скачать книгу бесплатно
– Скажи, ты уверен, что видел, как она садилась в машину Хорна?
– Уверен, – уже в который раз отвечал телохранитель, отводя взгляд в сторону, словно боясь самому себе признаться в том, что у хозяина не все в порядке с мозгами.
– А Анна? Она села вместе с ними?
– Нет же, она подошла ко мне и сказала, что ты отпустил Машеньку с Хорном, она сказала, что я свободен, а ей надо сделать покупки.
– И ты сразу отъехал от училища?
– Нет, я протер стекло, какой-то идиот из проезжающей машины бросил на скорости стаканчик с остатками мороженого, я даже не успел толком разглядеть, кто это был, стекло было полностью залито этой белой дрянью. Вот я и вытирал.
– А ты не видел, куда направилась Анна?
– Видел, она пошла к булочной, по-моему, туда и зашла. Стой… потом я видел ее на бульваре, я как раз проезжал мимо и заметил, как она свернула к колбасному.
Руфинов удовлетворенно хмыкнул. На его лице не осталось и следа озабоченности, в глазах горел азарт.
– Ольга, разве ты просила ее покупать продукты?
Ольга, уставшая курить, но без конца раскуривавшая сигареты одну за другой, мотнула головой:
– Да нет же, этим, слава богу, занимается Виктория.
– А может, Вика-то и попросила ее купить хлеба и колбасы? Где она, давайте ее спросим!
Позвали Викторию, домработницу, женщину сорока лет, молчаливую и тихую, которая жила в маленькой комнатке возле самой кухни; она весь вечер проплакала у себя, поэтому вышла опухшая, с покрасневшим носом. Маленькие ручки покоились под полной грудью, нервно теребя передник.
– Нет, – оживилась она, – что вы! Я сама все покупаю. Анну Владимировну не посмела бы беспокоить, боже упаси.
Она ушла, Руфинов встал наконец из-за стола и взял с тарелки бутерброд.
– На квартиру Анны ездили? Ездили – там никого нет. Это понятно. Теперь необходимо съездить еще раз, чтобы проверить, где же купленные ею продукты и сколько их. Поймите, Анна не такой человек, чтобы попусту тратить время и деньги. Она слишком рациональна, слишком. Так вот. Питается она здесь, дома бывает редко. Спрашивается, зачем ей продукты?
– Борис, ты сошел с ума! У Анны своя жизнь, что мы о ней знаем? – Ольга не находила слов от возмущения.
– Ничего не знаем, и напрасно. Матвей, поезжай.
Тот вернулся через полчаса и доложил:
– Пять батонов, килограмма два ветчины, сосиски, тушенка, сгущенное молоко, пять плиток шоколада «Театральный», два шоколадных кекса, замороженный гусь, шесть банок апельсинового сока, головка эдемского сыра и много чего еще. Часть продуктов куплена сегодня, остальное – раньше, там чеки.
– Ну, что я говорил! – Руфинов потер руки и сделал несколько круговых движений, расправляя плечи.
Ольга раздавила очередную сигарету и глотнула пива.
– Ты хочешь сказать, что все это она приготовила для нашей дочери? Она знает, где Маша? Ты сошел с ума! Тебе не приходило в голову, что она просто-напросто ждет гостей, к примеру. А дома ее нет, потому что в данный момент она находится у какого-нибудь мужчины. Она красивая женщина, почему бы и нет?
– Но она не отпрашивалась у меня, эта красивая женщина, и никуда не собиралась, это ясно как день. Она исчезла в одно время с Машей. Это что, совпадение? Просто вы не знаете ее. – Он внезапно замолчал, словно боясь сказать лишнее.
– У нее есть брат, Виктор. Я знаю, где он живет, отвозил Анну не раз, – подал голос Матвей.
Ольга подняла голову.
– Виктора и я знаю. Он живет в жуткой коммуналке и пишет непристойные картины. В прошлом году я не взяла ни одной его работы на выставку – Анна до сих пор простить мне этого не может. Кроме того, она откровенно стыдится своего брата, помните, она ни разу не пригласила его на свой день рождения. Кто-то говорил мне, что он пьет или колется и что живет сейчас – с кем бы вы думали? – с Герой, бывшей женой Хорна.
Руфинов с интересом смотрел на жену, словно впервые увидел ее за эти последние девять часов.
– Оля, а что же вы с Матвеем молчали?
– Но при чем тут Виктор? Матвей же сам видел, как Хорн увозил Машу на своем белом «Форде».
– А что, в городе больше нет белых «Фордов»? – Руфинов схватил телефон и принялся набирать номер. – Стас, мне срочно нужна твоя помощь.
Маша впервые спала в таком большом доме одна. Перед тем как устроить себе постель, она поужинала разогретой тушенкой и шпротами, которые нашла в пахнувшей мышами кладовке, напилась чаю с блинами, предложенными ей Верой Александровной, и даже попробовала покурить найденные на книжной полке тоненькие, цвета вишневых веточек, дамские сигареты. Но ей это не понравилось – слишком уж горько и дымно. Маша поднялась в спальню, собрала все подушки и одеяла, какие только нашлись, и, свернувшись калачиком в этом импровизированном мягком гнезде, уснула. А утром, когда она с молоком возвращалась от соседки, ее чуть не сбила с ног белая «Волга», которая на полной скорости мчалась по желтой песчаной дороге в сторону станции. Маша чуть не уронила банку, настолько испугалась: ей показалось, что за рулем сидела Анна. Но машина скрылась за бугром, оставив за собой шлейф густой пыли. Маша осознала, что машина проехала все же мимо дачи, что даже не притормозила, а стало быть, это уж никак не могла быть Анна. Ведь они наверняка ее, Машу, ищут, поэтому вот так запросто проскочить Кукушкино, не заглянув на всякий случай в дом, они не смогли бы. Отругав себя за чрезмерную мнительность и успокоенная собственными рассуждениями, Маша позавтракала и отправилась осматривать Кукушкино.
С высоты холма, на котором располагался поселок, деревня казалась сплошным зелено-бирюзовым садом с розоватыми пятнами усыпанных ранней вишней и черешней деревьев, хотя сады в Кукушкине на самом деле были просторными, с редко посаженными яблонями и другими фруктовыми деревьями, под которыми, словно выросшие из черной взрыхленной земли, светлели выгоревшие скамейки и узкие столы, обтянутые блеклой клеенкой. За такими столами деревенские жители собирались за ужином, долго пили чай, пока хищные и оголодавшие комары, дождавшись своего часа, не загоняли их в дом.
Маша шла мимо того самого зеленого дома, куда в прошлый свой приезд провожала после грозы заблудившихся детей, мальчика и девочку. Молодая, похожая на упитанную свинку в красном переднике мама в благодарность за то, что Маша привела детей домой, угостила ее миской пронзительно-кислой, недозрелой красной смородины, которую Маша ела, собирая ягоды с цараписто-тонких длинных веточек, чтобы потом, раздавив прохладные шарики ягод языком, испытать удовольствие от их необычного вкуса.
Сквозь выкрашенную голубой краской сетку Маша увидела «своих» детей, возящихся в оранжево-желтом песке; здесь же, выставив напоказ прохожим свой округлый, обтянутый полосатым черно-белым халатом зад, полола огурцы их мать, она была босиком, отчего ноги ее, крепкие и белые, были густо заляпаны грязью.
Маша прошла мимо дома Трушиных, у которых был телефон, и остановилась, испытывая желание позвонить родителям и сообщить, что все хорошо, что им нечего волноваться, но впереди был еще лес, не обхоженная Машей даже с одного берега река, дуб, под который ей так не терпелось попасть, чтобы еще раз увидеть поляну с белыми козами и старуху в черном плаще и проверить, настоящая она или просто чучело, кукушкинский магазин, где продаются необычные деревенские вещи, каких не встретишь в городских магазинах. И Маша, стараясь вовсе не глядеть на трушинские окна, прошла дальше и очень скоро свернула к мельнице, за которой под обрывом, поросшим розовыми дикими гвоздиками и клевером, текла речка без названия. Здесь же неподалеку стоял и дуб, угрюмый, смирившийся со своим бессмертием, терпеливо сносящий больше века жгучие лучи солнца, майский град, октябрьские ветра с дождями и холодом, тяжесть пушистого нахального снега, отдыхающего всю зиму на его искривленных древесным ревматизмом ветвях. Маша вошла под темно-зеленый свод дерева, как воришка, забравшийся в чужой дом, и ей показалось, что начался дождь, будто капли упали на листья. Она подняла голову, но увидела лишь маленькую серую птицу, вспорхнувшую и перелетевшую с одной ветки на другую. И белых козочек тоже не было. И чучело старухи кто-то унес, словно фотографический, в полный рост, силуэт из рекламы радио «Ностальжи». Маша прислонилась спиной – на этот раз она нарядилась в ярко-желтый сарафан, который нашла в комоде, и страшно обрадовалась ему – к шершавой поверхности дубового ствола, закрыла глаза, а когда открыла их, перед ней стоял Митя.
– Я продал вас вчера за пятьдесят тысяч.
Хорн лежал в неудобной позе и страдал от своей невыдержанности. Тела своего он не чувствовал, а вот голова, как бильярдный шар из тяжелой слоновой кости, а то и вовсе из свинца, не хотела воспринимать случившееся ночью как реальность. Правильно говорил Исаак, его отец, что главное – спать либо с женой, либо одному, так спокойнее будет. «Даже с зайчихой не ложись, – смеялся он, намекая на генетический темперамент по мужской линии Хорнов, – все риск». Прав был отец, тысячу раз прав. Стоило Хорну остаться тогда наедине с Герой – они познакомились на свадьбе ее подруги, Гера ослепила его своей молодостью, свежестью и, как ни странно, порочностью, которая ощущалась во взгляде, движениях и даже в голосе, – как он взял ее в первый же вечер. Он оставил ее в покое уже под утро, когда от уютной постели остался лишь голый полосатый матрац, а от Геры – измученное, «полумертвое», как она выразилась, тело. Он тогда ухаживал за ней. Подняв с пола простыни и подушки, уложил Геру спать, а сам пошел на кухню готовить завтрак. Он был так счастлив тем утром, что одно лишь это воспоминание делало Геру близкой и даже родной. Больше того, он был готов даже понять ненавистного ему Дождева, которого так ни разу и не встретил и который не смог устоять против сексуальности и красоты его бывшей жены. Понятное дело, Хорн был собственником и считал это вполне нормальным свойством мужчины. Гера должна была принадлежать ему полностью. Но Гера есть Гера, она такая, как есть, и, увозя ее с чужой свадьбы, разгоряченную, хохочущую, похотливо-возбужденную и породисто-красивую, распространяющую вокруг себя аромат сильного, животного желания, он должен был еще тогда сказать себе: «Миша, это не зайчиха, это Гера, а ты ее совсем не знаешь». Он даже не знал, замужем ли она.
Здесь же, на летней кухне незнакомой ему дачи, всю ночь предаваясь любви с женщиной, которая всего несколько часов назад шантажировала его и даже собиралась отдать на съедение Руфинову, он счастливым себя не чувствовал. Ему казалось, что его обманули. Ведь вся накопленная за эти месяцы нежность и сила должны были достаться Машеньке.
Хорн боялся открыть глаза, боялся увидеть выражение лица Анны, боялся, что она заснула в одной из тех поз, которые так возбуждали его. Да, конечно, он больше всего боялся, что не сдержится. Но все же повернул голову – Анны не было. Не было ни ее одежды, ничего. Хорн нагишом подошел к окну и выглянул в сад. Сад, он и есть сад. Оделся, вышел, вдыхая запахи мокрой земли, подрагивающих от движения воздуха флоксов и лилий и понял, что Анна сбежала на чужой «Волге». Одинокий «Форд» мерз в крупных каплях росы.
Он вернулся в кухню, согрел чай. Забредшей к нему заспанной женщине, кутающейся в мужской махровый халат апельсинового цвета, Хорн сказал:
– Не бойтесь, я не вор. Я привез сюда ночью молодого человека, и он позволил мне здесь переночевать.
Лиза, чуть не лишившись чувств от страха, опустилась на постель рядом с гостем и некоторое время приходила в себя.
– Я не причесана, – наконец проговорила она, подавая признаки жизни, – не обращайте на меня, пожалуйста, внимания. Так, значит, это вы привезли Митю? Это замечательно. Но скажите, почему у вас такое лицо, словно вы проглотили дохлую мышь?
Хорн поднял на нее глаза и подумал, что если бы эта женщина сейчас разделась, то он поцеловал бы и ее. Наверное, это болезнь. «Этой болезнью страдали все молодые Хорны», – не без гордости говорил отец.
– Это была не дохлая мышь, а женщина. Я ночевал здесь с женщиной.
Лиза, уже окончательно придя в себя, рассмеялась и встала, чтобы налить себе и гостю чаю.
– Ну и куда же вы ее спрятали? Она что, умчалась на первой электричке к своему мужу?
Хорн встал и сказал сухо, как подсудимый, которому дали последнее слово:
– Нет, она уехала на вашей «Волге».
Лиза медленно повернулась к нему:
– Вы хотите сказать, что она уехала на бобровской машине? – и начала хохотать.
Она рухнула на постель, чуть не уронив туда же остолбеневшего Хорна, и, спрятав лицо в ладони, принялась постанывать и корчиться от смеха. Ее смех был великолепен. Он был чистым, хрустально-звонким и вполне оправданным. Но главное, он олицетворял здоровое восприятие жизни, поэтому Хорн тоже неожиданно для себя присоединился к ее смеху. Только ему казалось, что именно его ситуация комичнее и что когда придет некто Бобров или как его там, тот, кому принадлежит машина, то расплачиваться за этот прекрасный смех ему придется своим новеньким «Фордом».
Митя постелил на землю свою брезентовую курточку, которую прихватил на случай дождя, и предложил девушке по имени Маша присесть рядом с ним.
– Послушайте, о каких пятидесяти тысячах вы только что говорили?
– Я написал ваш портрет и продал его вчера. Вернее, отдал под залог. Но я его выкуплю. И подарю вам. Там вы тоже в желтом сарафане на фоне зеленых листьев, только сейчас у вас волосы спрятаны, а там они свободные и красивые.
Он осторожно снял с нее кепку, и тяжелые, словно застывшие солнечные лучи, волосы рассыпались по розовым, успевшим немного загореть плечам.
– А как вас зовут?
– Митя. Дмитрий Дождев.
– Мне пора, Дмитрий Дождев, ДД. Можно я вас буду звать Дэдэ?
– Конечно, можно, сколько угодно, только зовите, пожалуйста, почаще.
Маша легко поднялась, отряхнула прилипшие к ногам сухие веточки и листья.
– Ну, я пошла. Меня ждут.
Митя, чувствуя, что она сейчас уйдет, вскочил вслед за ней и, боясь прикоснуться к призраку – а иначе он Машу и не воспринимал, – попросил:
– Позовите меня прямо сейчас. Ведь вы же сами только что сказали, что будете звать меня Дэдэ. Так отчего же вам не позвать меня прямо сейчас? Поймите, вы исчезнете, и я вас не найду, позовите, я прошу вас, я пойду за вами куда угодно, мне надо напитаться вами, чтобы я смог написать ваши портреты.
Маша рассмеялась, облизывая пересохшие от душного зноя губы.
– Чтобы продавать их потом за пятьдесят тысяч? Зачем вам столько денег?
– Мне не нужны деньги, мне нужны вы, Маша. Во мне сентиментальности, – и он выразительно дунул на ладонь, – пшик! Я пошлый, скучный, занудистый художник-ремесленник, я не умею рассказывать смешные истории и анекдоты, не умею петь и играть на гитаре или пианино, я не умею свистеть, Маша, я ничего не умею из того, что должно тебе нравиться. Но я умею рисовать. Я рисую много и быстро. Я не хочу, чтобы ты уходила.
Неожиданно оба вздрогнули и долго стояли, не двигаясь и не веря в происходящее: ударил гром, сверкнула молния, полил дождь, которого не ждали. Они стояли под дубом, а Кукушкино тонуло в теплом сиреневом дожде.
Показались белые козочки, за которыми семенила худая рыже-белая, похожая на помесь дворняги с русской борзой собака, дождь расчесывал ее длинную шерсть, потом выплыла мрачная бабка в черном капюшоне, в руках у нее был тоненький прутик, которым она хлестала по высокой траве и что-то бормотала себе под нос. Странная компания скрылась в зарослях акации.
– А ты пил козье молоко?
– Нет.
– Говорят, полезное, сладкое и жирное.
– Если хочешь, я узнаю, где живет этот капюшон, и принесу тебе молока. Только вот не знаю куда.
– Сюда.
– Ты что, прямо здесь и живешь?
– Да. Обычно я появляюсь здесь перед дождем. Могу одна, а могу в компании маленьких ангелочков, помнишь?
– Конечно. А я подумал сначала, что это твои дети. Маша, можно, пока идет дождь, я тебя поцелую?
– А если дождь будет идти полчаса?
– Значит, полчаса и буду целовать.
Она закрыла глаза и почувствовала, как художник обнимает ее, как целует в губы ее, Машу, которую еще ни разу никто не целовал. Это было так хорошо, тем более что дождь и не думал прекращаться, он со стеклянным хрустом обрушивался на листья и ветки, звенел ими, шумел, играл, промывая каждый листик, каждого муравья, не успевшего вовремя добраться до своего муравейника; он струился по темной, крепко пахнувшей коре вниз и впитывался в мягкую, упругую землю.
Маша, оказавшись прижатой к стволу, тоже стала напитываться дождем. Она понимала, что сарафан уже вымок весь до ниточки, но позволяла художнику целовать ее до боли в губах. Быть может, вовсе и не одиночества она хотела, когда стремилась сюда, в Кукушкино, может, она хотела увидеть Дмитрия Дождева, который рисует портреты девушек и продает их за пятьдесят тысяч рублей? Тогда почему же она не призналась себе в этом раньше? Потому что она обманщица, она обманула себя, родителей, Анну и всех, чтобы поцеловаться с ним, изведать, что же такое поцелуй, а потом вернуться домой? Внутри Маши кто-то заплакал. Она представила, как возвращается к себе, садится за рояль, как раскрывает ноты, касается пальцами клавиш, а вместо них – пустота, и если посмотреть сверху, то Маша словно на вершине дуба, а внизу, где рояльные педали, стоит Дождев и зовет Машу за собой.
Он почувствовал, что она стала задыхаться, и отпустил ее.
– Мне пора, – сказала она, переводя дух, – дождь прекратился. Меня ждут.
Если бы Митя в тот момент спросил, кто ее ждет, она бы ответила: «Яблоки». Соседка угостила ее яблоками. А больше ее никто не ждал. Но и яблоки могли потерпеть. Она знала, что ей пора, что она и так позволила себе непростительные вещи и что, если об этом узнает мама или Анна, она даже и представить себе не может, что тогда будет. Но Митя не спросил.
– Слушай, пошли ко мне. У нас тут дача неподалеку. Мама привезла свежих сливок, на веранде целая корзинка клубники. Куда ты так спешишь? У тебя что, дети плачут?
Она мотнула головой: нет, не плачут.
– Я познакомлю тебя со своим отцом, у меня знаешь какой отец! Сергей Дождев, может, слыхала?
Маша ахнула: конечно, она знает Сергея Петровича, он приходил к ним настраивать рояль.
– Так ты его сын? Здорово!
Как хорошо было говорить ни о чем, о клубнике со сливками, о вечернем купании на реке, об ароматических таблетках, которые парализуют комаров на лету, о двенадцати оттенках зеленого цвета, японских кистях, о Шопене, о безнадежно влюбленном в Машу Хорне, о красивой Лизе, у нового мужа которой ночью какая-то женщина похитила машину, о мышах, которые бегают по чердаку, стучат своими упругими сухими лапками и мешают спать. Митя не мог допустить, чтобы Маша ушла.
– Где ты живешь? Покажи мне, только не обманывай, и тогда я успокоюсь, что ты мне не померещилась, что ты живая, а не призрак, рожденный дождем.
Она покачала головой: нельзя.
– Но почему, почему? Родители?
– Да. У меня страшные родители, они каннибалы, питающиеся исключительно мясом молодых, стройных и кареглазых художников.
Они вышли из-под кроны и, взявшись за руки, пошли в сторону дачного поселка. Остановившись на полпути, Маша показала рукой на свой дом, бело-розовое каменное строение с белым балконом и верандой, – как клубника со сливками.
– Вот там я живу.
Митя посмотрел на нее с недоверием.
– Так ведь это же руфиновская дача.
