скачать книгу бесплатно
– Нет, продолжайте.
Женщина вздохнула, надела маску. Они вновь крепко-накрепко соединились.
Боль осталась контрастным основным фоном, благодаря которому тайное постороннее наслаждение увеличилось стократно, и превзошло страдание по силе воздействия. Не надо больше замораживать, делайте своё благородное дело, продолжайте, нам чудесно. Потом она готовила цемент, и когда замазывала дупло, прилегла только слегка, чуть коснулась мягким содержимым, как бы прощаясь. Славик растрогался чуть не до слёз.
– Вставайте понемногу, голова не кружится?
– Нет.
– Здесь присядьте, снимите бахилы.
И ушла!!!
С нежной улыбкой на устах он оплатил требуемую сумму, регистратор подумала, что это выходят остатки обезболивающего. А то были остатки неведомых прежде чувств. И уйти сразу тоже оказалось невозможно, присел в холле на банкетку. Его не отпускало.
Будто догадываясь о том, из глубины кабинетов вышла в смешном голубом одеянии инопланетянки его женщина-стоматолог, молча села рядом. Нога к ноге. Поверх положила большой рекламный альбом, и начала подробно объяснять, какие у них в заведении ещё есть процедуры за умеренную плату, которые ему желательно было бы пройти.
Славик слушал онемело. Неотрывно смотрел сверху вниз мимо альбома на голубой халат, то его место, под которым пряталась правая грудь, которая могла делать с ним (вкупе со сверлом, разумеется) совершенно умопомрачительные вещи. За время, пока она листала альбом, благодатное место боли-желания заняло мстительное чувство желания-ненависти, и вслед ему захотелось бросить инопланетянку на то же самое кресло, сорвать голубые одежды и сотворить нечто ужасное, подобное тому, что только что творила она. Выпилить, выдробить, вырезать, выдавить из неё слезы, стоны, и одновременно с этим долго и страстно любить. А потом невыносимо жалеть. Прижать к себе и не давать умереть, терзая в объятиях, пусть поймёт, насладится, как жутко приятно страдать и мучиться в руках нежного садиста!
В общем и целом чёрт знает что за чувства обуревали отмерзающего Славика. Кратко поблагодарив врача, кинулся к двери и без малейшей задержки выскочил вон. Бежать. Бежать отсюда как можно дальше. Хорошо, что проект сдан, ой как хорошо! Он свободен и убежит очень далеко: в прерии, саванны, Тибет, на Мадагаскар. Лучше всего, конечно же, в Мексику. Там нет стоматологов, жизнь течёт простая: одни колючие кактусы и сладкая текила. Хорошо бы нажраться по-чёрному той текилы до такой степени, чтобы всё навсегда забыть о своей прежней жизни, потерять память, как нередко случается с героями мексиканских сериалов!
Меж тем день пребывал в полном разгаре. Часа три, или около того. Дороги переполнены фырчащими стадами разномастных иномарок, тротуары сотнями прохожих, среди которых женщины явно преобладают: они высыпали на субботний забег по магазинам. Молодой человек с внешностью электрика-подмастерья влился в плотный поток и заспешил куда-то вместе со всеми прочими торопливыми телами. По жаркой погоде большинство гуляющих одето чрезвычайно легкомысленно, будто вокруг бразильский карнавал откровенной плоти. Ему почему-то не хотелось видеть оголённых тел, наверное, из-за зуба, который вдруг сильно заныл напоминанием и угрозой, пришлось выбрать для обзора толстую фигуру в чёрном платье, ведущую за руку мальчика. Мамаша с ребёнком – вот она, долгожданная идиллическая картина, бесконечно дорогая сердцу всякого цивилизованного человека.
Он шёл и смотрел. Чёрное траурное платье с большим вырезом на боку, в котором всё время слишком сильно обнажается белая нога. Не мелькает чуть-чуть, привлекая ленивое мужское внимание, а натурально вываливается, ровно мясо из кошёлки, и молодая полная женщина лет тридцати будто запинается при этом, жутко смущаясь. Ещё, наверное, и кучу денег с неё содрали в ателье, уверяя в модности нелепого одеяния, а всучили дрянь, натуральный брак, но уверяли при этом слащавыми голосами, что смотрится хорошо, очень хорошо, а на улице в дневном освещении – так просто залюбуешься! Теперь-то несчастная понимает, что её надули самым наглым образом. Вон как покраснела, борясь с вырезом, который при малейшем движении оголяет всю её толстенную незагорелую ногу целиком и полностью, сверху донизу. Выставляет напоказ, будто фальшивый окорок на витрине бакалеи-гастрономии.
Раньше надо было думать, милочка, на примерке. И с весом давно пора бороться. А впрочем, нет, враньё, раскраснелась она исключительно из-за жары, а так идёт довольно бойко, даже гордо щеголяет своей здоровенной ножищей на фоне прочей траурности наряда. Он шёл следом, смотрел, молча возмущался: и как человек не понимает? Самое ужасное заключалось в том, что, демонстрируя окружающим свою ножищу, она в то же самое время за руку ребёнка тащит, мальчика лет шести, не в мамашу худенького, в сером костюмчике.
«Зачем? – недоумевал Славик. – Зачем тебе это надо? К чему вдруг нога напоказ? Сама прекрасно знаешь, что смотришься глупейшим образом в платье с разрезом. С такой фигурой и такой разрез, с ума сошла?»
Но самое-самое ужасное совсем даже не в ней заключается, а в нём! Что идёт следом, уставившись в этот дурацкий вырез, ждёт мига, когда появится нога: икра, колено, потом всё огромное бедро обнажится, и чем больше ругается при этом, тем более заинтересованно наблюдает, запутываясь взглядом в чёрном платье, как в сети. Ему поставили ловушку, и он попался, не успев сообразить отчего. С ней как раз всё совершенно ясно, она хочет, чтобы он захотел её, сделался самцом, обычным зверем, и бежал за ней безостановочно хоть на край света. Неожиданно все трое оказались в магазине игрушек. Женщина с ребёнком выбирали машинку, он стоял рядом и дышал. Продавщица начала что-то советовать ему, приняв за сопровождающего. Ощутив близкое присутствие постороннего, неизвестная в трауре крепче сжала сумочку с кошельком, но, ещё раз глянув и убедившись, что внимание незнакомца приковано к разрезу на платье, тотчас успокоилась, приобретя ещё более величественный вид. В магазине шумели кондиционеры, было прохладно. Он надеялся, что жар из головы схлынет и всё обойдётся. Удивительно, что зуб стих, заморозка давно кончилась, надорванные края губ ощутимо ныли. Они вышли на улицу, прямо к автобусной остановке.
Славик стоял в непосредственной близи, недоумевая: зачем она ведёт ребёнка, если вздумала привлечь его? Если бы ребёнка не было, он смог бы заговорить, хотя нет, говорить Славик уже не в состоянии, а тем более уговаривать. Женщина решительным движением вбросила мальчика в битком набитый автобус, встала на вторую ступеньку, он следом за её ногой успел запрыгнуть на нижнюю, дверь стукнула ручкой по спине. Нос вдавился в её спину и хрустнул. Тело под платьем оказалось горячим и липким, оно приторно пахло духами. Отворотил нос в сторону, прижался щекой. Автобус то и дело резко притормаживал, народ швыряло из стороны в сторону. Одной рукой женщина держала где-то впереди себя мальчика, другую подняла вверх, пытаясь схватить выступ над дверью. Славик крепко обнимал её за обширную талию, тянул к себе и прижимался сам. Она некоторое время ещё пыталась отдалиться, но после очередного рывка автобуса, вдруг вся разом навалилась на него сверху, легла, припечатав насмерть к двери. Для Славика такое счастье оказалось полной неожиданностью, он обмяк, распятый на дверной ручке.
Раздавив центнером массы, она делала благое дело – уничтожала, умерщвляла зверя, которого недавно создала одной левой и который даже в полу-бездыханном состоянии продолжал цепляться за могучие бёдра. К счастью, дверь открылась, сошло множество народу, Славик с женщиной тоже. Зверь мигом воскрес. Он пропах её духами, сделался липким. Через футбольное поле направились к панельной девятиэтажке. Шёл след в след и думал, что, если бы не мальчик, непременно набросился на неё вон у тех гаражей, заросших густыми клёнами, и утащил в заросли за белую ногу.
Когда женщина с ребёнком бросились к подъезду, неохотно приостановился, всё ещё кровожадно следя за крепкой белой ногой, легко несущей обширное молодое тело в пространстве, как будто незаконно забирают честно обещанное. На обратном пути очень торопился, боялся не успеть. Субботний день короток. Успел, но ему не повезло. Или наоборот, повезло, с какой стороны смотреть. Несколько мужчин и женщин выходили из дверей стоматологического заведения. Среди них – его врачиха, Славик мгновенно высмотрел её и сжал кулаки. Они расселись по машинам и уехали, он проводил их мутным взором. Эта достала его больше всех, она должна была ответить по полной программе, жаль, что ускользнула. Очень жаль.
Салон красоты работал дольше стоматологии ровно на час. Коротая время, облюбовал скамеечку подальше, откуда неотрывно разглядывал входную дверь, ровно кот мышиную норку. Приходили и уходили клиенты, Славик терпеливо ждал. Ровно в час закрытия из дверей выскочили четыре девицы. Он насторожился, рассмотрел среди них утрешнюю парикмахершу: с неё всё началось, ею, видимо, и окончится. Встал, приготовившись к долгому кропотливому преследованию, но странное дело: три человека пошли в одну сторону, а одна, та, которая ему нужна для прекращения безумия, в другую, причём в его направлении. Он опустился на скамейку, склонил голову, затаился. Удача сама бежала в руки.
Но уж прямо-то в руки – не бывает.
Процокала каблучками мимо, не обращая внимания, остановилась, развернулась и спросила ехидно:
– Кого ждёшь?
– Тебя.
– Я давно заметила, ты здесь уже с час торчишь, правда?
– Правда. Садись, посидим.
Парикмахерша осторожно присела. Он сразу обнял, крепко прижал к себе ненавистное тело, обладавшее непомерной властью над его существом. Она не сопротивлялась. Без синего халатика выглядит немного другой. С такой он может разговаривать, не то, что с прежней, но думалось по-прежнему замедленно, пока выбирал, куда её пригласить, в кино или кафе, она начала первая:
– Утром был хмурый, когда стригла, бука букой, а сейчас ничего, улыбаешься.
– Да, – подтвердил Славик, – настроения не было. С девушкой поссорился, пару недель назад расстались. А у меня день рождения сегодня, двадцать шесть стукнуло. С тобой хочу отпраздновать. Давай?
– А родственников нет, что ли?
– С ними тоже в ссоре.
– Какой сердитый. Один живёшь?
– Нет, с родственниками.
– Врёшь ведь, с женой, поди, и детьми. Ладно, не оправдывайся, поехали ко мне. Только купи вина и фруктов, будем праздновать твой день рождения.
Парикмахерша встала, Славик посмотрел на её туго обтянутые бёдра очень сердито. На базарчике купил всё, что требовалось, она не ходила с ним по рядам, ждала на выходе. У себя в комнате общежития парикмахерша принялась нарезать буженину красивыми пластиками и раскладывать по тарелке. Славик стоял сзади, крепко обняв за талию, и думал, что теперь всё удачно получается. Никто его с ней вместе не заметил ни в доме, ни возле подъезда. Можно сделать так, что никто не увидит, как он уйдёт. Причём сделать прямо сейчас, пока ненависть чиста и тверда, как ледяная глыба. Мёртвая, она потеряет власть над ним. Он перестанет чувствовать себя посаженным на цепь зверем, обретёт человеческую независимость.
– Ты мне ещё утром понравился, – сказала безымянная парикмахерша, повернув неприятное лицо, – такой молодой, а уже серьёзный. Только тормозной маленько.
Славик старательно улыбнулся.
«Врёшь, – подумал он, – всё врёшь! Утром балдела от безнаказанности, зато сейчас получишь конкретно по заслугам».
В городе он не прописан, паспорт никому не предъявлял, и, значит, как бы здесь и не существует. С ней прежде не пересекались, ни в какой её записной книжке не значится. И ни к чему в комнате пока не притронулся. И притрагиваться не будет. Пора делать дело и уходить. Правда, теперь он ненавидит и хочет её чуть поменьше, чем утром, и гораздо меньше, чем ту, с вырезом, но все равно: освободиться от беспредельной власти может лишь убив. Другого выхода нет.
Поморщился, рассмотрев близко влажную шею с дешёвенькой цепочкой. Оглянулся по сторонам в поисках увесистого предмета. Надо разом, чтобы шлёп – и нету. Парикмахерша, словно почувствовав, обернулась.
– Включи музыку, выбери что-нибудь танцевальное.
Славик направился к магнитоле. «Останутся отпечатки. Ничего, сотру после». Включил и автоматически навёл волну своей привычной радиостанции, утром передавшей ему шоколадного зайца. Из города сразу уехать на междугороднем автобусе, в кассах паспорт не спрашивают. Хозяйке оставить записку, что убыл в командировку и больше не вернётся, все вещи оставляет в подарок. Она зайдёт в квартиру через несколько месяцев, по окончании срока, и будет очень рада. Взять только ноутбук. А из другого города улететь на Бали, нет, лучше всё-таки в Мексику. Года на три. Вот такой получится шоколадный заяц.
– Чего молчишь, рассказал бы что-нибудь весёленькое, – парикмахерша достала из шкафчика рюмки.
«Раз подарила песню, значит, обязательно придёт сегодня! – вдруг догадался Славик. – Деньги все, конечно, истратила, поэтому разденется и будет лежать на площадке до посинения. А меня-то дома нет!»
Он молча направился к двери.
– Ты куда? Сигарет купи!
Вышел из подъезда, с сожалением вспомнив, что не стёр отпечатки с магнитолы, и бросился бежать. «Лежит, конечно, лежит там опять…» Вверх по лестнице на свой пятый этаж скакал бешеным австралийским кенгуру, на четвёртом не выдержал, глянул вверх. Сверху на него смотрела Вика, но не голая, а совсем наоборот: в белом летнем лёгком платье, белых туфлях, и при сумочке, тоже белой, с новой причёской. Он и не догадывался, сколько можно всего накупить на китайском рынке за пятьсот долларов. И не знал пока, что в дополнение ко всему под платьем тоже белоснежное бельё. Полный комплект в подарок. Она стояла, облокотившись на перила, смотрела, как он скачет. Задержав дыхание, Славик перешёл на медленный шаг.
– Привет, с днём рождения!
– Привет, спасибо.
Прошёл мимо. Вставил ключ в замочную скважину. Обернулся.
– Слышь, кстати, не хочешь на пару недель смотаться… на Бали?
Вика подумала, что он намекает на истраченные доллары, отшутилась:
– Для начала лучше в Египет.
Открыл дверь:
– Ну, в Египет так в Египет. Заходи.
Дверь закрылась. Через минуту раздался протестующе-пронзительный женский визг, хорошо слышимый на лестничной площадке и в смежных квартирах:
– Ай! Ма-нь-яяяя-к! Маньяк проклятый!!!
Более всего Славик, не зная того сам, был душевно благодарен низкорослым молоденьким вьетнамкам, похожим на девятилетних девочек-подростков, живших в подсобном подвальном помещении камеры хранения китайского рынка, здесь и работавших. За тот великолепный треск и лёгкость неимоверную, с какой рвалось под его руками элитное, невыразимой красоты женское нижнее бельё от самых лучших итальянских фирм, пошитое их миниатюрными тонкими пальчиками.
ДЯДЮШКА ЖО И ЕГО БРУТ
Она любит нападать внезапно, например, когда принимаешь ванну и от горячей воды кверху поднимается пар. Стоит при этом немного расслабиться, намылить лицо, голову, тут и жди неприятностей – кинется сверху молчком, острыми когтями вопьется в шею, расцарапает до крови мокрую спину, особенно болезненны тычки с размаха куда-нибудь в лицо или плечи. Льнет на влажное необыкновенно. Вставать в полный рост, находясь в ванне, давно никто не смеет, ибо при наличии горячего, мокрого тела, пребывающего практически в ее трепещущих объятиях, Финюша дуреет, и, стало быть, уберечься от яростных атак в принципе невозможно. Когда стены комнаты имели беленую известью поверхность, за мгновение до нападения слышался стремительный шелест, но после того, как их выложили гладкой плиткой, все происходит в полной тиши, если, разумеется, не считать плеска воды и собственного вскрика. Привыкнуть к этому невозможно.
С коварством пленницы-дикарки долгие годы живущей в чужом доме, она мстит всем подряд без разбора, несмотря на то, что давно уже стала почти членом семьи. Испортился характер от долгой жизни в темноватой комнате с одним наглухо закупоренным окном, выходящим на запад без солнечных лучей, яркого южного неба и горячего ветра. Что касается меня, вот честное вам слово, выпнул бы вон за дурное поведение со страшным треском прямо на сибирский мороз, и даже не расстроился ни капельки, если бы тому всеми силами не препятствовал дядюшка Жо, который сам-то давно сменил квартиру, оставив за нами право трепетать при посещении ванной комнаты, но, заметьте, каждый раз при встречах неизменно интересуется судьбой своей воспитанницы: «Как там моя Финюша поживает?».
Летом Жо приходит довольно часто, зимой сам сидит пленником Деда Мороза безвылазно в девятиэтажной панельке, как в крепостной осаде, не высовывая носа даже на балкон. Тем не менее, зимние встречи с дорогим Жо – лысым старичком на седьмом десятке, обладающим лицом дерзкого, смышленого шимпанзе, происходят весьма регулярно: в пятницу после работы я покупаю и заношу им продукты на следующую неделю. Физиономия дяди в многочисленных глубоких морщинах, красновато блестит, зубов раз два и обчелся, дыхание с гармошечным сипением и пересвистом обмороженных бронхов.
Как-то, в бытность свою молодым прорабом, принимал он активное участие в эксперименте по непрерывному бетонированию тела плотины в зимних условиях. Две недели морозов за сорок градусов удачно совпали с самым ответственным этапом проекта, и в те дни дядя практически жил на плотине, согревая ее не только специальным излучением, но и теплом своей души, благодаря чему (по его мнению) эксперимент удался на славу. Только сам излишне переохладился, сделался чувствительным даже к небольшому холоду, наподобие того, как однажды обгоревший человек с трудом переносит обычный жар печи, возле которой ему приходится ныне велением судьбы работать поваром. Очередная зима добавляла новые ожоги, пока лицо Жо не набрякло и окончательно не покоробилось, сделавшись похожим на скальп, что бравые английские солдаты сняли еще с живого краснокожего, а потом, по приказу начальства, вернули обратно, натянув чулком не вполне верно. Косовато сидит, отваливается кожа у глаз, торчит красное мясо и рот, будто порванная дыра – сразу видно не старались вражьи души, не хотели сделать толком, так, смеха ради исполнили приказ, чтобы еще сильнее поиздеваться над несчастным аборигеном. И это несмотря на то, что Жо после первой плотины кутался будто кабинетная мадам, уже при минус двадцати в сто одежек, тридцать застежек, от горла до глаз заматываясь шерстяным шарфом, сверху шапку с опущенными ушами натягивал по самые брови – лица не видать. Разве так должен выглядеть бравый строитель коммунизма?
Смехота одна, ей богу. Карьера, естественно, не заладилась, прорабом и остался на всю жизнь, а значит, круглый год на свежем воздухе. С выходом на пенсию объявил во всеуслышание, что в морозы на улицу больше ни ногой. Серьезная зима у нас тянется полгода, дядя Жо в своих решениях устойчивее египетской пирамиды, таскать продуктовые сумки взялась тетя, и неудачно: упала на льду, серьезно повредив ногу.
Не тратя времени даром, отдаю на кухне заказанные пакеты, после чего мы с дядей тотчас усаживаемся за стол выпить водочки по какому-нибудь календарному случаю, полистав для порядка численник туда-сюда, и выбрав самое знаменательное, на наш совместный взгляд, событие. За произнесение сопутствующих речей отвечает Жо. Бывалым лыжником впрыгивает он на укатанную тропу преданий старины глубокой из области моего золотушного детства, широко растопыривает палки в стороны, и начинает погонять.
Радостно волнуясь при первых звуках бульканья водочки, дядюшка ведет рассказ дрожащим слезой голосом, будто я сотворил все свои проделки не далее нынешнего утра, ну в худшем случае – вчерашнего. Тетушка подмигивает: молчи, пусть выговорится.
Обычно река воспоминаний проистекает из давнего случая, как в раннем детстве чертов племянник наградил дядю Георгия-Геру-Жору новым именем Жо, обретя тем самым незаконное и, очевидно, дьявольское право распоряжаться его судьбой, чем определил нынешнее незавидное положение любимого родственника. «Ваше здоровье, дядюшка Жо!» Конечно, никакой дьявольщины с запахом серы нет и в помине. Просто оставшись трех лет от роду без детского сада, ребенок был поручен единственному в семье безработному человеку: студенту, будущему строителю. Кое-что из того времени я помню даже сейчас, посему не позволяю Жо врать совершенно напропалую. Отдельные картинки крутятся в голове, про то как дядя-студент таскал меня с собой по своим взрослым делам, а иногда даже отказываться от этих самых дел, когда ему звонили по телефону:
– Сижу с ребенком, – говорил он грустно в трубку и девичий голосок на другом конце длиннющего телефонного провода начинал вякать, мякать, лепетать, пока не стихал окончательно.
После такого разговора дядя обычно щелкал дитя по лбу, произнося веселым, неунывающим голосом: «А не сходить ли нам в кино, Арлекино? Где твоя белая панама?» Еще он называл меня Братом Аврелио, Сыном тибетского ламы, Квазимодо Прямоходящим, в разное время по-разному, исходя из собственного настроения. Обращение Арлекино значило, что Жо перехватил сегодня от кого-то из членов семьи трешницу или пятерик за то, что гробит молодые годы в няньках, и мы сейчас с ним на пару загуляем. А может даже и не на пару. Я все это распрекрасно понимал, несмотря на юный возраст, тер лоб, распахивал пошире наивные глаза, которые в детстве выглядели чрезвычайно большими, даже взрослые девушки, встречавшиеся нам на улице, говорили друг другу, показывая на меня пальцем: «Смотри, какие огромные глазищи!». И тут же интересовались у дяди:
– Молодой человек, это ваш ребенок?
Жо солидно, без тени сомнения в голосе, отвечал:
– Конечно мой, чей же еще? Нравится? Тогда давайте знакомиться. Меня зовут… Мальчик, как меня зовут?
– Дядя Жо.
– Видите, ребенок врать не станет.
Так мы знакомились с девушками и забирали их с собой. У нас с дядей Жо образовалось великое множество приятельниц, по выражению мамы, недовольной обилием звонков, приходящихся на один старый телефонный аппарат, – полгорода. Справедливости ради стоит сказать, что одиноко гуляющие девушки ни разу не обратились к нам с подобным вопросом, хотя, я видел, косили в нашу сторону сплошь и рядом. А вот парочка хохотушек мимо не пройдет, ишь, как заливаются, сейчас обязательно спросят, можно даже не сомневаться. Если дядя при деньгах, в мире не существует человека щедрее: кроме билетов в кино, он всем и мороженое перед сеансом купит и лимонадом с пузырьками угостит. Приятно вспомнить, как весело похрустывая вафельными стаканчиками, мы гордо входили в зрительный зал, где рассаживались на строго отведенные места.
Ребенка дядюшка Жо мигом определял на колени одной из девушек, дальней от него, а руку ближней забирал себе, будто боялся темноты зрительного зала. До сих пор для меня остается загадкой: как он выбирал кому что, но ни разу ни одна из девушек не возразила, я тоже помалкивал. Бывали случаи, когда мы оказывались в кино без пары, тогда бедному дядюшке приходилось держать меня на собственных коленях, потому что с сидения мне все равно ничего не видно, кроме больших спин впереди сидящих граждан. Естественно, с девушками ходить в кино много приятнее, у них и колени мягче и нервы крепче, они не шипели поминутно: «Чего ты тут рассопелся?», – это когда я всего-навсего слегка задремал от скуки. Признаюсь, в темноте зрительного зала мне (ныне с трудом верится) и с девушками обычно делалось скучно. Однако в отличие от других детей, попавших на сеанс, я не уросил, не просил громко шоколадку, не орал противным голосом: «Хочу домой! Пошли домой!», как сплошь и рядом происходило где-то в непосредственной близи.
Когда в зале вдруг поднимался детский вой и плач, девушки ощутимо твердели подо мной в предчувствии аналогичного поведения, и тогда дядя Жо их вовремя ободрял: «Вы не беспокойтесь, он у меня дрессированный: сейчас уснет». И правда, обняв свою девушку за тоненькую талию, прижавшись щекой к ее груди и немного посопев, я тотчас засыпал сном блаженного. Мне снились лиричные, мягкие, нежные, удивительно приятно пахнущие сны, каждый раз иные, переплетавшиеся с загадочными голосами героев и героинь фильма, какие-то голубоватые пространства, в которых я легко путешествовал, и просыпался всегда в настолько приподнятом настроении, что весь остаток дня чувствовал себя неизменно превосходно, какими бы презрительными кличками не награждал меня дядя Жо, пытаясь разбудить по окончанию сеанса.
Не знаю, что испытывали девушки, совершенно безбоязненно прижимавшие к себе постороннее, горячее, мгновенно засыпавшее дитя, с липкими после сливочного мороженого губами. Весьма возможно то были некие новые для них, неизведанные еще материнские чувства, потому что руки их не желали отпускать меня и после того, как свет зажигался, когда все, шумно хлопая сидениями, вскакивали, торопясь покинуть зал до того, как на выходе возникнет толчея. Они не спихивали сонного ребенка с колен на пол, как обычно делал дядя Жо, не поднимали за шкирку, ставя в проход. Напротив, смотрели на дядю, отрывающего меня от них возмущенно, как невольницы на жестокого работорговца-разлучника. Да, они расставались со мной с явной неохотой, я видел это. Мои девушки впоследствии никогда не звонили дяде Жо, хотя, в конце концов, не их же руку он забирал на целый сеанс.
Заглядываю в слезящийся глаз старика, похлопываю его с родственной теплотой, благодарностью и грустью. Милый, добрый дядюшка Жо, он не получал и десятой доли тех удовольствий, что дарили мне блаженные сны! Ну подержит за руку сеанс, ну созвонятся потом, прогуляются вечером и, как правило, на этом сюжет оканчивается, то есть начинается следующий. Объявляется новый поход в кино. «Жо – ветреник!», – делали вывод обиженные девушки, да и родня, с течением времени, была вынуждена с ними согласиться. Но неправы, ох, как неправы все они были! Не понимали, глупенькие, что у человека может быть заветная мечта, к которой он стремится будто неустрашимый парусник к горизонту.
Говоря так, я вовсе не оправдываю Жо. Увы, с мужчинами сплошь и рядом случается подобное. Живет он год с той мечтой в голове, два, десять, жениться все недосуг, да и не укладывается в грандиозные планы женитьба, а потом, глядь, и на пенсии оказался с красной рожей, лысый, и на улицу боится выйти, чтобы стариковская кожа не треснула по швам от благодарной улыбки на морозе, когда поднимут добрые люди после падения на скользком месте, шапку отряхнут и обратно на лысину нахлобучат. И все. Таков удел наших мечтателей.
А по молодости был очень хорош. Тетушка и сейчас нет-нет, да перелистывая альбом, воскликнет чувственным голосом: «Господи, неужели это ты?». Конечно же нет, не вполне, чтобы Господи, но где-то рядом, по образу и подобию. Я налил дяде, тете, себе и предложил выпить за мечту. Жо тотчас кивнул, опрокинул рюмку, посмотрел вдаль, вернул взгляд на меня, понюхал кусочек хлеба и нахмурился, хотя я в отличие от него уже в раннем детстве прекрасно понимал, что все девушки хороши без исключения, и глупо манкировать ими, как делают некоторые. Помнится, в один момент у меня вдруг сложилось впечатление, что дядя Жо эксплуатирует мои внешние данные в своих личных интересах. Я даже сердился на него некоторое время, право. Слава богу, по мере того, как извилины начали укладываться в верном направлении, применяя новые для себя правила логики, не без горечи осознал, что это не вполне так.
Ведь гулял я не только с Жо. По выходным дням родители брали меня за руки, и вели куда-нибудь в кукольный театр, или на детский кинофильм, и хотя кругом девушек было тоже пруд – пруди, ни одна самая развеселая хохотушка даже не вздумала объявить подружке: «Смотри, какие глазищи!». Значит, дело не во мне, – догадался я, – значит дело в прическе дяди Жо. И это была истинная правда. В лучшие времена у дяди Жо надо лбом вились три красивые волны. Чтобы сочинить себе нечто подобное, маме приходилось тратить перед выходом на важное мероприятие два часа, и в это время к ней было лучше не приближаться.
А дяде Жо достаточно слегка провести расческой по голове и пожалуйста, все в лучшем виде на целый день вперед. Волосы у него жесткие, фиксированные, ветер их не сдувает. После посещения парикмахерской остается лишь одна волна, тогда мы ходим с Жо в кино на пару, никто к нам не пристает. Затем вырастает вторая, девушки начинают интересоваться моими глазами через раз, ну, а с третьей волной, дяде приходится раскошеливаться на полную катушку в каждом культпоходе. Что говорить, по отношению ко мне он в молодые годы вел себя весьма лояльно, за это я его и теперь люблю и уважаю, а Жо меня – нет. На то есть свои причины. Увы, первые седые волосы в трех волнах дядя заполучил весьма рано и действительно из-за Квазимодо Прямоходящего, хотя по собственной инициативе, решив купить племяннику на день рождения настоящий фонарик с плоской батарейкой.
По всему городу в то время расползлись совершенно невероятные слухи, будто бы в неком окраинном магазинчике выбросили в продажу электрические фонарики – страшный, просто невиданный доселе дефицит. Сроду ничего подобного на прилавках не показывали, а тут вдруг – нате вам! День продают! Два продают!! Три продают!!! А фонарики все не кончаются, невероятная история! Большинство моих товарищей по уличным играм уже заимели розовые перламутровые штуки, только я один, будто круглый сирота, по вечерам гулял без собственного освещения. Сколько шишек и синяков набил – страшно вспомнить, а родителям все некогда сходить, постоять в очереди часика три. И вот в конце той волшебной недели добрый-предобрый дядя Жо ударил себя в грудь: «Для родного Арлекина ничего не пожалею!», – и мы двинулись в путь.
Добирались страшно долго. Магазин оказался бревенчатым, одноэтажным, крашеный зеленой масляной краской, и расположен у черта на куличках. В подобном амбаре у нас хлебом торгуют на улице Пролетарской. «Нет, не такой должен быть магазин с чудесными фонариками!», – почудилось мне сразу, но, увы, ничего более подходящего рядом не обнаружилось. Приблизительно с час мы упорно стояли в очереди на улице, будто и правда за хлебом. Дело происходило жарким летом, я устал, но еще очень хотел иметь фонарик. А когда пришла пора затискиваться через порог внутрь, в плотно набитое человеческими телами помещение, дядя Жо не решился взять меня с собой в толкотню на муку мученическую, сказал: «Жди здесь, возле дверей, никуда не уходи», после чего наморщившись, влез в темноту внутреннего пространства, будто в грязное болото с крокодилами.
Честно говоря, я ждал его долго, очень долго. Наверное, часа два или три, а может и все пять, но дядя в обратную сторону так и не явился. Я устал стоять и глядеть на дверь. Мне было страшно жарко на горячем песке меж чужого люда. Потом пришел настоящий страх, что я никогда больше не увижу Жо. Захотелось убедиться, что его не задавили во внутренней толчее, поэтому я стал ходить вокруг магазина, заглядывать в двойные окна, меж рамами которых имелись еще и решетки. Окна, как на грех, такие пыльные, что ничегошеньки сквозь них не видно, наверное, специально против воров так сделано, но я все равно ходил и заглядывал. Потом вернулся к дверям и замер у крыльца в тревожном ожидании, нервно вздрагивая, как потерявшая хозяина собачка.
Иногда из дверей, как с поля сражения, вырывались в обратную сторону мокрые, растерзанные мужчины, отцы семейств в разорванных на груди рубахах, без пуговиц, сжимающие в руках вожделенные фонарики. На них (мужчин) страшно было глядеть. В нынешних обстоятельствах фонарик уже не казался лучшим подарком на день рождения. Если бы раньше кто сказал, с каким трудом придется его добывать, с какими ужасными потерями, ни у кого бы ничего не просил, не нужен мне ваш фонарик, отдайте моего дядю Жо! По сравнению с этими измочаленными, но все равно внешне крупными мужчинами, дядя Жо смотрелся мальчишкой, и если уж эти чуть живы, то он давно там погиб. Поэтому и не выходит, растоптали моего Жо по полу и ходят по нему, а некоторые стоят на бездыханном теле, на голове, на трех волнах.
Последняя картина так ужаснула детское воображение своей катастрофичностью, что я затрясся от страха и чуть не расплакался, но вовремя себя успокоил: нет, слишком ужасно, такого быть в принципе не может. Скорее всего, Жо вырвался из двери обратно именно в тот момент, когда я обходил магазин, заглядывая в окна! Конечно же он давно вышел, поискал-поискал, не нашел и решил, что я ушел домой и сам поехал туда! Я оглянулся по сторонам. Где находится дом? Куда идти? Расспрашивать окружающих не только бесполезно, но и опасно: только попробуй! Видел я этих потерявшихся на улице детей: их тотчас обступала плотная толпа прохожих и давай выяснять: кто папа, как зовут маму? И уже не отпустят, сдадут в милицию!
Нет, чтобы не подводить дядю Жо, надо искать дорогу самому. А как, когда кругом совершенно неизвестное место и даже приблизительно не ясно в какую сторону идти, чтобы попасть домой? С дядей Жо мы ехали сначала на трамвае, потом на автобусе. Маршрутных номеров я еще не знал. Надо было, однако, что-то предпринимать и я направился в ту сторону, где по моему внутреннему чутью должен находиться родной дом. А на самом деле удалялся от него мимо длинных заводских заборов уже совсем за город. Потом вдруг оказался на перекрестке четырех широченных асфальтированных трасс, наполненных большими машинами и остановился в нерешительности: дальше куда? Из двух направлений еще мог выбирать интуитивно одно, перед четырьмя внутренний штурман спасовал.
И тут вдруг, весьма кстати, в глаза бросился маленький голубой домик, который я всегда любил разглядывать, когда автобус, на котором мы ездили в свой мичуринский сад, тормозил на остановке возле. Ах, как я ему обрадовался! От него оказалось совсем нетрудно взять правильное направление движения. Потом встретился знакомый мост, под которым проезжал автобус, затем трамвайная остановка, на которой мы сходили и вот по этой трамвайной колее я помчался, как засидевшаяся гончая по следу. Знакомые приметы попадались все чаще и чаще.
– Давай выпьем за своевременную ориентацию в жизни! – поднимает тост дядюшка Жо, при этом глядя на тетю.
Конечно, он имеет в виду вовсе не тот голубой домик. Бедный дядя! Что ему пришлось пережить! Когда я вернулся домой, никого в квартире не оказалось, дверь закрыта. Поэтому ушел играть в соседний двор, где вместе с друзьями залез на сарай, с крыши которого удобно объедать поспевшую ранетку. Хозяева ранетки в тот день разрешили нам делать это. Я здорово проголодался и потому задержался на сарае до позднего вечера, не зная, что дядя Жо прибегал домой, и не найдя меня снова поехал к магазину накручивать круги поисков, которые ничего не дали, в результате пришлось в милиции написать заявление, что у него пропал ребенок. До глубокой ночи несчастный нянь бродил по дворам и чужим подъездам, опрашивая всех подряд: «Вы не видели здесь мальчика в белой панаме приблизительно четырех лет?».
Я уже спокойно спал на своей кроватке, позабыв за ранетками да играми о дяде Жо и фонарике, а он все где-то искал меня. Когда мама открыла дверь Жо и сделала сердитое лицо, собираясь попенять, с чего это он так поздно начал шляться, тот вымолвил первым: «Убивай меня, я потерял его».
– Кого? – испугалась мама.
Пережив невероятный стресс, Жо проспал целые сутки. Нервное потрясение не прошло для него даром, объявившись седыми волосами в прическе. Дядя Жо так сердился на меня после того фонарика, что напрочь отказался нянчиться и даже ходить в кино. Впрочем, у него появилась на то уважительная причина: он окончил институт и получил направление на стройку. Теперь ему, как и всем, тоже стало некогда со мной возиться. Но нет худа без добра: я угодил в детский сад, где очень скоро во мне открылся талант юного рисовальщика.
Дело было так: воспитательницы раздали всем листки с карандашами и приказали в срочном порядке нарисовать Снегурочку, иначе она к нам не придет и Деда Мороза не приведет. Сами же, как всегда, занялись разговорами. Я нарисовал Снегурку довольно быстро, для правды жизни двумя дугами подчеркнув то место, на котором удобно спать в темноте зрительного зала. Моя работа произвела на воспитательниц странное впечатление, меня долго и с подозрением разглядывали в упор сверху вниз, будто я спрятал перед прогулкой чьи-то штаны и не желаю в том признаться. Наконец пожилая нянечка спросила: «Зачем ты нарисовал это?» – «Так оно же есть, – удивился я, – а рисовать надо похоже». Оказывается, я, в моем пятилетнем возрасте не должен был этого видеть! Не замечать очевидного? Что за странности?
М-да. Трех волн на голове дядя Жо нынче нет, двух тоже, даже одной-единственной не осталось, ветхая лысина светится в электрическом свете люстры. Дядя Жо грозит мне пальцем, говорит свои обычные речи, что я испортил ему жизнь, причем два раза и оба раза – навсегда.
– Нет, скажите, – вопрошаю я тетю, – как одному человеку можно испортить жизнь раз и навсегда два раза? Ну ладно, с первым разом еще куда ни шло, согласен, испортил жизнь. А насчет второго извините-подвиньтесь! Правда же, тетушка?
– Конечно, – соглашается она, – да ты его не слушай. Попробуй этот салатик. Мне кажется, неплохо получилось.
Право, тетушка любит меня гораздо больше дяди.
