Между Третьим и Четвертым

скачать книгу бесплатно


Скоро на место учительницы вселился старичок. Сам себе одинокий, без старушки, без детей и внуков. Одет чистенько, опрятно и скромно, сразу видно, что не пьяница: рубаха светлая, с длинными рукавами, брюки не латаные, ремешком плетеным подпоясаны, на голове фуражка с козырьком на глаза низко надвинута. Возможно, дети где в городе живут. Мужской силы в плечах – ни грамма не осталось, косточки под рубахой торчат одни. Худенький такой, изжитой. Ясно дело: бабка, небось, преставилась, дети папашу из деревни забрали, сняли с насиженного места, в город перевезли, чтобы под боком был, не затосковал, с огородиком да внучками возился. Ну, этот долго здесь не продержится – замучает беспризорная шпана.

Откуда она только взялась в нашем тихом, спокойном месте? А отцов в семьях нет, от того в руках их держать некому, острастки лишены оказались. Даже те мужики, что с фронта вернулись, все изранены, калеки, да к наркомовским граммам водки приучены, спились дома окончательно, перевыполняя норму, какие из них воспитатели? Уличная вольница деток воспитывает, и плоды, что называется, на лицо. Ох, замучает старичка стуками в забор днем да ставни ночью орава уличная, беспардонная, сведёт, как бабушку-учительницу с ума, веселья своего дурного ради. Ранетки заломают, огород вытопчут, стекла оконные камешками разобьют, в форточку открытую песка накидают. Эх, дедушка милый, не туда ты прибился для упокоения, сидел бы на родном месте до конца, а коли край подошел – подавался в тайгу к медведям, в скитах скрылся вечным странником, глядишь, целей бы оказался и прожил доле. Так рассуждали меж собой соседки, качая жалостливо головами.

Как-то сразу объявилась в заборе со стороны нашенского квартала калиточка, будто по щучьему велению, никто не видел, как строилась, верно, тоже ночью, при ней лавочка низенькая, и дедушка на ней сидеть нарисовался. В давние времена имелась со стороны Третьего переулка у ворот рядом с палисадником при доме скамеечка, но потом как стали на ней усаживаться вместо бабушек ночные компании – пить-гулять, учительница от нее отказалась, убрала. А дедушка вон какой бесстрашный человек оказался: смастерил из новых досточек на другую сторону да уселся у черного нового входа с нашей улицы. Ни дать ни взять – ранетки свои охраняет. А такое, между прочим, чувство, будто кто во дворе у него работу постоянно скрытно работает, топором, молотком постукивает, но не дедушка, дедушка на скамеечке восседает, словно в деревне на завалинке.

Однажды утром пошли соседи за водой на колонку, что напротив долгополовской усадьбы возле арендного дома имелась, глядь, не торчат над забором кроны яблонь, зато высится аккуратная голубенькая голубятня. Раз яблони исчезли, лазить в ограду мальчишки не будут, а не будут лазить – гонять он их не станет, не разозлятся они, так и в забор не будут камнями кидать, стекла бить, в ставни по ночам стукать, может, и выживет старичок на углу – рассудили сердобольные соседки. Выходит, голубятник поселился, и совсем не деревенский дедушка-то наш, всем известно, что в деревне колхозному народу некогда голубями заниматься, стало быть, городской старичок этот. Пенсионер, местный, бывалый человек. Ну, значит, нечего за него переживать.

Однако в скорости поняли, что опять же слегка ошиблись. Старичок «своим» не признавался и на все самые благожелательные приветствия, будь то «Добрый день!», «Здравствуйте!!!» или просто «Здорово, сосед!», отвечать не думал, даже смотреть не желал. И не глухой, вроде. Поздоровается с ним прохожий, старичок низко опущенную голову поднимет на секунду, зыркнет из-под козырька оловянным взором и тут же опустит молча, гмыкнет нечто неопределенное себе под нос вроде «Ну да?», а скорее – «Пошел к черту». Такие странные дела необъяснимыми оставались весьма недолго, любопытен местный народишко, ох, любопытен!

Замечено, что присаживаются частенько к старичку-новичку востроглазые людишки, кои также ни с кем не здороваются, но и глаз не отводят, смотрят на прохожего человека пристально, будто всасывают в глотку вместе с рассолом огурец мягкий с перепою и, высосав, сплевывают кожуру в сторонку. В основном братва средних лет, легкие, вертлявые, с нерабочими руками. Они вели со старичком тихие продолжительные беседы, уважительно и даже как-то подобострастно шепча ему на ухо неизвестно что. А как пойдет мимо скамейки обычный прохожий, смолкают и нехорошо взглядом ощупают со всех сторон, будто желают со свету сжить и место выбирают, под какое ребро удобней финку вставить. От того народ поодаль начал ходить, кто по дороге, а женщины вообще стараются по другой стороне улицы обходить неприятную лавочку.

Бывает, старичок вдруг исчезнет, тогда из-за забора раздаётся пронзительный свист, что не только его собственная голубиная стая в небо взмоет, но и все окрестные с перепугу в полет наладятся. Частенько старичковы голуби приводили чужих на свой насест, в ловушку. Хочешь – не хочешь, а приходилось тогда окрестным голубятникам идти на поклон к лавочке, выкупать своих турманов.

Дедушка цену назначает высокую. Стоит, допустим, тот голубь рублей пятнадцать на базаре, так без десятки к нему и не ходи за выкупом. И упрашивать бесполезно, и стыдить опасно. Отец с сыном пришли как-то за своим голубком, который дедушкина стая увела, просят отдать, а тот высоченную базарную цену заломил без всякого стеснения. Отец ему и говорит: «Нехорошо, не по-соседски себя ведете, пожилой ведь человек, вернули бы по-дружески бесплатно. И не жалко вам детей без забавы оставлять?» – «Значит, изверг я получаюсь? – изумился дедуня, а у самого олово в глазах так и плавится, так и плавится, просто кругами ходит. – Извергов ты, папаша, не видал ещё. Но раз хочешь бесплатно – изволь, бесплатно верну. Раз бедные вы такие здесь оказались, вот те божеская милость. Ежели нищие и кушать вам на обед нечего – нате, сварите супчик». С этими словами голубю шейку свернул и бросил комком белых перьев прямо под ноги отцу с малым сыном.

Разве не Змей после этого? Самая что ни на есть змеюка подколодная. За оглушительный разбойный свист, от которого старухи хватались за сердце, бесчеловечность да нелюдимость прозвали нового соседа Змеем Орынычем, но оказалась та кличка не последней. Хотя имени настоящего не узнал никто никогда. Вот такое наказание свалилось на квартальный народ за печальную участь бедной учительши. Поминали её бабы теперь часто, чаще, чем когда жива была.

Как-то в редкостно удачный день повезло вдове военного времени Савишне купить сразу целое ведро яиц, сто штук, что-то с торговлей случилось, продавали тот раз без нормы, сколько хочешь – столь и бери, большую очередь отстояла и несла-тащила домой, на свой Первый Прудской аж с магазина на Пятом. И на ту взяла, и на этого, и вот проходит мимо дома углового, долгополовского, ничего плохого не подозревая, а из-за забора Змей этот Орыныч в ту самую минуту как засвистал, так у нее ведро из рук и выпало. Много яиц побилось, тут Савишна не выдержала, горько расплакалась по бедной учительше, что в начальной школе ее писать-читать научила! Расплакалась-разрыдалась, будто вчера только беднягу схоронили: «И на кого же ты нас покинула, Марья Филипповна, учительница первая моя!»

Один только Борис Давыдович смог разговорить углового старичка просто так, за здравие, полчаса у лавочки простоял, речи с ним вел обаятельные. И старичок отвечал, и даже на прощание улыбнулся тому скалозубо серебристым металлом в ответ на золото Давыдыча, бабка Балабаиха из своего окошка наблюдала, все через дорогу видела. Далеко очень хорошо видит, несмотря на возраст и толстенные линзы в очках, а под носом – абсолютно ничего ни в очках, ни без оных.

На то он и есть Борис Давыдович, самый прелестный на квартале человек. Дружен со всеми в округе – не разлей вода, хотя без совместных чаепитий, и как бежит шустренько с ведром за водой на колонку, со встречными соседками обязательно перездоровается, никого не пропустит без смешного слова, мужчинам руки пережмет, байку новую веселую расскажет, лихо да быстро. Каждому ребенку трехлетнему, что в пыли с машинкой играет, улыбнется, похвалит: «О, це хлопец! О це я понимаю! Шофером будешь!» Ах, как при том улыбается в тридцать две золотых коронки Борис Давыдович, просто червонцем царским дарит. Приятнейший человек – любой вам скажет, без всякого сомнения, а работает, между прочим, не маленьким начальником – директором магазина музыкальных принадлежностей, пластинками заведует и всяким прочим музыкальным имуществом, включая балалайки с мандолинами. Прежде торговой инспекцией заведовал, а до того трест Вторчермет возглавлял. Номенклатурный человек, как из высшей касты, – он всегда директор, хоть прачечной, хоть шляпной мастерской, но директор. Живет Борис Давыдович с женой Фаней, дочерью Риммой и зятем Иваном в половине двухэтажного казенного дома. Другую половину две семьи занимают поэтажно, а у них свой отдельный вход и оба этажа. Двор бетоном залит – ни травинки, ни соринки, сверху закрыт, потому там темно, зато зимой снег лопатами на улицу не таскать, огорода не держат, имеют гараж внушительных размеров, в гараже машина «Победа» стоит. Хорошо живут, интеллигентно, обеспеченно. К себе местных никого не приглашают, сами ни к кому не заходят – исключительно на улице общаются.

Соседки, конечно, заприметили, что Давыдович с Орынычем разговаривал, принялись любопытствовать, на какую тему:

– О голубях, небось? Борис Давыдович?

– Зачем? О музыке. Новый сосед наш музыку любит, я пообещал ему пластинок достать, джазовые композиции, между прочим, ну и так, еще кое-что по мелочи.

Соседки переглянулись: смотри-ка, что на белом свете делается. Борис Давыдович дальше не побежал, как обычно, продолжил беседу с соседками, но уже почти шепотом:

– Вы, дорогие женщины, осторожнее будьте, не ругайте его Змеем громко, нельзя так, особенный он человек.

– Чем это Змей особенный, тем, что голубям при детях шеи крутит?

– Да как вам сказать. По одному его слову могут любому из вас головенку в одну секунду оторвать. И вообще, меньше мимо него дефилируйте, не любит он этого, лучше вовсе в ту сторону не смотрите, будто не замечаете. Так-то я вам скажу, дорогие и бесценные.

Но и без Бориса Давыдовича всем ясно, что Змей – шишка уголовного мира. Крутятся вокруг него «шестерки», ублажают, доносят, а он главный у них вор. Охо-хо-хо, вот где наказание квартальному народу выпало за обиженную проказливой пацанвой старую учителку. Тяжелый человек Орыныч, хоть и мелконький на вид, ох какой тяжелый! Голубю, почитай святому духу, шею сворачивает при ребенке. Нелюдь вылитый, упырь, одним словом. И стали потихоньку соседи нового соседа промеж собою Упырем называть, душегубом, значит. Народ у нас толковый, насквозь жизнь видит, Упырем старичок оказался взаправдишным, на все сто двадцать процентов, души губит человечьи, уродует, на этом скверном деле процветая. Подтвердилось это в скорости самым невероятным образом, ибо история на квартале приключилась, и надо вам сказать, история нехорошая.

Служил один полковник от артиллерии в Германии вместе с семьёй, женой и детьми. Вышел срок службы по возрасту, уволился артиллерист из армии, перевез семейство в Союз, получили большую квартиру в Калининграде, а родители его к тому времени умерли в нашем городе, знаете домик рядом с угловым домом Упыря? Низенький, опрятный, доской-вагонкой обшит, выкрашен в зеленый цвет. В нём родители жили. Сказал полковник семье: «Поеду на родину, продам родительский дом, какие-никакие, а деньги». На что жена, естественно, дала разрешение. Он и уехал. Месяц прошел – не возвращается, другой проходит – тоже нет его. А полковнику так понравилось дома жить, на родине, где он вырос, что не стал продавать дом родительский, поселился в нём и живёт месяц, другой да третий, на кладбище к родителям ходит, навещает, добродетельный сын. Жене звонит: «Приезжай, здесь доживать старость станем, очень у нас хорошо». Та ему в ответ: «С ума я пока не сошла в Сибирь на поселение ехать. Калининград – тоже, конечно, не столица, но, по крайней мере, Европа. И квартира благоустроенная, зачем нам опять в частный домишко забиваться, неужто печку захотел топить на старости лет?»

Дело кончилось тем, что отказалась ехать на мужнюю родину супруга, осталась в казённой калининградской квартире, а полковник – в домике своем. Прикипел к родине душой накрепко, хорошо ему здесь – и точка. Одно не нравится – глянешь в окно, а там, на улице серым-серо: песок да зола, да старые тополя, а в Европах привык лужайку перед домом лицезреть. Сначала кустики сирени три штуки посадил, потом достал где-то специально семян травы, пенсия у него хорошая, военная, полковничья, рассыпал, полил, взошла травка зелёненькая, но люди же несознательные – ходят, как попало, не соблюдая тротуаров, песок большой обходят, – вот и вытоптали травку.

Тогда полковник огородил перед своими окнами вокруг кустиков сирени палисадник, раскрасил штакетник опять же зелёной краской, привёз чернозём, снова посадил травку, взошла она изумрудным ковром. Поливал её по утрам и вечерам из лейки заботливей, чем иной огородник огурцы с помидорами. Травка принялась густая, изумрудная, скоро уже и поливать не надо. Красота! Ранним утром войдёт полковник в палисадник через калиточку, стоит, наслаждается жизнью, душа его радуется. Со всеми здоровается, разговаривает о жизни, никуда не торопясь, о нем так и говорили соседи: «Наш артиллерист – душа человек».

Здоровый был Иван Иванович по всем статьям, ни на что не жаловался, в поликлинике на учет не успел встать, а вдруг ни с того ни с сего умер прямо в палисаднике своём. Не сам умер, разумеется, Упырь его умертвил. Говорю же – старая Балабаиха своими глазами видела…

…Вышел полковник с утра пораньше на улицу, чувствует, как радость наполняет душу от вида светлого неба… запаха земли… вздохнул свежий воздух полной грудью, душа и распахнулась, тут Упырь его и подкараулил, как на грех, в это время рядом оказался, у своего дома на скамейке сидел, из-под кепки по-волчьи зырил, голубя в руках держал.

– Эх, – говорит Упырь, – хорошая у тебя, полковник, трава в палисаднике выросла, длинная, волнистая, будто на могилке родительской. Стричь ее пора.

Глянул на него полковник с возмущением, слова вымолвить не успел – упал, как подкошенный, а душа от него растерянная в сторонку отлетела. Это когда стареет человек обычным образом: болеет телесно, слабеет, душа потихоньку учится во сне отлетать, а когда внезапно убивают, теряется она, не знает, куда деваться, будто оглушённой оказывается. Подбросил Упырь голубя, тот взлетел вверх, душа думала, что в рай он полетит, к нему присоединилась, а голубь в голубятню юркнул, там его Упырь и держит ныне с душой человеческой заодно…

– Нет, не там, не в голубятне, для душ у него специальное место имеется.

– Где?

– В доме напротив, что сначала в аренду сдавали хозяева, когда в Москву на новое место жительства переехали, а потом вовсе пустым остался стоять. В том московском доме ночью огни загораются за ставнями запертыми. Вы приглядитесь получше вечерком – сами увидите. Думаете, просто Упырь против того дома вселился? Нет, не просто – наблюдатель он за душами убиенных, сторож их и насильник. Видали, утром Черный Кот из пустого дома через ограду прыгает? С чего вдруг Чёрный Кот в пустом доме поселился? Чей? Откуда взялся? Упырь это!

На сих вопросах соседки примолкли, как в рот воды набрали, да скоренько по домам разошлись. Страшно в темноте разговоры подобные вести, как бы на ночь глядя беды не накликать!

3. Долгожитель Васюта

Занемогла Дарьюшка окончательно: ноги ходить отказались, руки не поднимаются, силы враз оставили – слегла пластом среди бела дня, чего прежде никогда не бывало. Как на грех, Полина в больницу на сохранение легла, ну, конечно, соседки заглядывали проведать, пирожком угостить, но всем надо свои дома с хозяйством вести. А Дарьюшка совсем что-то плоха, на то сильно похоже, что дело к концу движется.

Тут сёстры-богомолки вновь объявились и уговорили болезную пустить к себе на квартиру истовую прихожанку Лизавету Павловну, у которой сын пьющий, бедовый, жить с ним верующему человеку невмоготу, надо где-нибудь хоть временно перебиться, отдохнуть. Но что делать, когда деваться некуда, согласилась Дарьюшка на квартирантку, сговорившись, что жить та будет в своей комнате бесплатно, хозяйство вести общее, готовить, стирать, а потом, как оклемается Дарьюшка, там видно будет, может и завещание на нее переделает.

Варила Лизавета исключительно постное хлёбово с капусткой да кашу овсянку на воде, покупала самый дешевый хлеб за тринадцать копеек, уходя в церковь на весь день, закрывала Дарьюшку на ключ, та лежала, глядела в низкий потолок, ждала смерти.

Сначала свою комнату Лизавета обвесила иконками, лампадку приспособила, потом в дарьюшкиной гвоздиков набила вокруг красного угла, из церковной лавки в кредит несколько ликов принесла и лампадку воскурила. Трудно дышать стало в сладкой духоте благовоний, попросила Дарьюшка убрать от себя ладан, но квартирантка не стала потворствовать грешнице: «Это в тебе черт просит лампаду загасить, больно плохо ему, черту, со святыми угодниками соседствовать, пусть сам прочь убирается. Ты, Дарьюшка, терпи, а главное – молись. Постом да молитовкой изгоним дьявола, сразу легче жить станет».

Дарьюшка постовала, молилась за упокой маменькин, тятенькин и всей своей некогда большой семьи, терпела. Сил не было ни на что другое. Однажды вдруг ни с того ни с сего захотелось ей испить пивка свеженького: всего бы пару глоточков, никогда такого не было, а тут востребовалось, ну, стала просить Лизавету о последнем желании – купить ей с пенсии бутылку жигулевского. Богобоязненная квартирантка, конечно, воспротивилась, сославшись на происки дьявольские.

На следующий же день явился молодой полный батюшка в ризе, с большим крестом, причастил болезную, отпустил ей грехи вольные и невольные, во время этого святого таинства Дарьюшке по-прежнему очень хотелось хлебнуть холодненького пивка, но заикаться батюшке, просить принести было совсем неудобно, как начнет пуще прежнего кадилом махать, и так в доме дышать нечем.

Наложила Лизавета на Дарьюшку полный пост, есть ничего нельзя, одну святую воду пить не запретительно. Поставила кружку с сырой водицей на табурете возле кровати и унеслась в город по своим церковным делам, замкнув больную на ключ. К вечеру отпила Дарьюшка глоточек из той кружки, сползла с кровати, добралась до окна, открыла форточку, стала людей звать. Услышал тракторист Фома, подошел к окну: «Чего, Дарьюшка, тебе?» – «Ой, пивка бы купил бутылочку жигулевского, так хочется пить, прямо спасу нет! Болею я. Купи, Фома Фомич, пожалуйста, выручи, я тебе деньги с пенсии отдам». – «А богомолка твоя где?» «В церковь ушла, на ключ закрыла, наказ дала постовать, вчера к смерти батюшка приходил грехи отпускать».

Сходил Фома в магазин, принёс бутылку жигулевского пива, открыл, передал в форточку. Выпила Дарьюшка полстаканчика, ах, как хорошо, аж от души отлегло. Сильно полегчало, мысли о грядущей смерти разлетелись в разные стороны, но вечером опять согрешила – рассорилась с Лизаветой всерьез.

Та задумала свечной заводик на кухне устроить: печку в летнюю пору растопила, сверху бак с водой поставила кипятить, чтобы недогоревшие церковные свечки расплавлять в воск и снова из них свечки лить. Не одна работёнкой занялась, Катерина с Марфой тут же, в деле. Сделалось в избе до невозможности жарко, сыро и душно. Возмутилась Дарьюшка, что не дают ей не только выздороветь, но и умереть спокойно, стала выговаривать жилицам тихим голосом, те в ответ за словом в карман не полезли, и под вечер развернулась настоящая баталия, хоть святых выноси. Как на грех, обнаружила по запаху Лизавета бутылку пивную, и уже тогда не стало ей удержу, провела по всей форме дознание, заставила признаться Дарьюшку, кто ей пива покупал: «И до Фомы этого доберусь, совратителя христианок, рад не будет! Ишь, змей подколодный, в форточку пролез! Марфа, бери молоток, срочно заколотить!»

Ночью приснились Дарьюшке дедуся покойный с бабусей, словно бы снова дома на лавке у печи сидят и с ней разговор ведут: «Хватит тебе разлёживаться, внучка. Вставай, бери лукошко, клубок шерстяной в него клади да езжай с богом на родину: сколько лет дом без хозяев стоит, надобно навестить». Хоть Дарьюшка при смерти лежала, а получив наказ, легко восстала среди ночи, бесшумно собралась и канула во тьму городских улиц.

Лизавета слышала, как она собиралась, разглядела даже в лампадном свете, что веки Дарьюшкины были при том закрыты, но кричать убоялась, заподозрив настоящую ведьму: «Спаси, сохрани, Господь наш, милосердный!»

Не очень далеко на поезде ехать, в соседней области родина находится. Пшеница здесь не вызревает, а рожь со льном в их деревеньке знаменитые были. Приехала на место, лес свой нашла, а деревню – нет, и кладбища нет, повсюду бескрайние поля, на которых стоит-сохнет чахлая кукуруза без початков, по большей части заросшая овсюгом да лебедой. У озера сидел бородатый старичок с удочкой, в рваных штанах, рваной шляпе, одной рукой удил рыбу, другой не было. Ловля подвигалась бойко, то и дело поплавок из пробки нырял, и в небольшое ведерко плюхалась очередная мелкая рыбешка.

Присмотрелась Дарьюшка к стариковской ухватке, вспомнила:

– Здорово, Поселенец.

Тот обернулся. Жевал, жевал взглядом, тоже догадался:

– Дашка, однако?

– Она.

Поплавок мелко сплясал, рыбак дернул удилище, сокрушенно полез за червяком в консервную банку:

– Объели, коммунары. Зря ты вернулась: ничего здесь нет, рыба и то в мелочь выродилась, кроме гольянов ни хрена. Раньше-то, бывало, какие караси ходили! Как народ извели, ни одна зараза лед не долбила зимой, задохнулась рыба к чертям собачьим. А потом, кто станет за столько верст бегать, лед долбить? Укрупнили деревни, свезли дома в одно место. Добивает Микитка последнее, на что у Ленина со Сталиным сил не хватило. Изживает деревню напрочь, хуже фашиста: тот жег, этот топит. Ты зря пришла, ничего здесь нет: ни домов, ни дворов, вишь, под поля распахали…

– А я помню, – перебила его Дарьюшка, сторожко оглянувшись вокруг, – как Ленин умер. Зимой, в страшный мороз собрали деревенских у сельсовета, с крыльца зачитали сообщение. Все плакали прямо на морозе, тятя плакал, и я заплакала.

– Дураки, – плюнул в сердцах Поселенец. – Вечно-бессрочные. По Сталину, небось, тоже плакали?

– Нет, по Сталину не плакала, нечем было. Значит, от наших мест примет не осталось? А я хожу, смотрю-смотрю, понять не могу.

– Зря ищешь, кладбище и то запахали, уроды, у них ведь план по вспашке земель из года в год повышается!

– Ты в колхозе сейчас?