Дочь короля Эльфландии

скачать книгу бесплатно

Дочь короля Эльфландии
Лорд Дансейни

Азбука-классика
Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, 18-й барон Дансейни, публиковавшийся как лорд Дансейни, – знаменитый автор множества романов, пьес и литературных сказок, стоявший у истоков самого жанра фэнтези. Едва ли не первым в европейской литературе он создал целый «вторичный мир» – со своей космологией, мифологией, историей и географией. Его мифология повлияла на Лавкрафта, Толкина и Борхеса, а парадоксальный юмор, постоянная игра с читательскими ожиданиями – на Нила Геймана и на всю современную ироническую фэнтези. В романе «Дочь короля Эльфландии» парламент деревни Эрл, расположенной недалеко от границы волшебной страны, постановил, чтобы их землею правил чародей, – и вот лорд Эрла отправляет своего сына и наследника на поиски дочери короля Эльфландии…

Лорд Дансейни

Дочь короля Эльфландии

Посвящается леди Дансейни

Lord Dunsany

THE KING OF ELFLAND’S DAUGHTER

Copyright © 1924 by Lord Dunsany

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency

All rights reserved

© С. Б. Лихачева, перевод, 2003

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство АЗБУКА®

Предисловие

Надеюсь, намек на неведомые земли, что, возможно, и содержится в заглавии, не отпугнет читателей от этой книги; ибо, хотя отдельные главы и впрямь повествуют об Эльфландии, в остальных говорится не более чем об обличии ведомых нам полей, и о привычных английских лесах, и о самой обыкновенной деревне и долине, находящихся не меньше чем в двадцати, а то и в двадцати пяти милях от границ Эльфландии.

Глава I. Что постановил Парламент Эрла

В рыжих кожаных куртках до колен, люди Эрла предстали пред своим лордом, величавым седовласым старцем, в его просторном зале, отделанном в алых тонах. Откинувшись в резном кресле, правитель выслушал их глашатая.

И сказал глашатай так:

– На протяжении семи сотен лет главы вашего рода достойно правили нами; и второсортные менестрели помнят их деяния, что живы и по сей день в перезвоне песенок. Однако поколения уходят, и все остается по-старому.

– Чего желаете вы? – вопросил лорд.

– Мы желаем, чтобы нами правил чародей, – отвечали те.

– Быть по сему, – отвечал правитель. – Уже пять сотен лет подданные мои вот так объявляют в Парламенте свою волю, и всегда будет так, как говорит ваш Парламент. Вы сказали свое слово. Быть по сему.

И лорд воздел руку и благословил парламентеров, и они ушли.

Они ушли и вернулись к своим древним как мир ремеслам: принялись выделывать кожу, и подгонять железо к конским копытам, и ходить за цветами, и радеть о тяжких нуждах земли; они жили так, как заведено было исстари, и ожидали нового. А престарелый правитель послал за своим старшим сыном и призвал его к себе.

Очень скоро юноша предстал перед отцом, который так и не двинулся со своего резного кресла. Свет угасающего дня струился сквозь высокие окна и отражался в глазах старика, глазах, что устремлены были в будущее, далеко за пределы отведенного престарелому правителю срока. Так, восседая в кресле, лорд объявил сыну свою волю.

– Отправляйся в дорогу, – молвил правитель, – прежде чем окончатся мои дни, а потому поспеши; держи путь отсюда на восток, минуя ведомые нам поля, пока не откроются твоему взгляду земли, кои явственно принадлежат Фаэри; пересеки их границу, сотканную из сумерек, и отыщи тот дворец, о котором говорится только в песнях.

– Это далеко отсюда, – молвил юный Алверик.

– Да, – отвечал лорд, – это далеко.

– А обратный путь, – молвил юноша, – еще более долог. Ибо расстояния в тех полях иные, нежели здесь.

– Именно так, – отозвался отец.

– Что должно мне сделать, – вопросил сын, – когда отыщу я тот дворец?

– Взять в жены дочь короля Эльфландии, – объявил правитель.

И задумался юноша о красоте принцессы, и ледяной короне, и нежной прелести ее, ибо так говорили о ней легендарные руны. Песни о ней звенели на диких холмах, где растет крошечная земляника, – в сумерках и при первых звездах, но если кто пытался отыскать певца – там не оказывалось ни души. Иногда одно только имя ее звучало тихой песней снова и снова. Звали ее Лиразель.

То была принцесса волшебного рода. Боги послали свои тени на ее крестины, и феи тоже явились бы, только устрашились они при виде того, как задвигались на их убранных росою полянах длинные и темные тени богов; потому феи спрятались в куртинах бледно-розовых анемонов и оттуда благословили Лиразель.

– Подданные мои потребовали, чтобы ими правил чародей. Выбор их неразумен, – молвил престарелый лорд, – и только Темным, чьи лики сокрыты, ведомо, к чему это все приведет; однако мы, кому не дано видеть, следуем древнему обычаю и поступаем так, как скажут наши подданные в Парламенте. Может статься, некий дух мудрости, им доселе чуждый, еще спасет этих людей. Так ступай же, обратив лицо свое к тому мерцающему свету, что струится из волшебной страны и чуть озаряет сумерки между закатом и первыми звездами; свет этот будет твоим проводником, пока не придешь ты к границе и не останутся позади ведомые нам поля.

Затем лорд отстегнул перевязь и кожаный пояс и вручил сыну свой тяжелый меч, говоря:

– Меч этот, что род наш пронес сквозь века вплоть до нынешнего дня, верно охранит тебя на пути, пусть даже дорога твоя легла за пределы ведомых нам полей.

И юноша принял дар, хотя и знал, что подобный меч ему не защита.

Неподалеку от замка Эрл, в нагорьях близ того самого грома, что грохочет летом в холмах, обитала одинокая ведьма. Там жила она сама по себе, в маленькой, крытой соломой хижине; одна бродила она по нагорьям, собирая громовые стрелы. Из этих-то громовых стрел, не на земле откованных, при помощи подобающих рун делалось оружие, способное отразить неземные опасности.

Иногда, весенней порою, ведьма эта бродила в одиночестве, приняв облик юной и прекрасной девы, и распевала песни среди высоких цветов в садах Эрла. Она выходила в тот час, когда сумеречные бабочки-бражники начинают перепархивать от колокольчика к колокольчику. Среди тех немногих, кому довелось увидеть ее, был и старший сын лорда Эрла. И хотя полюбить ее означало обречь себя на горе и скорбь, хотя это навек отвращало мысли от всего истинного, однако красота не принадлежащего ей обличия приковала к себе глубокий взгляд юного Алверика, но вот – лесть ли, жалость ли смягчили сердце колдуньи, кто из смертных ведает? – она пощадила того, кого искусством своим с легкостью могла бы погубить, и, мгновенно преобразившись, предстала перед ним в том же саду в своем подлинном обличии смертоносной ведьмы. Но даже тогда Алверик не сразу отвел глаза, и в тот миг, что взгляд его задержался на иссохшей старухе, прогуливающейся среди штокроз, Алверик обрел ее признательность, которую невозможно ни купить, ни завоевать при помощи ведомым христианам заклятий. И ведьма поманила его за собой, и Алверик последовал за ведьмой, и там, на холме, где находит приют гром, ведьма поведала юноше, что в час нужды может быть сделан меч – из металлов, рожденных не Землею, – меч с покрытым рунами лезвием, который, несомненно, отведет удар любого земного клинка и сможет противостоять оружию Эльфландии – любому, кроме трех главных рун.

И, принимая в руки отцовский меч, юноша подумал о ведьме.

В долине едва начинало темнеть, когда Алверик покинул замок Эрл; столь стремительно поднялся юноша на ведьмин холм, что бледный свет еще мерцал на самых высоких пустошах, когда он приблизился к хижине, где жила нужная ему особа, и застал владелицу хижины за сжиганием костей на костре во дворе. И сказал юноша ведьме, что час нужды пробил. И послала она Алверика в свой сад собрать громовые стрелы в рыхлой почве под капустными листьями.

Там-то, при помощи глаз, что с каждой минутой видели хуже и хуже, и пальцев, что привыкли различать на ощупь причудливую поверхность стрел, Алверик отыскал целых семнадцать штук, прежде чем над ним сомкнулась тьма, и собрал их в шелковый платок, и отнес ведьме.

На траву подле ведьмы сложил он этих чуждых Земле гостей. Из дивных краев спустились они в ее волшебный сад, гром отряхнул их с троп, на которые нам ступить не дано; и хотя сами стрелы не заключали в себе магии, они могли стать прекрасным вместилищем для волшебства ведьминских рун. Колдунья отложила в сторону берцовую кость какого-то материалиста и обратилась к этим странникам бури, и разложила их в ряд вдоль огня. А поверх набросала она горящие поленья и угли, проталкивая громовые стрелы вниз палочкой эбенового дерева, что ведьмам служит скипетром, и укрыла толстым слоем этих семнадцатерых братьев Земли, что посетили нас, покинув свои эфирные обители. Затем ведьма отступила на шаг от огня, и простерла руки, и вдруг обрушила на него ужасную руну. Пламя в изумлении взметнулось ввысь. И то, что было всего лишь одиноким костром в ночи, не более таинственным, чем любой другой костер, разгоревшись, превратилось в нечто такое, что наводит страх на случайного прохожего.

Зеленые языки пламени, ужаленные ведьминскими рунами, рвались все выше, и огонь разгорался все жарче, а колдунья все отступала и отступала, и чем дальше удалялась от костра, тем громче говорила свои руны. Она повелела Алверик подложить еще бревен, темных дубовых бревен, что загромождали вересковую пустошь; юноша бросал поленья в огонь, и жар тотчас же слизывал их; все громче возглашала ведьма свои руны, все яростнее металось зеленое пламя; и среди углей те семнадцать, чьи тропы встарь, когда они еще скитались на воле, пересекли пути Земли, снова узнали нестерпимый жар, изведанный ими прежде в отчаянном полете, приведшем их сюда. Когда же Алверик уже не мог приблизиться к огню, а ведьма удалилась от костра на несколько ярдов, выкрикивая свои руны, волшебное пламя испепелило золу, и мрачное знамение, пылавшее на холме, столь же внезапно погасло, и на земле остался только тускло тлеющий круг, словно зловещая раскаленная выбоина в том месте, где взорвалась термитная шашка. А в огненном зареве плашмя лежал меч – пока еще расплавленный.

Ведьма подошла поближе и подравняла края его клинком, снятым с пояса. Потом она уселась на землю подле меча и запела ему, он же тем временем остывал. Песнь, что пела она мечу, не походила на руны, разъярившие пламя: та, чьи проклятия взметнули огонь так, что он пожрал огромные дубовые поленья, теперь слагала негромкую мелодию, подобную летнему ветру, что летит от диких лесных кущ, которых не касалась рука человеческая, и вниз по долинам, что некогда радовали детей, теперь же утрачены для них, и возвращаются разве что во сне. Напев слагала она, сотканный из тех воспоминаний, что дрожат и прячутся у пределов забытья, то высвечивая в череде давно ушедших безмятежных лет одно лучезарное мгновение, то опять стремительно ускользая из памяти, чтобы вернуться под сень забвения, и оставляя в душе те едва заметные, крохотные сияющие следы, которые мы называем сожалениями – тогда, когда смутно осознаем их. Она пела про давно минувший летний полдень в пору цветения колокольчиков; на высокой темной пустоши она пела песнь, напоенную закатами и рассветами, сохраненными магическим искусством во всем их росном убранстве, закатами и рассветами тех самых дней, какие иначе давно ушли бы в небытие, и Алверик дивился каждому трепещущему крылышку, что огонь ее выманил из сумерек, и гадал, не тень ли это какого-нибудь утраченного для людей дня, вызванного силою ее песни из прошлого, неизмеримо более прекрасного, чем настоящее. А тем временем не землею рожденный металл становился все тверже. Сияющий белый расплав застыл и приобрел алый оттенок. Алое сияние померкло. И по мере того как меч остывал, он уменьшался в размерах: крохотные частички сливались воедино, крохотные трещинки затягивались: затягиваясь, они поглощали окружающий воздух, а вместе с воздухом и ведьминскую руну, намертво ее схватывая. Вот так рожден был волшебный меч. И немного осталось магии в лесах Англии, от весны анемонов до поры листопада, что не вобрал в себя этот меч. И уж совсем немного магии осталось на южной гряде меловых холмов, где бродят только овцы да кроткие пастухи, что не вобрал в себя этот меч. И заключены были в нем оттенки сирени, и аромат тмина, и перезвон птичьего хора, что встречает апрельский рассвет, и пышное, гордое великолепие рододендронов, стремительные переливы и смех ручьев, и целые мили боярышника. И к тому времени, как меч почернел, заклятия магии оковали его от рукояти до острия.

Никто не сумеет рассказать вам всего об этом мече; ибо те, кому ведомы пути Космоса, по которым скитались некогда его металлы, пока Земля не словила их одного за другим, проплывая мимо по своей орбите, не тратят время на такие пустяки, как магия, и потому не смогут сообщить вам о том, как откован был меч; те же, кому ведомы истоки поэзии и жажда песен, присущая душе человеческой, кому знакома хотя бы одна из пятидесяти отраслей магии, не тратят времени на такие пустяки, как наука, и потому не смогут сообщить вам, откуда взялись ингредиенты меча. Достаточно и того, что некогда носился он за пределами Земли, ныне же оказался здесь, среди заурядных камней; что некогда был он не более чем одним из таких камней, а ныне заключал в себе то же, что и тихая музыка; пусть те, кто смогут, опишут сей меч.

И вот ведьма потянула черный клинок за рукоять, увесистую и закругленную с одной стороны, ибо она вырезала в дерне под рукоятью небольшой желобок специально с этой целью; и принялась затачивать грани лезвия причудливым зеленоватым камнем, продолжая петь над клинком свою странную песню.

Алверик молча наблюдал за колдуньей, удивляясь и не следя за минутами; может быть, все это продолжалось мгновения, а может быть, звезды тем временем далеко ушли по своим путям. Но вот ведьма закончила. Она поднялась; меч лежал на ее вытянутых руках. Она резко протянула меч Алверику; юноша принял дар, колдунья отвернулась; в глазах у нее можно было прочесть, что она бы не прочь оставить у себя либо меч, либо Алверика. Юноша обернулся, чтобы излить на нее поток благодарностей, но колдунья уже исчезла.

Алверик принялся стучать в двери погруженного во мрак дома, зовя: «Ведьма! Ведьма!»; один на пустынной вересковой пустоши, он стучал и звал, и, в конце концов, его услышали дети на далеких фермах и расплакались от страха. Тогда Алверик повернул домой, и это было к лучшему.

Глава II. Алверик видит перед собою Эльфийские горы

Высоко в башню, в просторный, скудно меблированный покой, служивший Алверику опочивальней, проник луч встающего солнца. Юноша пробудился и тотчас же вспомнил про волшебный меч, и пробуждение озарилось радостью. Вполне естественно веселиться при мысли о только что полученном подарке, но немалая радость заключена была и в самом мече – радость, которая, возможно, тем легче могла передаваться думам Алверика, что думы эти только что возвратились из страны снов, откуда, собственно, меч и был родом; как бы то ни было, те, кому в руки попадает волшебный клинок, всегда ощущают подобную радость, отчетливо и безошибочно, покуда меч не утратит своей новизны.

Алверику не с кем было прощаться, и решил он, что разумнее немедленно повиноваться велению отца, нежели остаться объяснять, почему он берет с собою в дорогу меч, который почитает лучшим, нежели любимый отцовский. Потому юноша не задержался даже, чтобы поесть, но сложил припасы в дорожную суму и подвесил на ремне новую кожаную флягу; однако не стал терять времени, чтобы наполнить ее, ибо знал, что по дороге встретится немало ручьев; и, приладив меч отца так, как обычно носят мечи, он перебросил второй меч за спину, укрепил грубую рукоять у плеча и зашагал прочь от замка и от долины Эрл. Денег он взял с собою немного, только неполную пригоршню меди – на расходы в ведомых нам полях, ибо не знал он, какая монета и какие средства обмена в ходу по ту сторону границы сумерек.

А долина Эрл находится совсем близко от границы, далее которой не простираются ведомые нам поля. Алверик поднялся на холм, прошел через пашни, миновал ореховые леса; над головою юноши радостно сияло синее небо, пока шел он полями, а едва Алверик вступил в лес, под ноги ему легла столь же яркая синева, ибо была пора колокольчиков. Алверик подкрепился, наполнил свою флягу и далее шел весь день на восток, так что к вечеру вдали показались, медленно выплывая из тумана, горы Фаэри цвета бледных незабудок.

И пока солнце садилось за спиною у Алверика, юноша окинул взглядом бледно-голубые горы, надеясь увидеть, какими красками вершины их изумят вечер; но ни малейшего оттенка не приняли они от заходящего солнца, великолепие которого позолотило ведомые нам поля от края до края. Ничуть не поблекли резкие очертания отвесных пропастей, нигде не сгустились тени, и понял Алверик: ничего из того, что происходит здесь, не в силах изменить зачарованные земли.

Юноша отвел взор свой от безмятежно-бледной красоты гор и снова оглядел ведомые нам поля. И там приметил он жилища смертных – домики с остроконечными крышами, что поднимались к солнцу над пышными живыми изгородями в весенней прелести. Алверик зашагал мимо них; все явственнее становилась красота вечера: пели птицы, цветы разливали благоухание, ароматы все сильнее кружили голову, вечер принаряжался, чтобы достойно встретить Вечернюю Звезду. Но прежде чем показалась звезда, юный искатель приключений нашел хижину, которую высматривал: над дверью ее развевалось изображение огромной бурой шкуры, покрытой позолоченными чужеземными буквами, – знак того, что под этой крышей живет кожевник.

Алверик постучал, и на стук вышел старик, маленький и согбенный старостью, и согнулся он еще больше, едва Алверик назвал себя. И юноша попросил о ножнах для своего меча, однако об истинной сути клинка не сказал ни слова. И вот хозяин и гость вошли в хижину, где у пылающего очага сидела старуха, и супруги оказали Алверику великие почести. И старик уселся за крепко сбитый стол, гладкая поверхность которого ярко сияла там, где не была пробита крохотными инструментами, сверлившими кусочки кожи на протяжении всей жизни этого человека и еще раньше, во времена его отцов. Старик положил меч на колени и подивился, сколь грубо сработаны рукоять и гарда, ибо металл не был отшлифован; подивился и необычной ширине лезвия; а потом он прищурился и задумался о своем ремесле. И спустя некоторое время он надумал, что следует сделать, и жена его принесла превосходную кожу, и старик наметил на ней две детали, по ширине равные мечу, и даже немного шире.

Алверик старательно уклонялся от расспросов кожевника, которому не давал покоя огромный и сверкающий меч, ибо не желал юноша смущать ум старика, рассказав, что перед ним такое; он достаточно смутил пожилую чету чуть позже, когда попросил приютить его на ночь. И хозяева приютили Алверика и так долго извинялись при этом, словно это они просили об одолжении, и угостили славным ужином из своего котла, в котором варилось все, что только попадалось старику в ловушки; и как ни отговаривал их Алверик, уступили ему свою кровать, а себе приготовили на эту ночь ложе из шкур у огня.

А после ужина старик вырезал два широких куска кожи, сужающихся с одного конца, и принялся сшивать их с каждой стороны. А когда Алверик принялся расспрашивать его о дороге, старый кожевник заговорил о севере, и юге, и западе, и даже о северо-востоке, но о востоке и юго-востоке не сказал ни слова. Старик жил у самой границы ведомых нам полей, однако ни он, ни жена его ни намеком не упомянули о том, что лежит за их пределами. Казалось, они полагали, будто там, куда лег завтрашний путь Алверика, находится край света.

И после, обдумывая в предоставленной ему постели все, что наговорил старик, Алверик порою дивился его невежеству, а порою думал, уж не нарочно ли эти двое весь вечер избегали упоминаний о том, что лежит к востоку либо юго-востоку от их дома. Юноша гадал, а не случалось ли старику в молодости забредать в те края, но не мог даже представить себе, что кожевник там видел, ежели и забредал. А потом Алверик уснул, и сны его полны были намеков и догадок касательно странствий старика в Волшебной Стране, но только не путеводных указаний; впрочем, в каких еще указаниях нуждался Алверик, имея перед глазами бледно-голубые вершины Эльфийских гор?

Алверик спал долго – до тех пор, пока старик не разбудил его. Когда юноша явился в жилую комнату, там горел яркий огонь, на столе накрыт был для гостя завтрак, и уже готовые ножны замечательно подходили к мечу. Старики молча прислуживали Алверику, взяли плату за ножны, но за гостеприимство не пожелали взять ничего. Молча следили они, как молодой человек поднялся, чтобы идти; не говоря ни слова, проводили его к дверям и долго смотрели вслед, очевидно надеясь, что он свернет на север или на запад; когда же Алверик повернул и направился в сторону Эльфийских гор, супруги более не смотрели ему вслед, ибо никогда не обращали лиц своих в ту сторону. И хотя старики более не могли его видеть, Алверик помахал на прощанье рукою; ибо хижины и поля этих простых людей трогали его сердце так, как зачарованные земли не трогали сердца селян. Утро сияло, юноша шел и видел перед собою знакомые с детства картины: красновато-коричневый ятрышник, рано зацветший, напоминал колокольчикам, что их время на исходе; молодая листва дубов еще переливалась темным золотом; едва распустившиеся листья буков сияли медью, и средь них звонко куковала кукушка; березка походила на дикое лесное создание, закутавшееся в зеленую дымку; на немногих избранных кустах боярышника уже появились бутоны. Алверик снова и снова прощался про себя со всем, что встречал на пути: кукушка продолжала кликать, да только не его. И вот когда юноша перебрался через изгородь на невспаханное поле, прямо перед ним вдруг возникла, как и говорил старый отец, граница сумерек. Через все поле протянулась она, синяя и плотная, точно стена воды; сквозь нее слабо просматривались искаженные, мерцающие очертания. Алверик еще раз оглянулся на ведомые нам поля; кукушка продолжала равнодушно куковать; какая-то пташка распевала о своих делах; казалось, прощание юноши осталось без ответа – да и кто мог внять ему? – и Алверик храбро шагнул в густую пелену сумерек.

Где-то неподалеку в полях селянин звал лошадей, в соседней лощине слышались людские голоса; но вот Алверик ступил под сень сумеречного крепостного вала, и тотчас же все эти звуки угасли, превратились в слабый, неразборчивый гул, доносившийся словно бы издалека; несколько шагов – и юноша оказался по другую сторону, и ни шороха более не доносилось от ведомых нам полей. Поля, через которые он пришел, внезапно закончились; ни следа не осталось от их изгородей, сияющих свежей зеленью; юноша оглянулся – граница темнела позади туманною завесой; он осмотрелся – все вокруг казалось незнакомым; вместо красоты мая взору Алверика открывались чудеса и великолепие Эльфландии.

Величественные бледно-голубые горы торжественно застыли, переливаясь и мерцая в золотистом мареве, что словно бы изливалось, пульсируя, с вершин, и струилось по склонам золотыми ветрами. А ниже черты гор, еще очень далеко, Алверик различил вознесенные к небесам серебряные шпили дворца, о котором говорится только в песнях. Юноша стоял на равнине, странные цветы цвели вокруг, а деревья очертаниями напоминали невиданных чудовищ. Не теряя ни минуты, Алверик направился к серебряным шпилям.

Тем, кто благоразумно не позволял воображению своему выходить за пределы ведомых нам полей, нелегко мне рассказать о земле, в которую пришел Алверик, так чтобы они мысленно увидели перед собою эту равнину: тут и там на равнине росли деревья, вдалеке темнел лес, из самых глубин леса вознес свои сверкающие шпили дворец Эльфландии, а выше шпилей и далее поднималась безмятежная гряда гор, вершины которых сохраняют неизменными свои краски в любом видимом нам свете. Вот потому-то воображение наше и уносится вдаль, и, если по моей вине читатель не сумел представить себе горные вершины Эльфландии, лучше бы фантазиям моим оставаться в полях, нам ведомых. Узнайте же, что краски Эльфландии более ярки, нежели в ведомых нам полях, и в самом воздухе дрожит и мерцает свечение столь глубокое, что все, на что ни падает взгляд, отчасти напоминает отражение в воде трав и деревьев июня. А тот цвет Эльфландии, о котором мне рассказать не под силу, еще может быть описан, ибо и у нас встречаются его оттенки: глубокая синева летней ночи в тот самый миг, когда сумерки уже угасли, бледно-голубые лучи Венеры, озаряющие вечер, глубины озер в полумраке: все это – оттенки того самого цвета. И как наши подсолнухи старательно поворачивают головки к солнцу, так некий праотец рододендронов, должно быть, чуть оборотился в сторону Эльфландии, так что отблеск великолепия этого края жив в рододендронах по сей день. И, превыше прочих, взорам художников наших не раз являлись ускользающие картины Волшебной Страны, так что порою с полотен их на нас нисходят чары, слишком дивные для привычных нам полей; это воспоминания о давно промелькнувших видениях бледно-голубых гор нахлынули на живописцев, пока сидели они за мольбертом, рисуя ведомые нам поля.

Итак, Алверик двинулся вперед сквозь мерцающее в воздухе свечение той земли, отблески которой, воскреснув в смутных воспоминаниях, становятся вдохновением здесь. И тотчас же юноша перестал чувствовать себя столь одиноким. Ибо в ведомых нам полях существует некий барьер, безжалостно отделяющий человека от всего прочего живого, так что если мы всего в дне пути от себе подобных, то уже одиноки; но стоило оказаться по ту сторону границы сумерек, и Алверик увидел, что этот барьер рухнул. Вороны, расхаживающие по болоту, кокетливо поглядывали на гостя, всевозможные маленькие зверушки с любопытством выглянули посмотреть, кто это явился из тех мест, откуда приходят столь немногие; кто это пустился в путь, с которого столь немногие возвращались; ибо король Эльфландии надежно оберегал свою дочь, и Алверик знал об этом, хотя не знал как. Во всех крохотных глазках сверкал веселый интерес, но читалось и предостережение.

Эта земля, пожалуй, не таила в себе столько тайн, как края по нашу сторону границы сумерек; ибо ничего не пряталось за огромными стволами дубов, да и не казалось, будто там что-то прячется, как это бывает при определенном свете и в определенное время года в ведомых нам полях; ничего необычного не скрывалось вдалеке за хребтами; никто не крался под сенью густых лесов; все то, что имеет привычку прятаться, здесь держалось на виду; все необычное смело открывалось взгляду путника, все те, что крадутся обычно под сенью густых лесов, здесь расхаживали среди белого дня.

И столь сильны были заклятия магии, оковавшие эту землю, что не только люди и звери отлично находили друг с другом общий язык, но некое понимание словно бы связывало людей с деревьями и деревья с людьми. Одинокие сосны на пустоши, то и дело попадавшиеся Алверику на пути, – сосны, стволы которых слабо светились красноватым светом, полученным по волшебству от давнего заката, – словно уперли ветви в бока и слегка наклонились, дабы получше рассмотреть пришлеца. Казалось, они не всегда были деревьями – в прошлом, до того, как однажды на этом самом месте их настигли заклятия; казалось, они желали что-то сказать юноше.

Но Алверик не внял предостережениям ни зверей, ни деревьев и зашагал прочь в направлении зачарованного леса.

Глава III. Волшебный меч отражает удары мечей Эльфландии

Когда Алверик добрался до волшебного леса, свет, озаряющий Эльфландию, не усилился и не померк, и понял юноша, что свет этот чужд любому сиянию, пылающему в ведомых нам полях, и не там берет свое начало; этому свету сродни разве что блуждающие огни, которые на одно дивное мгновение изумляют порою наши поля и исчезают в тот же миг, что появляются; сбившись с пути, забредают они за пределы Эльфландии благодаря минутной путанице в магии. Свет этого зачарованного дня не был рожден ни солнцем, ни луною.

Сосны, по стволам которых до самых нижних ярусов нависающей черной хвои поднимался плющ, замерли на краю леса, будто часовые. Серебряные шпили сверкали так, словно это от них разливалось лазурное зарево, омывающее Эльфландию. И Алверик, который к тому времени зашел уже далеко вглубь волшебного края, до подступов к королевскому дворцу, и знал, что Эльфландия надежно оберегает свои тайны, обнажил отцовский клинок, прежде чем вступить под сень леса. Второй меч все еще висел у него за спиною в новых ножнах, переброшенный через левое плечо.

И в тот самый миг, как юноша проходил мимо одной из таких сосен-стражей, живущий на ней плющ распрямил свои усики, проворно соскользнул вниз, пополз прямо к Алверику и вцепился ему в горло.

Длинный и узкий отцовский меч подоспел как раз вовремя; не извлеки юноша клинка из ножен заранее, он едва ли успел бы это сделать теперь, столь стремительным оказался натиск плюща. Один за одним отсекал Алверик усики, оплетшие его руки и ноги так, как плющ оплетает древние башни, но все новые и новые плети подбирались к нему, пока юноша не перерубил наконец главный стебель, протянувшийся между ним и деревом. Тотчас же Алверик услышал позади себя свистящий звук погони: с другого дерева спустился еще один плющ и прянул к нему, развернув все свои листья. Зеленая тварь, дикая и злобная с виду, мертвой хваткой вцепилась в левое плечо юноши. Но Алверик отсек эти усики одним ударом меча, а затем дал бой прочим плетям; первый же плющ был еще жив, но слишком короток, чтобы дотянуться до противника, и в ярости хлестал стеблями по земле. Придя в себя от неожиданности и освободившись от впившихся в него усиков, юноша отступил назад, так чтобы плющ не сумел более до него дотянуться, а сам он по-прежнему мог бы сражаться с растением своим длинным мечом. Тогда плющ отполз назад, заманивая Алверика поближе, и прыгнул на него, едва чужак сделал шаг вперед. Но хотя плющ крепко вцеплялся в свою жертву, Алверик сжимал в руках добрый и острый меч; и очень скоро юноша, пусть и был весь в синяках, так обкорнал своего недруга, что тот позорно бежал обратно на дерево. Алверик отошел назад и оглядел лес уже иными глазами, памятуя о недавнем опыте и выбирая дорогу. Он тотчас же определил: плющи двух сосен, возвышавшихся прямо перед ним, столь укоротились в битве, что, если пройти между этими деревьями, ни один плющ не сумеет до него дотянуться. Алверик шагнул вперед, но в тот же миг заметил, что одна из сосен пододвинулась поближе к другой. Тогда он понял, что пора доставать волшебный меч.

Алверик вложил отцовский меч в ножны у пояса, извлек через плечо другой, подошел прямо к тому дереву, что сошло со своего места, и, едва плющ бросился на него, рассек злобное растение. Плющ тотчас же рухнул на землю, но не поверженным противником, а грудой самого обыкновенного плюща. Тогда Алверик ударил клинком по стволу, и от ствола отскочила щепка – не больше, чем отбил бы простой меч, однако все дерево содрогнулось; при этом содрогании сосна утратила зловещий вид, присущий ей прежде, и осталась стоять самой что ни на есть заурядной, не заколдованной сосной. Алверик же двинулся по лесу, крепко сжимая в руке обнаженный меч.

Не успел он пройти и нескольких шагов, как заслышал за спиною звук, подобный слабому гулу ветра в кронах, однако ни малейшее дуновение не тревожило зачарованного леса. Юноша огляделся и увидел, что сосны преследуют его. Деревья медленно шли по его стопам, стараясь держаться подальше от меча, но и слева и справа они подбирались все ближе, и Алверик догадался: его постепенно окружают полумесяцем, полумесяц смыкается все плотнее и плотнее, пополняясь по пути все новыми деревьями, и скоро раздавит его. Алверик тотчас же понял, что повернуть вспять означает верную гибель, и решил пробиваться вперед, полагаясь главным образом на быстроту; ибо благодаря своей наблюдательности юноша уже заметил, сколь медлительна магия, управляющая лесом; словно тот, кто повелевал ею, был стар и устал от магии или же отвлекался на другие дела. Потому юноша зашагал вперед, по пути нанося удар своим волшебным мечом по каждому дереву, будь оно заколдовано или нет; и руны, что заключал в себе металл, рожденный по ту сторону солнца, оказались сильнее любых заклятий леса. Могучие дубы с мрачными стволами поникали и утрачивали все свое волшебство, едва Алверик на бегу легко касался их волшебным мечом. Юноша двигался проворнее, чем неуклюжие сосны. И очень скоро он проложил в этом странном, жутком лесу след – ряд деревьев, полностью расколдованных, что застыли на своих местах, и не осталось в них ничего сказочного либо таинственного.

И вдруг юноша вышел из мрака леса прямо в изумрудное великолепие полян эльфийского короля. Нужно заметить, что и нам ведомо отражение этого великолепия. Вообразите себе наши поляны в миг, когда ночь отдернет свой полог; поляны, зажигающие утренние огни рос на смену угасшим звездам; поляны, окаймленные цветами, что только начинают раскрывать свои лепестки, и нежные их оттенки воскресают из ночного мрака; поляны, по которым ни ступал никто, кроме самых крохотных и пугливых; поляны, огражденные от ветра и от мира деревьями, в кронах которых еще таится тьма. Представьте себе эти поляны, застывшие в ожидании птичьего хора; порою в картине этой словно бы проблескивает отсвет зарева Эльфландии, только исчезает он так быстро, что мы никак не можем быть уверены, что же такое видели. Ни наши благоговейные домыслы, ни сокровенные надежды сердец наших не в состоянии показать нам всю красоту росных огней и сумерек, в которых мерцали и переливались эти поляны. Но вот еще что дарит нам их отражение: те морские травы и мхи, что украшают скалы Средиземного моря и поблескивают в зелено-голубой воде на радость глядящим с головокружительных утесов. Гораздо более напоминали эти поляны морское дно, нежели привычные нам земли, – столь ясная синева разливается в воздухе Эльфландии.

Алверик застыл на месте, залюбовавшись на красоту полян, что сияли сквозь росные сумерки в обрамлении розовато-лилового и бордового великолепия куртин эльфийских цветов, рядом с которыми тускнеют наши рассветы и никнут орхидеи; а вдали, за полянами, будто ночь, темнел волшебный лес. А из глубин этого леса поднимался лучезарный, словно выстроенный из звездного света дворец, о котором можно поведать только в песне, – с его сверкающими порталами, выходящими на поляны, и с окнами более синими, чем наши небеса летними вечерами.

И пока Алверик стоял на краю леса, сжимая в руке меч, и затаив дыхание глядел через поляны на величайшее сокровище Эльфландии, сквозь один из порталов явилась дочь эльфийского короля. Ослепляя взгляд, сошла она на поляны, не замечая Алверика. Ножки ее ступали сквозь росу и напоенный ароматами воздух и легко приминали на мгновение изумрудные травы, что склонялись и распрямлялись вновь, в точности как наши колокольчики, когда синие бабочки, беззаботно кружась над меловыми холмами, опускаются на них и опять вспархивают к небесам.

И, следя ее легкий шаг, Алверик не смел ни вздохнуть, ни пошевелиться; юноша не смог бы двинуться с места, даже если бы сосны по-прежнему преследовали его; но сосны остались в лесу, не смея коснуться этих полян.

Чело ее венчала корона, словно бы высеченная из огромных бледных сапфиров; приходом своим озарила принцесса поляны и кущи, словно рассвет, наступивший внезапно, после бесконечно долгой ночи, над планетой, что ближе к солнцу, нежели мы. Проходя мимо Алверика, девушка вдруг обернулась; глаза ее распахнулись, в них читалось легкое изумление. Никогда прежде не доводилось ей видеть пришлеца из ведомых нам полей.

Алверик же заглянул ей в глаза и не смог отвести взгляда – утратив дар речи, беспомощный, замер он перед нею; воистину перед ним была принцесса Лиразель в сиянии своей красоты. И тут юноша заметил, что корона ее не из сапфиров, но изо льда.

– Кто ты? – молвила она. И голос ее прозвучал музыкой, которая, если обратиться за сравнением к земле, более всего напоминала перезвон льдинок, подрагивающих под дыханием весеннего ветра на поверхности озер какой-нибудь северной страны.

И ответил Алверик:

– Я родом из тех полей, что ведомы и отмечены на картах.

И принцесса вздохнула на мгновение о ведомых нам полях, ибо доводилось ей слышать о том, сколь отрадна жизнь в том краю, знающем молодые поколения, и задумалась она о смене времен года и о детях и старости – обо всем этом пели эльфийские менестрели, рассказывая о Земле.

Когда же Алверик увидел, что Лиразель вздыхает о ведомых нам полях, он в нескольких словах описал ей родные места. Принцесса же принялась расспрашивать его дальше, и очень скоро юноша уже рассказывал ей предания своего дома и долины Эрл. И подивилась Лиразель его речам и засыпала его бессчетными вопросами; тогда Алверик поведал ей все, что знал о Земле, но не осмелился представить историю Земли так, как наблюдал ее сам в течение всей своей недолгой жизни, – нет, на устах юноши оживали те предания и легенды об обычаях зверей и людей, что народ Эрла почерпнул из глубины веков, что старики рассказывали вечерами у огня, когда детям не терпелось услышать истории глубокой старины. Так стояли эти двое на краю полян, чудесное великолепие которых обрамляли неведомые нам цветы, позади темнел волшебный лес, а совсем рядом сиял лучезарный дворец, о котором поведать можно только в песне. И говорили эти двое о простодушной мудрости стариков и старух, что судачат об урожаях, о боярышнике и розах в цвету, о том, когда и что до?лжно сажать в садах, о том, что знают дикие звери; о том, как исцелять, как пахать землю, как крыть соломою крышу и какой из ветров в какое время года дует над ведомыми нам полями.

Тогда-то и появились рыцари – те, что охраняют дворец на случай, если кто-то все-таки пройдет через зачарованный лес. На поляну вышли четверо воинов, закованных в сверкающую броню; лица их оставались закрыты. На протяжении долгих зачарованных веков своей жизни никто из них не смел мечтать о принцессе; никогда не открывали они своих лиц, в полном вооружении преклоняя перед нею колена. Однако поклялись рыцари ужасною клятвой, что никто другой не заговорит с нею, буде кому и удастся пройти через зачарованный лес. С этой клятвой на устах они двинулись к Алверику.

Лиразель горестно поглядела на рыцарей, однако не ей было останавливать их, ибо воины явились по повелению ее отца и оспорить королевскую волю она не могла; принцесса хорошо знала, что и отец ее не в силах отменить свое повеление, ибо король высказал его много веков назад по воле Рока. Алверик же окинул взором доспехи воинов, сиявшие ярче любого ведомого нам металла, словно откованы были в одном из тех возвышавшихся рядом бастионов, о которых говорится только в песне; а затем двинулся навстречу рыцарям, обнажив отцовский меч, ибо надеялся острым его концом достать противника в месте соединения лат. Второй же меч он взял в левую руку.

Первый рыцарь нанес удар, Алверик парировал его, но резкая боль молнией пронзила руку юноши, меч выпал из его пальцев, и понял Алверик, что земному мечу не под силу противостоять оружию Эльфландии, и взял волшебный меч в правую руку. Этот клинок и встретил натиск стражей принцессы Лиразели – ибо стражами принцессы были эти рыцари и ждали подобного случая на протяжении всех долгих веков бытия Эльфландии. И более не отзывались в руке юноши болью удары эльфийских мечей, но в металле его собственного меча рождалась и гасла дрожь, словно песня, и разгоравшийся в нем жар дошел до сердца Алверика, придавая юноше сил.

Но по мере того как Алверик продолжал отражать яростный натиск стражи, меч, родня молнии, устал обороняться, ибо по природе своей был склонен к стремительности и отчаянным выпадам; и, потянув за собою руку Алверика, он обрушил на эльфийских рыцарей град ударов, и броня Эльфландии не смогла противостоять им. Сквозь бреши в броне хлынула густая, странного оттенка кровь, и вскоре двое из сверкающего отряда пали. Упоенно бился Алверик, вдохновленный доблестью меча, и вскоре одолел еще одного, так что в живых оставались лишь он сам и один из воинов, который, казалось, наделен был магией более могущественной, нежели его погибшие соратники. Так оно и было; ибо когда эльфийский король только наложил заклятия на своих рыцарей, первым заколдовал он этого стража, пока чудесные свойства рун не утратили еще своей новизны; воин, латы его и меч до сих пор сохранили в себе нечто от первозданной магии, более властной, нежели любые вдохновенные колдовские замыслы, впоследствии осенившие его повелителя. Однако этот рыцарь – что Алверик вскоре почувствовал как в руке своей, так и клинком – не обладал ни одною из тех главных рун, о которых поминала ведьма, когда творила меч на своем холме; эти руны, ограждающие само бытие короля Эльфландии, до поры еще не были произнесены властелином волшебной страны. Чтобы узнать об их существовании, ведьма, должно быть, слетала в Эльфландию на метле и тайно, наедине переговорила с королем.

Меч, что явился на Землю из запредельных далей, разил, словно громовые стрелы; зеленые искры сыпались от брони, и алые – когда меч ударял о меч; сквозь бреши в броне, вниз по латам, медленно текла густая эльфийская кровь. Лиразель не отводила глаз, следя за поединком, и во взоре ее светилось благоговение, изумление и любовь. Сражаясь, противники отступили в лес; сверху на них обрушивались ветви, отсеченные в ходе боя; и ликовали, оглушая эльфийского рыцаря, руны в мече Алверика, мече, проделавшем столь долгий путь. И вот наконец во мраке леса, среди ветвей, что обрушились вниз с расколдованных деревьев, Алверик нанес противнику смертельный удар – так громовая стрела рассекает вековой дуб.

Последний из рыцарей с грохотом рухнул наземь, и в наступившем безмолвии Лиразель подбежала к юноше.

– Скорее! – проговорила она. – Ибо мой отец владеет тремя рунами… – Принцесса не посмела продолжать.

– Куда же? – спросил Алверик.

– В ведомые тебе поля, – отвечала она.

Глава IV. Спустя много лет Алверик возвращается в земли людей

Назад сквозь ограждающий лес спешили Алверик и Лиразель, и только раз оглянулась принцесса на те цветы и поляны, что доводилось видеть разве что погруженным в самый глубокий сон поэтам, позволяющим воображению своему уноситься в запредельные дали; только раз оглянулась она – и увлекла Алверика вперед; он же старался пройти мимо тех деревьев, которые расколдовал по пути ко дворцу.

И Лиразель не позволяла юноше помедлить даже для того, чтобы выбрать тропу, но увлекала его все дальше и дальше, прочь от дворца, о котором говорится только в песне. И новые деревья неуклюже двинулись к беглецам из-за тусклой, неромантической линии, что прочертили удары волшебного меча; с удивлением поглядывали они на своих сраженных собратьев, на их безжизненно поникшие ветви, лишенные ореола магии и тайны. Но едва ожившие деревья подбирались совсем близко, Лиразель поднимала руку, и все они замирали и более не трогались с места; она же по-прежнему принуждала Алверика поторопиться.

Она знала, что отец ее поднимется по бронзовым лестницам одного из серебряных шпилей; она знала, что очень скоро король выйдет на высокий балкон, она знала, какую руну он произнесет. Она слышала звук его шагов: король поднимался все выше, и эхо уже звенело в лесу. Теперь беглецы пересекали равнину по ту сторону леса, стремясь вперед сквозь синий и вечный эльфийский день; снова и снова оглядывалась принцесса через плечо, торопя Алверика. Эльфийский король медленно поднимался по тысяче бронзовых ступеней; шаги его гулко отдавались в тишине, и Лиразель надеялась успеть добраться до границы сумерек, что по эту сторону казалась дымной и блеклой, когда вдруг, в сотый раз оглянувшись на далекие балконы сверкающих шпилей, она увидела, как высоко наверху, над дворцом, о котором говорится только в песне, приоткрывается дверь. «Увы!» – воскликнула принцесса, глядя на Алверика, но в этот миг с ведомых нам полей до них донесся аромат дикого шиповника.