скачать книгу бесплатно
Так же и с курдами. Тот самый снег, что досаждал нам, согнал их с гор, оставив лишь тех немногих, кто крайне неохотно остался, чтобы допекать нас. При нормальных летних условиях риск получить пулю от курдов и сыпной тиф от насекомых был бы весьма значительным. «С паршивой овцы хоть шерсти клок».
В караван-сарае в Сурхадисе нам пришлось задержаться на несколько дней, ежедневно проводя разведку с целью поднять машины на вершину перевала; но поскольку все время валил снег, и по мере приближения к вершине сугробы становились все глубже и глубже, казалось, нам придется задержаться там бог знает насколько.
Наконец 2 февраля я решил выехать пораньше и попытаться перебраться через перевал, пока не растаял снег.
Выехав в 4 часа утра при ярком лунном свете, мы достигли вершины перевала к 7.30. Ничто не могло превзойти красоту этой узкой заснеженной долины, которая вела к вершине, и, медленно продвигая машины по хрустящему снегу, мы то и дело сталкивались с серыми фигурами проходящих курдов, которые мельком проскальзывали мимо нас, не причиняя вреда. Единственная возможность узнать, насколько враждебны эти хорошо вооруженные люди, – это когда они начнут палить по нам.
Британский консул в Керманшахе, лежавшем примерно в 70 милях впереди нас, организовал систему дорожной охраны из числа самих курдов, что лишало новоприбывших возможности разобраться, будет ли этот конкретный человек вас охранять, или следовало от него защищаться. В любом случае разница была не велика. В зависимости от обстоятельств он мог обернуться как тем, так и другим.
Однако сам факт того, что впереди нас существовала дорожная охрана, консулы и банковские клерки, а рядом с нами тянулись телеграфные и телефонные провода, заставлял нас чувствовать, что, в какую бы глушь мы ни забрались, мы не полностью оторваны от цивилизации. Правда, оборванные телеграфные и телефонные провода висели гирляндами, но столбы и изоляторы остались целы, и линию можно было без особого труда восстановить. Эти консулы и банковские служащие – настоящие герои, о которых редко рассказывают. Несмотря на все беды и превратности этих военных лет, они (и с ними их отважные жены) высоко держали британское знамя, развевающееся в этих отдаленных уголках земли. Измученные турками, запуганные местными беспорядками и порой вынужденные бежать в поисках убежища, бросив все мирские блага, они возвращались, когда беспорядки стихали, и с чувством собственного достоинства продолжали исполнять свой воистину имперский долг.
Скорость продвижения к вершине перевала составляла всего одну милю в час, что достигалось лишь за счет толкания и раскачивания машин и, время от времени, раскапывания сугробов. Тем не менее в 7 утра мы оказались перед пологим спуском впереди нас, и худшая часть нашего пути осталась позади. В Сурхадисе к нам присоединился в качестве эскорта небольшой бронеавтомобиль, однако ни на чем, кроме легких «фордов», проехать по такой сложной дороге было совершенно невозможно, и нам пришлось оставить этот эскорт позади.
До сих пор мы видели многочисленные признаки голода и нередко проходили мимо трупа какого-нибудь бедного, измученного, голодного человека, который отказался от борьбы за жизнь на обочине дороги. В Керенде, в 20 милях от Пай-Так, нам попались отряды крестьян, мужчин и женщин, трудившихся под руководством американского миссионера над улучшением дорог – одной из действенных форм помощи голодающим. Это было частью всесторонней системы помощи, инициированной британским консулом в Керманшахе.
Еще 20 миль от Керенда, и мы оказались в месте назначения – в Харунабаде, преодолев расстояние в 41 милю за двенадцать часов, или со скоростью чуть больше 3 миль в час.
В Харунабаде, типичной курдской деревне, мы провели весьма комфортную ночь в нескольких из немногих уцелевших домов, и ничто не нарушало наш сон, кроме визита осла, который настаивал на своем присутствии рядом с нами.
В 6.30 утра 3 февраля мы снова отправились в сторону Керманшаха, и нам удалось преодолеть 40 миль за семь часов, что оказалось значительно лучше вчерашнего.
Дорога шла в основном через плоскодонные долины, обычные для этой части Персии. Самая важная из этих долин – Маби-Дашт, которую нам посчастливилось пересечь в ранние дневные часы. Эта равнина обычно представляет собой море грязи, густой, как сливки, а в сырую погоду становится непреодолимым препятствием.
На окраине города мы встретили двух кубанских казаков на мохнатых конях, поджидавших нас, чтобы показать дорогу к нашим квартирам. Ими оказались симпатичные парни из «партизан» полковника Бичерахова[6 - Бичерахов Лазарь Федорович – русский офицер, участник Первой мировой и Гражданской войн, терский казак осетинского происхождения.]. Обогнув под их сопровождением город, мы приблизились к крепкому на вид дому персидской постройки напротив британского консульства, Имперского банка Персии и американской миссии. Этот дом отвели под наше проживание и обеспечили нас баней, в чем мы очень нуждались.
Теперь следует представить полковника Бичерахова, поистине героическую фигуру, так как он и его живописные казаки играют значительную роль в дальнейшем повествовании. Бичерахов – человек лет сорока, хрупкого телосложения и властного вида. Это казак из осетин, одного из тех полудиких народов, типичных для Северного Кавказа. На протяжении всей войны он показал себя безупречным воином и был неоднократно ранен. Его люди боготворили его, как бесстрашного лидера. Кстати, он являлся кавалером британских орденов Бани и «За выдающиеся заслуги».
На момент нашей встречи он командовал смешанным казачьим отрядом всех родов войск. Его люди, хотя и не остались безучастными к мятежным идеям революции, были твердо намерены до самой смерти хранить верность самому Бичерахову, и с тех пор их непоколебимая преданность позволяла ему вершить великие подвиги. Почему русские выбрали для своего отряда название «партизаны», мне не известно. В этом отряде находился исполняющий обязанности офицера по связи подполковник Клаттербак из индийской армии – хорошо владеющий русским языком и большой любимец казаков. В дополнение к этим войскам в Керманшахе имелась русская радиоустановка, которую обслуживали военнослужащие из новозеландского подразделения.
Европейское сообщество оказало нам теплый прием, и ощущение контраста сидения за английским обеденным столом в консульстве – с белой скатертью и бокалами – с нашими воспоминаниями о настойчивом осле и убогих комнатушках вчерашней ночи заставляло нас улыбаться. Полковник Кеннион, известный путешественник и «шикари»[7 - «Шикари» – охотник (инд.).], представляет здесь правительство его величества. Миссис Кеннион, разделявшая с ним риск и опасности, – одна из тех отважных англичанок, о которых я уже говорил и которые скромно вносили свой весомый вклад в дела империи.
Как ни восхитителен был Керманшах, времени на передышку у нас не оставалось, хотя машины были бы рады дневному отдыху. Поэтому на следующее утро, 4 февраля, в 5.30 утра мы отправились в Хамадан (103 мили), надеясь легко проделать путь за два дня. С самого начала все пошло не так, как хотелось бы. На первой четверти мили головная машина сломалась, что задержало колонну на полтора часа. Через 20 миль мы миновали Бисотун с его древними наскальными надписями и барельефами времен Дария I, а оттуда проехали по единственному арочному мосту, взорванному турками, но с остатками арки, достаточными для ширины наших колес. Земля здесь была свободна от снега, небо голубое, а дорога настолько хорошая, что штабной офицер поддался роковому искушению сказать: «Ну вот, теперь мы справились со своими бедами; это похоже на увеселительную поездку». Он сделал это замечание примерно на 40-й миле, а на 41-й мы достигли подножия небольшого, но крутого перевала Сахне, где нам пришлось вручную толкать каждую машину вверх по склону, затратив на расстояние в 1 милю целых три часа. На 56-й миле машины продвигались уже с приличной скоростью, и мы добрались до города Кангавар, где у развалин построенного еще в античные греческие времена храма нас встретил небольшой отряд русских с широко известным национальным гостеприимством – с горячей едой для офицеров и солдат. Дело шло к вечеру, наступило 4 часа дня, и нам предстояло пройти еще 22 мили. Не приходилось сомневаться, что в любом случае ночь застигнет нас в пути, а в темноте мы можем столкнуться с еще большими трудностями и опасностями. Но мы могли вообще никогда не добраться до места назначения, и поэтому шанс дать голодным водителям хотя бы один полноценный обед был слишком заманчив, чтобы его упустить. Кроме того, у нас теперь имелся проводник в лице лейтенанта Георгиева из русской армии, которому полковник Бичерахов поручил сопровождать нас до самого Хамадана, – весьма полезный офицер, без помощи которого мы, вероятно, вообще не достигли бы Асадабада в эту ночь.
Итак, поддавшись искушению, мы снова выехали только в 5 часов вечера. Вскоре наступила темнота, а дорога вообще оказалась проселком, зачастую едва отличимым от окружающей равнины. Водители едва не засыпали за рулем, и в 8 часов вечера я едва не принял решения остановиться на открытой равнине. Ночь выдалась исключительно ясной, и ничто не казалось менее вероятным, чем перемена погоды. Однако, как показали события, по счастливой случайности я решил двигаться дальше, и в конце концов мы добрались до Асадабада, где вместе с машинами устроились в довольно чистом караван-сарае и заснули с приятным предвкушением раннего утреннего старта, крутого подъема на перевал высотой 7600 футов и легкого пробега до Хамадана, располагавшегося всего в 25 милях впереди. В этот день водители провели за рулем уже восемнадцать часов и, без сомнения, не меньше любого из нас с нетерпением ждали теплых квартир и передышку на день или два. Это было в ночь на 4 февраля. До Хамадана машины добрались только 11 февраля!
Я поднялся в 4 утра и вышел из нашей маленькой спальной комнаты, дабы убедиться, что все готово к отъезду. Представьте себе мой ужас и удивление, когда я обнаружил на земле толстый слой снега и небо, заполненное быстро падающими тяжелыми хлопьями. Поначалу я обрадовался, что не разбил лагерь на ночь на открытой равнине: если бы мы это сделали, то трудно представить, как вообще смогли бы выпутаться из такой беды. Следующим, естественно, последовало раздражение из-за дальнейшего промедления – именно тогда, когда время становилось все более и более ценным. Действительно, «увеселительная поездка»! Позвольте мне в данном случае отмежеваться от точки зрения моих подчиненных.
Весь день ушел на то, чтобы расчистить перевал, но лишь только нам удавалось пробиться сквозь сугробы, как падающий снег уничтожал нашу работу. На третий день, 6 февраля, были наняты большие группы крестьян, но безуспешно – снегопад продолжался.
7 февраля я вознамерился переправиться через перевал с одним штабным офицером. Раздобыв двух приличных пони и местного проводника, мы с полковником Дунканом рано утром отправились в путь и около полудня добрались до Вали-Заде на дальней стороне перевала, а оттуда на русской машине вместе с лейтенантом Зипаловым, которого послали из Хамадана встречать меня, поехали в Хамадан.
Моя цель добраться до Хамадана раньше отряда состояла в том, чтобы получить помощь с этой стороны в переправке автомобилей через перевал (что в конечном итоге и было сделано при помощи канатов), а также встретиться со многими важными людьми, ожидающими меня там. Во-первых, это генерал Оффли-Шор, недавно вернувшийся из Тифлиса, который должен был сообщить мне все последние сведения, касающиеся Южного Кавказа. Также здесь должны были находиться майор сэр У. Бартелот и капитан Голдсмит, которые занимались сбором местной информации и организацией поставок бензина. Кроме того, можно было получить ценные сведения от консула, мистера Макдауэлла, и от управляющего банком, мистера Макмюррея. И здесь же мне следовало встретиться с генералом Баратовым, последним командующим победоносной русской армией, сражавшейся с турками на этой трассе. Теперь он чувствовал себя крайне неудобно, оставаясь командующим революционными войсками, которые не стали бы подчиняться чьим-либо приказам.
Проблема эвакуации этих дезорганизованных войск оказалась более чем сложной. Даже при нормальных обстоятельствах эвакуация достаточно трудна, но с войсками, которые игнорируют все командование, это явно выглядело почти невыполнимой задачей. Дело в том, что любой солдат всеми силами стремился попасть домой, поэтому он был намерен выступить – с приказом или без оного – в этом направлении. С генералом Баратовым, в качестве офицера связи, находился полковник Роулендсон.
По прибытии в Хамадан нам отвели самые что ни на есть комфортабельные апартаменты в Банкирском доме. Под той же крышей приютились майор Бартелот, капитан Голдсмит, генерал Шор и другие, а очаровательная и неутомимая хозяйка, казалось, была готова принять еще сколько угодно гостей.
При любой изменчивой фортуне расклада сил в Северной Персии Банкирский дом Хамадана выделяется как достопримечательность, надежное убежище для утомленных путников, центр радушного гостеприимства и средоточие всех местных политических новостей.
Первым делом следовало отправить капитана Голдсмита разведать дальнейшую дорогу до Энзели и позаботиться о нашем бензине. Он уехал на следующий день, и судьба распорядилась так, что мы больше не встретились. Путешествуя в одиночку по дороге, запруженной отступающими русскими войсками, он не привлек к себе никакого внимания и, будучи искусным в поиске пути через трудные места, добрался до Энзели, а оттуда до Баку, прежде чем у местных жителей возникли какие-либо подозрения. Так как моя группа прибыла в Баку только через семь месяцев, наши шансы встретиться оказались невелики, а он к тому времени присоединился к полковнику Пайку на Северном Кавказе.
11 февраля машины наконец-то перебрались через перевал. По прибытии в Хамадан вся группа офицеров и солдат была очень гостеприимно встречена американскими миссионерами, которые не смогли бы более тепло приветствовать даже своих солдат. Для всех были найдены удобные квартиры, автомобили отремонтированы, и все было готово к отъезду, когда дальнейшие снегопады заблокировали лежавший прямо перед нами перевал Султан-Булак, что сделало невозможным наше выступление до 15 февраля. В тот день мы выехали в 6.30 утра, и теперь, когда двигались по проложенной русскими твердой дороге, у нас имелись все надежды на положительный результат. Надежды, которые на этот раз оправдались. Снег снова блокировал нам путь, но эвакуирующиеся русские в своем стремлении вернуться домой действовали с такой решительностью, что вскоре пробились через сугробы. В хорошую погоду мы без особого труда преодолели перевал и к двум часам дня достигли Аве (75 миль), делая в среднем около 10 миль в час. На следующий день, 15 февраля, мы прибыли в Казвин, где снова воспользовались гостеприимством Имперского банка Персии, представленного здесь мистером Гудвином. Казвин – город с населением 50 000 человек, одна из многих ранних столиц Персии. Он находится на пересечении дороги Энзели – Тегеран с дорогой, по которой мы прибыли. Здесь, прежде чем двинуться дальше к Каспийскому морю и, возможно, окончательно оставить Персию позади, не мешало бы проконсультироваться с сэром Чарльзом Марлингом, британским посланником в Тегеране. Для позднейших действий на Кавказе доскональное знание обстановки в Персии было бы крайне необходимо, а иметь экспертное мнение этого посланника явилось бы большим преимуществом.
Сам Казвин, казалось, вовсе не был нам рад. В Хамадане кое-кто из толпы улыбался нам, но, войдя в этот город, мы встречали лишь хмурые взгляды; однако население, вместо того чтобы прибегнуть к насильственным действиям, довольствовалось проведением антибританских митингов в мечетях и принятием пылких резолюций. Наш отряд из двенадцати офицеров, двух писарей и сорока одного водителя был определенно слабоват. Но сорок один автомобиль производил совершенно ложное впечатление силы, к тому же у нас имелся в качестве эскорта бронеавтомобиль под командованием лейтенанта Сингера, который раньше нас добрался до Хамадана. Вполне вероятно, что, если бы не броневик, резолюции могли бы перерасти в действия, даже если бы это повлекло за собой нарушение устоявшегося порядка.
В Казвине мы узнали, что дальнейшее продвижение невозможно. Мирза Кучек-хан, предводитель гилянцев, на чью территорию мы собирались войти, поклялся не пропускать англичан, а в Энзели его комитет работал совместно с большевистским комитетом, который также был полон решимости не допустить нашего прохода. Но до сих пор такое множество непробиваемых препон оборачивалось мягкой папиросной бумагой, что необходимо было попробовать, не удастся ли справиться с этой последней «невозможностью». Соответственно, начались приготовления к тому, чтобы выступить рано утром следующего дня.
Теперь необходимо дать краткое описание движения «дженгелийцев» или «гилянцев».
Горная система Эльбус, самая высокая вершина которой, Демавенд, находится близ Тегерана, поднимается более чем на 18 000 футов над уровнем моря и образует стену, отделяющую персидское плато от Каспийского моря. Водораздел находится примерно в 60 милях от берега, к которому через густой красивый лес постепенно спускаются горные отроги. Территория, входящая в эту область, разделена на две провинции: Мазендеран, составляющий восточную половину, и Гилян, составляющий западную. Через последнюю проходит дорога, соединяющая Персию – через Каспий – с Европой. Решт, столица Гиляна, лежит на этой дороге примерно в 20 милях от порта Энзели-Казиан, двойное название которого требует объяснений. Гавань образована двумя длинными песчаными косами, идущими с востока и запада, как огромные клещи, охватывающие большое мелкое озеро. На западной косе лежит старый персидский город Энзели, на восточной – новый русский город Казиан, построенный русской дорожной компанией для обслуживания ценных торговых концессий. Только несколько сотен ярдов воды разделяют два города, и в то время как причалы почти полностью находятся на стороне Казиана, резиденции торговцев, банки и все отели располагаются на стороне Энзели, где и совершаются все деловые операции.
Жителей Гиляна называют «дженгелийцами» только потому, что они живут в лесистой, как джунгли, стране. Это вводящий в заблуждение термин, поскольку он имеет свойство наводить на мысль о чем-то диком, свирепом и нецивилизованном, а гилянцам не свойствен ни один из этих признаков.
Так называемое «движение дженгелийцев» основал известный революционер по имени Мирза Кучек-хан – настоящий идеалист, действующий из наилучших побуждений. Его программа включала в себя все наводящие тоску банальные лозунги, которые взывают к переменам в духе обманчивых идеалов свободы, равенства и братства. «Персия для персов» и «Долой иностранцев» – это другие очевидные пункты программы, дальнейшее перечисление которых приводить не стоит ввиду их иллюзорности, ошибочности и надоедливости.
Следующий акт пьесы столь же неизменен для подобного рода драм. Кучек-хан учреждает комитет для содействия в управлении делами, и с этого момента комитет возглавляет сам Кучек, который думает, что он все еще руководит, хотя им просто-напросто манипулируют. Но руководит ли комитет на самом деле, или же на него также оказывают давление? Ответом на данный вопрос служит то важное допущение, которое дает нам решение многих таких проблем – немецкие и турецкие агенты и пропаганда. Войсками Кучека руководит немецкий офицер фон Пашен, их тренируют австрийские инструкторы. Турецкие пулеметы и боеприпасы составляют большую часть материального обеспечения его армии. Итак, у нас есть первый лидер, Кучек-хан – не слишком умный, но благородный энтузиаст. Для давления на лидера имеется комитет, каждый член которого преследует личные цели. Для манипулирования комитетом мы имеем, с одной стороны, Германию с обещаниями финансовой выгоды, а с другой – Турцию с духовными призывами к религиозному фанатизму и парой пулеметов. Вот что значит быть лидером! Теперь отношение этих гилянцев к русским можно объяснить. Основное отношение северных персов к русским можно мягко охарактеризовать как крайнюю неприязнь; но со свершением революции, провозглашением братства и выводом войск эта неприязнь временно отошла на второй план. Кучекхан неимоверно рад видеть, как русские покидают Персию (как он надеется, навсегда) по дороге, идущей через Гилян. Это позволяет ему покупать огромные запасы винтовок и боеприпасов по очень низким ценам. Таким образом, их проход всячески облегчается, а в порту Энзели заправляет объединенный комитет большевиков и дженгелийцев, объединившихся в общем стремлении помешать англичанам: большевики главным образом потому, что воображают, будто англичане хотят продлить войну, а дженгелийцы потому, что, сбросив наконец русское бремя, боятся, как бы англичане не заняли их место, и тогда их лозунг «Персия для персов» будет снова отложен на неопределенное время; и те и другие потому, что являются жертвами (большей частью неосознанно) искусной пропаганды.
Мирза Кучек-хан утверждает, будто у него имеется пятитысячное войско, и вполне вероятно, что так оно и есть. Какое его количество он может убедить выйти на поле боя и какую боеспособность они покажут – это вопросы, на которые ответят лишь последующие события.
Глава 3. «Море! Море!»
Когда на рассвете 16 февраля наш конвой выехал из Рештских ворот Казвина, сердца всех наполнились восторгом от мысли, что завтра ночью последние препоны останутся позади и отряд двинется по Каспию в направлении Баку. На самом деле не имелось никаких серьезных оснований полагать, что нам удастся пройти. Напротив, помех стало еще больше, чем раньше. Но в нашей партии не было пессимистов, и мы свято верили, что любые возникшие трудности будут преодолены.
С самого отъезда из Хамадана вся дорога была запружена русскими войсками, эвакуировавшимися в полнейшем беспорядке; также ими оказался заполнен Казвин, и хотя в общем и целом они вели себя вполне дружелюбно, не приходилось сомневаться, что в дороге они стали бы серьезной помехой.
Во всяком случае, погода благоволила нам; снега не выпало, и мы без труда миновали последний высокий перевал близ Буйнака, в 30 милях от Казвина. Здесь, как и на перевале Султан-Булак, отступающие русские пробили сквозь сугробы первоклассную дорогу.
Все 40 миль пути от Буйнака до Манджиля дорога петляет вниз по довольно пустынной долине, время от времени пересекая ручьи по хорошо построенным мостам, и, наконец, выходит на небольшую открытую равнину Манджиля, на которой несколько живописных групп старых оливковых деревьев разнообразят унылый пейзаж. Мы устроили себе ночной привал на небольшой почтовой станции, принадлежащей Русской дорожной компании, где большие рекламные щиты Гранд-отеля в Тегеране с его «французской кухней» сделали вкус нашего «консервированного рагу» менее приторным, чем обычно.
Единственной помехой на пути оставались русские войска, транспорт которых состоял главным образом из огромных персидских повозок, запряженных четырьмя лошадьми в ряд, – не слишком подходящее средство передвижения для узкой горной дороги. Сами войска находились в приподнятом настроении и не выказывали по нашему поводу ни малейших признаков неприязни. На данный момент жизнь казалась им весьма радостной, а поскольку все люди – братья, они желали, чтобы эта радость распространялась и на других. Принципы свободы и братства с огромным энтузиазмом применялись к домашней птице и другим опрометчиво оставленным у дороги мелочам, а монотонность марша можно было разнообразить, стреляя по изоляторам на телеграфных столбах или метясь в беспечных ворон, заключив небольшое пари. Никто не держал строй, разве что изредка конные войска. Группы солдат тащились по двое, трое или более крупными партиями, и время от времени уставший солдат мог попросить подвезти его или попытаться без спроса запрыгнуть через задний борт одного из фургонов – спортивная ловкость, которая обычно оказывалась за пределами его возможностей.
В караван-сарае, куда мы отправились со специальным разрешением на получение бензина для завтрашнего путешествия, нас окружила толпа солдат, и мы наслаждались довольно забавной и поучительной беседой. Солдаты хотели знать, куда мы направляемся. Я ответил: «В Энзели». – «А потом?» – «Это зависит от обстоятельств; мы хотим помочь вам, нашим союзникам». На что следовал неизменный ответ: «Мы вам не союзники; мы заключили мир с Германией, а вы только хотите продлить войну». Таким был заученный, как попугаями, один и тот же рефрен – очевидно заботливо втолкованный людям каким-то пылким пропагандистом.
На вопрос об их политических идеях ответы в целом можно воспроизвести примерно так: «У нас произошла революция, потому что с нами плохо обращались и угнетали. Теперь мы свободны, но невежественны и необразованны. Мы не знаем, как управлять собой. Вокруг беспорядок. Я большевик, но я не знаю, что такое большевизм, потому что не умею ни читать, ни писать. Просто принимаю то, что говорил недавний оратор. Я хочу, чтобы меня оставили в покое и помогли вернуться домой, а поскольку комитет в Казиане большевистский, то и я тоже. Если бы он был не большевистский, я был бы кем-то другим».
Относительно истинной причины нашего присутствия среди них проявлялось большое любопытство, и общее мнение состояло в том, что ничего хорошего мы не замышляли. Крестьянский ум – особенно у русского крестьянина, – естественно, подозрителен, а простой англичанин имеет в России дурную репутацию очень хитрого человека; поэтому к нашему отряду относились со смешанным чувством подозрительности и неприязни, смягченным добродушной терпимостью.
Манджиль расположился в начале пятидесятимильной долины, которая спускается к Каспийскому морю через Решт, и узкая щель в горах, через которую Сефид-Руд, или Белая река, – кстати, обычно красного цвета, – стекает к морю, действует как воронка для северного ветра, который дует в течение всего лета бесконечным ураганом, создавая Манджилю печальную славу невыносимого места для жительства. К счастью, этот ветер не дует в зимние месяцы, иначе нас ждало бы множество неприятных моментов. У нас не было времени на изучение окрестностей: вскоре стемнело, и мы только обрадовались поводу лечь пораньше и хорошенько выспаться, прежде чем пуститься в завтрашние приключения.
На следующий день, в воскресенье 17 февраля, в хорошую погоду мы тронулись в путь на рассвете – в последний и самый критический этап нашего путешествия, – с приятной перспективой пересечения Каспийского моря уже на следующее утро, если судьба будет к нам благосклонна. Но мы уже начинали понимать, что судьба должна быть исключительно доброй, чтобы это произошло.
Прекрасные 70 миль дороги от Манджиля до моря описывались многими путешественниками, и я обязан внести свой скромный вклад. От почтовой станции дорога петляет вниз с пологим уклоном примерно на полторы мили к мосту Манджиля, где пересекается с Сефид-Руд, и начинается последний спуск к морю. Прочный мост из камня и железа расположился в крутом V-образном провале в горах, где дорога сворачивает на север. После пересечения реки дорога петляет вдоль ее левого берега на протяжении следующих 40 миль, после чего начинается равнинная местность. Отсюда она немного отклоняется влево, достигая Решта примерно на 52-й миле, а Энзели на 70-й.
В устье ущелья, сразу за мостом Манджиля, мысли солдата неизбежно обращаются к внушающим страх природным препонам, с которыми сталкивается любая армия, которая может попытаться форсировать это узкое ущелье на виду у решительного врага. Во многих местах дорога вырублена в скале; слева громоздятся скалы, а справа отвесный обрыв к ревущему потоку Сефид-Руд, непроходимый во все времена года. Скалистые отроги и крутые ущелья на правом берегу реки дают противнику отличное прикрытие для снайперской стрельбы по войскам на дороге, и очевидно, что любая попытка наступления повлечет за собой параллельное движение по обе стороны реки.
Несмотря на то что путешественник отчетливо понимает, что оставил Персию позади и вступил в совершенно новую страну, настоящий лес до сих пор еще не начался. Низкие горы по-прежнему бесплодны, но все же не совсем лишены деревьев; многочисленные оливковые рощи выстроились вдоль дороги и заполняют все впадины на склонах гор, в то время как выше можно мельком увидеть раскинувшиеся наверху сосновые и дубовые леса.
В настоящий лес попадаешь только через 20 миль от Манджиля, там, где находится русская дорожная застава Нагобер, и дорога ныряет в густые леса с частым подлеском. Здесь чувствуется, что позади остается не только Персия, но и Азия – когда мы останавливаемся для ремонта у мшистого берега, на котором только-только появляются примулы и цикламены, а дальше по дороге встречаются купы фиалок и подснежников. Деревья, за исключением нескольких вечнозеленых, еще не покрылись листвой, и беглым взглядом из автомобиля трудно их распознать, но наиболее заметны каштан и дерево, напоминающее бук, тогда как подлесок состоит в основном из самшита.
В Эмамзаде-Хашеме, примерно в 40 милях от Манджиля, горы внезапно заканчиваются, и отсюда до Энзели дорога идет по ровной местности, сначала через чередование лесов и рисовых полей, а затем, по мере приближения к Энзели, через пастбища и песчаные дюны.
Вряд ли стоило надеяться, что свирепый Кучек-хан после всех своих угроз позволит нам беспрепятственно пройти через Манджильское ущелье, и нужно было организовать конвой так, чтобы при первых признаках сопротивления по врагу был открыт огонь из всего имеющегося оружия. Наш единственный шанс – действовать быстро и решительно. Но в то же время нас ограничивало то, что мы должны были оставить первый выстрел за дженгелийцами, поскольку до тех пор, пока этот выстрел не прозвучал, ради того, чтобы прорваться, можно было блефовать. А блефовать гораздо лучше, чем сражаться, особенно когда у тебя для этого крайне мало возможностей.
Бронеавтомобиль под командованием лейтенанта Сингера прокладывал путь, капитан Хупер с пулеметом Льюиса ехал следом, а у каждого водителя имелась под рукой винтовка и сотня патронов. Чтобы машины держались все вместе, делались частые остановки.
В лесополосе мы не встретили никаких признаков сопротивления, но по мере приближения к Решту нам время от времени попадались свирепые на вид и хорошо вооруженные воины. Увешанные лентами патронташей, образующих вокруг их тел весьма эффектный жилет, с пистолетом Маузера на поясе и винтовкой в руке, эти солдаты действительно выглядели так, как если бы не собирались шутить. Но Персия – это страна, где многое делается напоказ, и никакая другая попытка добиться военного успеха иными средствами не должна предприниматься, пока этот метод не потерпит неудачу.
В Реште мы сделали остановку на полчаса, чтобы встретиться на обочине дороги с английским консулом мистером Маклареном и его русским коллегой М. Григоровичем. Первый, вместе с мистером Оукшотом из Имперского банка Персии, отважно держит британский флаг высоко поднятым при самых неблагоприятных обстоятельствах. После недавнего заявления Кучек-хана о своих чувствах к англичанам требовалось немалое мужество, чтобы продолжать жить в столице дженгелийцев. На самом деле их обоих вскоре взяли в плен, где им довелось немало пострадать от рук гилянцев, прежде чем удалось бежать.
После короткой и познавательной беседы с этими джентльменами машины снова тронулись в путь, проехав через Решт, не испугавшись свирепых взглядов очередного скопища головорезов и преодолев оставшиеся 20 миль до Энзели вовремя и без происшествий, ломая голову над тем, почему после столь яростных угроз нам позволили пройти невредимыми.
Примерно за час до захода солнца песчаные дюны оповестили нас о близости моря, и – хвала Господу! – вдали показались голубые воды Каспия, а вскоре мы оказались на окраинах поселения Казиан.
Теперь нам предстояло увидеть, как примут нас большевики и другие разновидности революционеров. Любопытство оказалось гораздо более наглядным, чем враждебность – на самом деле последних никогда не было много, за исключением большевистских чиновников (достаточно многочисленных) и небольшой доли действительно антибританских агитаторов. Вследствие этого отношение к нам будет диктоваться должностными лицами, и еще предстоит выяснить, каково будет их отношение. В это время в городе находилось около двух тысяч русских из расформированных войск, и, когда мы подъехали к зданию персидской таможни, вся эта двухтысячная толпа собралась вокруг нас, сгорая от любопытства и не выказывая ни малейшего признака враждебности.
В Персии таможней полностью управляют бельгийские чиновники, и нас очень радушно принял господин Гунин, который с женой и детьми занимает просторное здание, предоставленное начальнику таможни.
Приготовления для нашего приема заключались в следующем. Мне оказали честь жить вместе с семьей Гунин, машины следовало припарковать во дворе таможни, а водители должны были разместиться по соседству, в гараже таможни, офицеры – в довольно комфортном доме на рыбном складе примерно в миле отсюда.
Более неподходящего расположения трудно себе представить. До сих пор на каждой остановке мы все жили вместе с нашими машинами, офицеры и солдаты делили одни и те же помещения и одно и то же консервированное рагу из говядины, приготовленное нашим неутомимым и жизнерадостным поваром, рядовым Пайком из армейской квартирмейстерской службы. В таком случае, что бы ни случилось, мы могли проявить себя должным образом, но разбросанные, как теперь, по всему Казиану, в случае столкновения мы едва ли могли сделать все от нас зависящее.
Однако в этот поздний час идти куда-то в сопровождении толпы зевак-большевиков, ради другого места расположения, не стоило и думать, и я должен был принять все как данность и позаботиться об определенных мерах, чтобы в случае кризиса собрать всех вместе. Единственное, от чего мне пришлось решительно отказаться, – это от чрезвычайно любезного личного приглашения для себя, и я выбрал свой жребий – вместе с другими офицерами ночевать на рыбном складе. Жаль, что кто-то позаботился исключительно о наших удобствах – на последнем, чего мы могли желать. Все, чего мы хотели, – это безопасности и восстановления сил.
И все же я не мог показать себя настолько невежливым, чтобы отказаться от радушного приглашения для себя и офицера штаба поужинать с семьей Гунин, и оно было должным образом принято.
Машины вскоре припарковали во дворе, однако все из толпы, кому удалось протиснуться туда, тоже оказались внутри.
И как заставить их убраться?
Метод диалога оказался самым простым, поэтому мы с капитаном Сондерсом принялись разглагольствовать перед солдатами, которые очень заинтересовались нашими речами и столпились вокруг, чтобы послушать. Темы были простыми. Мы обсуждали последние военные известия, соглашались, что свобода – это прекрасно, и признавали, что все люди должны быть товарищами; во всяком случае, в британской армии офицеры и солдаты всегда считали друг друга товарищами.
Со своей стороны они задавали вопросы относительно нашей формы: означала ли штабная кокарда на фуражке капитана Сондерса (лев, держащий корону) персидского льва? А что касается войны, то когда она закончится? Для России она уже закончилась. Так, мирно беседуя, мы постепенно приблизились к двери, прошли через арку и вышли на открытое пространство, толпа следовала за нами, словно я был Гамельнским крысоловом. Затем, во время продолжения беседы, двери тихо закрылись и появился часовой.
Теперь можно было спуститься к причалам и посмотреть, какие суда подойдут нам, но нам не удалось сделать ничего, кроме как записать их названия и приблизительно оценить вместимость, так как за нами на каждом шагу следовала огромная толпа, которая прислушивалась к каждому слову и довольно сильно затрудняла наше передвижение. Поэтому первое, что нужно было сделать, – это отделаться от нее, что нам в конце концов и удалось, отправив своих людей в гараж, а самим устроившись в здании на рыбном складе. Здесь мы занялись собственным туалетом, в то время как толпа, на сей раз враждебная, собралась на открытом пространстве перед домом. Но прежде чем мы успели предпринять какие-то шаги, чтобы разобраться с этими людьми, кто-то из начальства, очевидно, сказал: «Не сейчас», и толпа постепенно рассеялась.
Продумав тайные методы оценки судоходных возможностей и проведя подготовку к изучению местной обстановки, мы собрались отправиться на наш самый что ни на есть несвоевременный ужин. В этот момент появился взъерошенный посланец с важной на вид депешей от «Революционного районного Совета Военно-революцион ного комитета Восточно-персидского (sic!) округа Кав казского фронта». Послание, которое следовало за этим грандиозным заголовком, можно было кратко сформулировать следующим образом: «Комитет желает вашего присутствия на внеочередном заседании комитета для объ яснения цели прибытия автомобилей и самой миссии». О времени не упоминалось, и очевидно, что если я сначала поужинаю, то у меня останется время все обдумать. Поэтому мы решили просто продолжить ужин и посмотреть, что будет дальше.
Ужин оказался выше всяких похвал, и мы отдавали ему должное, когда в передней послышался стук тяжелых сапог, и слуга-перс в сильном волнении поспешил сообщить, что в дом прибыл революционный комитет с требованием встречи с британским генералом. Я успокоил мою хозяйку, которая пришла в ужас от вторжения, и немедленно покинул комнату, дабы встретить гостей, которых ожидал по меньшей мере полдюжины. Войдя в гостиную, я несколько удивился, увидев там только двух представителей: товарища Челяпина, бывшего служащего пароходной конторы, а ныне председателя большевистского комитета Энзели, и смуглого матроса в форме.
Я тотчас же тепло пожал им руки и попросил сесть, после чего состоялся следующий разговор:
– Позвольте спросить, чем могу быть вам полезен?
– Мы отправили вам послание, где говорится, что вам надлежит присутствовать на заседании комитета, чтобы объяснить свое прибытие сюда и ответить на другие вопросы. Вы его не получили?
– Получил, но, поскольку в нем не было упоминания о времени, я ждал более точного приглашения.
– Мы хотим, чтобы вы отправились с нами сейчас и дали необходимые объяснения комитету, который вас ожидает.
– Комитет, как и я, должно быть, очень устал после дневной работы, и по моему мнению, если вы соберетесь завтра в одиннадцать часов утра, мы могли бы спокойно и подробно обсудить все вопросы. А пока могу вам коротко сообщить, что мы движимы только чувством дружбы к России и не имеем ни малейших намерений в создании какого-либо контрреволюционного движения.
После чего я выразил свое удивление и огорчение по поводу их отношения к нам. Я ожидал от них теплого приема и был уверен, что завтра смогу, по крайней мере, рассчитывать на их полнейшее содействие во всех делах. Мне очень хотелось объяснить, что их идеи и мои, вероятно, совпадут по всем пунктам. Я горячо поблагодарил их за то, что они потрудились навестить меня, и, выкурив по сигарете и обменявшись еще несколькими комплиментами (не совсем «обменялись», поскольку комплименты звучали в основном с моей стороны), мы еще раз пожали друг другу руки и расстались с обычной русской учтивостью.
Мне необходимо было отсрочить любую встречу с комитетом до тех пор, пока мы не выясним подробностей о местной обстановке и пока я не узнаю результаты расспросов относительно судоходства, которые теперь находились в стадии подготовки. Прежде чем вступать в какие-либо дискуссии, мне было крайне важно изучить ситуацию. При полном знании условий с их стороны и полном неведении с моей любое расхождение во мнениях обернулось бы неравной игрой.
Теперь я мог вернуться в столовую и избавить от беспокойства мадам Гунин, которая опасалась, что меня немедленно утащат, чтобы поставить к стенке. Ужин вскоре закончился, и, выкурив по отличной сигаре, мы извинились и откланялись. Ночь только начиналась, и, прежде чем предаться отдыху, следовало многое обдумать.
Первым делом поступили отчеты о перевозке. Два корабля были доступны и готовы к отплытию, но ни один из них не являлся частным – все они оказались «национализированы» и находились под полным контролем большевистского правительства. Поэтому о том, чтобы в темноте подняться на борт и бежать, не могло быть и речи. Далее – что касается размещения на борту. Обычное судно могло принять от 100 до 500 человек, но ни одно не могло взять больше десяти машин. Поэтому, если бы мы попытались улизнуть на одном пароходе, нам пришлось бы оставить позади тридцать один фургон, и одного этого факта оказалось бы достаточно, чтобы разрушить любую схему тайного отплытия.
Другие результаты разведки также не внушали особого оптимизма, и не вызывало сомнения, что мы столкнемся с проблемой, когда не сможем как двигаться вперед, так и в равной степени вернуться назад.
За нашим домом со всех сторон следили скрытые часовые, дабы пресечь или предупредить любое подозрительное движение с нашей стороны. Этих часовых выставляли каждую ночь нашего пребывания в Энзели.
Завтра мы увидим, что принесет нам новый день, и у меня имелись обоснованные надежды, что комитет поддержит наши идеи. Меня не покидала уверенность, что русские поступили бы так, будь они предоставлены самим себе, однако с эмиссарами Кучек-хана под рукой и немецкими агентами в их среде неудивительно, что их настроили на враждебное отношение к нам.
Дождь начался ночью, и мы проснулись 18 февраля, дабы лицезреть тусклое, промозглое утро с пейзажем, полностью окутанным туманом. Вскоре мы уже были на ногах и занимались разными делами. Наши передвижения по городу по-прежнему привлекали к себе некоторое внимание, и, помимо любопытной толпы, разумеется, всегда присутствовал соглядатай от комитета, следующий за нами по пятам. Поэтому прямыми расспросами трудно было многого добиться, и нам оставалось полагаться главным образом на парочку тайных агентов, которые целиком действовали в наших интересах, но чьи сообщения зачастую оказывались ошибочными или преувеличенными.
В 11 часов утра мы с капитаном Сондерсом в должное время явились в небольшое здание, где проходили заседания комитета. Радостные солдаты, полностью предаваясь наслаждению прелестями свободы, слонялись возле входа. Опьянение свободой выражалось главным образом в глуповатых улыбках вместо воинских приветствий, пренебрежении мытьем, расстегнутыми мундирами, грязными ремнями и нечищеными винтовками. Поднявшись по деревянной лестнице, мы вошли в переполненную приемную, где сборище солдат и матросов курили, разговаривали и лениво разглядывали вновь прибывших. Через некоторое время дверь внутренней комнаты отворилась, и товарищ Челяпин вышел вперед с протянутой рукой и официальным выражением лица, которое соответствовало серьезности ситуации. Мы торжественно пожали друг другу руки в знак равенства, и наш провожатый провел нас в соседнюю комнату, где мы предстали перед грозным комитетом.
Двенадцать человек, составлявших комитет, сидели за занимавшим почти всю комнату длинным столом, и перед каждым, как положено, лежали бумага, перья и чернила, дабы показать, что он смог бы писать, если его попросят. При нашем появлении общего вставания не произошло, однако каждый встал или привстал при обмене рукопожатиями, и в целом мы получили прием, показывавший общее желание соблюдать вежливость, оставаясь при этом строго формальным. Члены комитета оказались поголовно молодыми людьми, в основном солдатами и матросами в форме, а те, кто носил мундиры застегивающимися до самой шеи, оставляли воротнички нараспашку, как еще один знак недавно завоеванной свободы. На протяжении всего периода моего общения с революционерами я замечал этот отличительный признак расстегнутого воротничка: чтобы выглядеть как революционер, отрасти длинные волосы, воздержись от их расчесывания и оставь воротничок расстегнутым или, если ты в штатском и носишь отложной воротник, распахни его так же низко, как декольте дамского вечернего платья, и соответствующий облик готов.
Глумление над старшим поколением – также признак революционности. Отсутствие опытных людей из числа революционных должностных лиц ведет ко множеству ложных шагов, которых более мудрые головы могли бы избежать; но молодежь всегда будет пускаться в разгул, и во все времена, во всех цивилизациях всегда есть постоянное подводное революционное течение молодых всезнаек, направленное против старшего поколения, которое они считают устаревшим и не способным понять их блестящие планы преобразования будущего. Но быть молодым замечательно, и бурление молодости, пожалуй, имеет не слишком большое значение в общем замысле жизни.
Я не мог высказать все это комитету Энзели, хотя и хотел бы это сделать. Время поджимало, и мне не терпелось покончить с делом.
В городе знали, что Персидский комитет Кучек-хана призывал Русский комитет арестовать нас, в то время как большевики стремились взвалить бремя ответственности на персов. Ни у одной из сторон не имелось причин колебаться, но британский флаг пользуется большим авторитетом, и ни одна из сторон до сих пор не испытывала нашу силу. Кроме того, у нас был бронеавтомобиль, один вид которого создавал уверенность, будто он смог бы отразить любую атаку при попытке захватить его. Тем не менее не исключалась возможность нашего собственного ареста, так как мы с капитаном Сондерсом полностью находились во власти большевиков, и, чтобы заставить нас осознать серьезность нашего положения, за нашими креслами была выставлена вооруженная охрана. Однако вскоре они утомились стоять и, когда пришли к выводу, что их присутствие не производит на нас особого впечатления, устроились поудобнее на скамьях вокруг комнаты.
Нам предоставили места за столом, и дискуссия началась с короткой речи Челяпина, в которой он сообщил комитету, что английский генерал был приглашен на это заседание, дабы объяснить причину своего внезапного появления среди них и ответить в целом на вопросы о будущих намерениях своего отряда.
В ответ я кратко заявил, что удивлен их отношением, что мы пришли исключительно для того, чтобы помочь им, и огорчен недружелюбным приемом, оказанным нам.
Мне приходилось проявлять крайнюю осторожность в своих ответах на последовавший за этим шквал вопросов, когда каждый из членов комитета был полон решимости оправдать свое присутствие, приняв участие в перекрестном допросе. Естественно, я желал строго придерживаться истины, что не всегда легко, когда обладаешь государственной тайной, а особенно сложно в данном случае, когда цели миссии держались в строжайшем секрете и было бы опрометчиво открыто выставлять все детали наших планов перед враждебным собранием, подвергавшим нас перекрестному допросу.
Мои затруднения тут же любезно устранил президент собрания, который заявил, что ему все известно о наших планах отправки в Тифлис для помощи грузинам и армянам в продолжении борьбы. Он слишком поторопился показать мне, насколько безнадежно наше дело, однако он мог бы использовать свои знания как гораздо более эффективное оружие, если бы дождался от меня ложных ответов и лишь затем взорвал свою бомбу.
По-видимому, большевики располагали полной информацией из Тифлиса о целях миссии и дате нашего вероятного прибытия в Энзели, и у них (по наущению немцев) имелся категорический приказ остановить нас любой ценой.
Итог встречи можно подвести следующим образом: комитет заявил, что Россия больше не является нашим союзником. Россия заключила мир с немцами, турками и австрийцами и из всех наций не доверяла только Великобритании, как символу империализма, и еще тифлисцам, которым мы предполагали оказать помощь, поскольку они являются противниками большевиков.
В Энзели в руках большевиков находились телеграф и телефон, радиостанция и запасы бензина. Все судоходство осуществлялось под их контролем, и канонерская лодка была готова открыть огонь по любому судну, пытающемуся покинуть порт без их разрешения. Они препятствовали любым нашим попыткам добраться до Баку. Баку находился под властью большевистского правительства, и его уже известили по радио о нашем прибытии, и оттуда ответили, что отряд необходимо остановить любой ценой. Для России война закончилась, и они возражали против миссии, которая, по общему признанию, намеревалась продлить войну.
Со своей стороны я возразил, что наша единственная цель состоит в том, чтобы помочь России, невзирая на политические партии, что я должен, несмотря на их угрозы, продолжать приготовления к переходу в Баку, что у нас достаточно пулеметов, чтобы преодолеть любое сопротивление, и что мы не признаем права большевистского правительства препятствовать нашим передвижениям.
Я ожидал, что за объявлением такого решения последует наш арест, но, хотя некоторые члены комиссии выступали за него, единодушия не последовало, чем я и воспользовался, – поднявшись с обычными прощальными словами, мы с капитаном Сондерсом беспрепятственно покинули помещение.
Остаток дня мы потратили на прощупывание наших возможностей в плане морской перевозки и взвешивание шансов. Посещение пристани лишило нас надежды. Все пароходы усиленно охранялись, а в рейде стояла зловещего вида канонерская лодка с готовыми к бою пушками.
При наличии большевиков и дженгелийцев повсюду – большевиков впереди, а Кучек-хана на дороге позади нас – было не просто представить себе путь прорыва, вперед или назад. Ясно было только одно: чем дольше мы будем медлить, тем меньше будет у нас шансов для спасения. И все же я считал необходимым продержаться по крайней мере сорок восемь часов в надежде, что что-нибудь прояснится. На самом деле я ожидал какого-либо знака помощи от наших друзей на другом берегу, какого-то намека на то, что если мы доберемся до Баку, то сможем рассчитывать хотя бы на некоторую помощь. Там были люди, которые, несомненно, с нетерпением ждали нашего прибытия – особенно армяне, – и наверняка они должны послать тайных агентов, чтобы предложить какой-нибудь план и помочь нам выбраться отсюда.
