ ПРОСТО ДОЛЖНЫ СДОХНУТЬ
