скачать книгу бесплатно
– У меня еще двадцать рублей есть, – припомнил отчаявшийся сладострастец. – После в ресторан бы сходили, а?
– Двадцатник? – собиравшаяся повесить трубку Жанночка заинтересовалась.
– Слушай, а я как раз блузку присмотрела. Может, займешь? Буквально на два-три дня.
– Да чего занимать? Бери и всё. Так я пошел открывать?
– Разве только купальники глянуть.
Через минуту в дверь позвонили. Антон отодвинул задвижку. На пороге стояла молоденькая девушка в кримпленовом сарафанчике. Короткие пышные смоляные волосы, взбившиеся вкруг худенького длинноносого личика придавали ей сходство с крашеным одуванчиком.
– Я – Лидия, – смущаясь, произнесла она.
– Да, конечно, – узнал Антон. Он смутился, – на нижнем этаже, в квартире Жанночки, щелкнул запор, послышалось постукивание шпилек по кафелю.
– Я вообще-то узнать, как ты, – пробормотала Лидия. – Проходила мимо. Подумала, может, тебе чего надо.
Признаться, что ему сейчас было надо, Антон бы все равно не смог. Тем более, в лестничном проеме показалась Жанночка, – прямо в наброшенном домашнем халате.
При виде ее Лидия оцепенела.
– О! – Жанночка удивилась. – У нас тут детсадовский групповичок намечается?
– Да нет, это так, – смешавшийся Антон отстранился, пропуская ее в квартиру, нетерпеливо посмотрел на нежданную гостью.
– Да, я просто так, – в спину Жанночке подтвердила Лидия. Личико ее сморщилось. – В общем, рада, что ты выздоровел.
Боясь расплакаться, она резко повернулась и припустила вниз.
– Эй! – спохватившийся Антон бросился к проему. – Спасибо тебе!
Дробот ножек был ему ответом.
* * *
Под вечер, проводив Жанночку, Антон в адидасовских тянучках курил на постели, бессмысленно улыбаясь в потолок. Мечта сбылась – он наконец стал мужчиной.
В квартиру вновь позвонили.
Антон неохотно поднялся, отпер замок и в недоумении отступил, – на пороге стоял патлатый.
– Вадимом меня зовут, – сообщил патлатый и лучезарно добавил, – для особо приближенных можно запросто – Вадичка. С нечаянной тебя радостью, хозяин, приглашай в дом дорогого гостя.
Он сделал попытку втиснуться внутрь. Но уткнулся животом в ногу, шлагбаумом перегородившую косяк.
– Чего приперся?
– Замириться. И вообще…
Антон догадался.
– Что, в милиции пуганули?
– Было бы чем, – Вадичка пренебрежительно фыркнул. – Вот если б ты коньки отбросил, тогда неприятно. А так, просто надо, чтоб заявление написал, мол, без претензий…Не хочется, чтоб папаша узнал. У меня папаша, между прочим, секретарь вашего обкома. Непомнящий, – слышал, конечно?
Антон безразлично повел плечом.
– Дурацкая, конечно, у нас с тобой шкода вышла, – посетовал Вадичка. – Но, если подойти к происшедшему с философической точки зрения, во всем виноваты черные.
От такого пассажа Антон оторопел.
Негры, что ли? – неуверенно предположил он.
– Да хоть и негры. А больше чебуреки всякие. Белому человеку из-за них житья нет. Я тебе как славянин славянину скажу: если мы их сегодня не задавим, завтра они нас давить начнут. Закон селекции. Улавливаешь?
– Улавливаю, кажется. Расизму-то папочка обучил?
– Не, это я сам дошел, – без стеснения сообщил Вадичка. – Папаше такое вслух нельзя. Зато, если что, отмажет. Погундосит, но отмажет. Ему судимый сын не с руки.
Вадичка не солгал, – проросший, словно лопух среди декоративной номенклатурной травки, он давно превратился в головную боль своих родителей.
Непутевый сын высокопоставленного партийного функционера, пристроенный отцом в МГУ, с первого курса вел богемный образ жизни, пропадая неделями то на каких-то несанкционированных Грушинских фестивалях авторской песни, то в общаге ВГИКа или среди художественного поп-арта, хотя сам не пел, не играл, не рисовал. Зато слыл за нужного человека. Деньги, в которых отказывали родители, научился добывать, приторговывая аудиокассетами, джинсами «Левис» и часами «Сейко». А к началу восьмидесятых и вовсе выдвинулся, – стал заметным по Москве театральным спекулем. Дважды попадался и дважды отец, скрипя зубами и чертыхаясь, спасал его от уголовной ответственности.
И единственно, о чем Непомнящий-старший втайне от всех молил Всевышнего, – чтобы грех богемности не перерос в несмываемый позор диссидентства. Именно потому на пятом, последнем курсе он перевел сына в Калининский университет, – всё-таки под приглядом.
– Если б еще и «бабок» подкидывал, цены б ему не было, – посетовал Вадичка. – Сам-то привык на готовеньком. Тургеневскую проблему знаешь?
– Отцов и детей?
– Черта с два. Детей и отцовских денег.
Антон озадаченно взъерошил курчавые волосы. Всё, что говорил этот толстогубый малый с сальными патлами и тонким скандальным голосом, вызывало в нем протест. Но ёрническая, бесстыжая манера, в какой это подносилось, притягивала. Он все-таки поморщился:
– А слышал такую поговорку: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей?».
– Еще чего, – Непомнящий сцыкнул. – Когда «бабки» есть, и друзья отовсюду сыпятся. А нет, так и борщецу Вадичке налить на халяву некому.
Топтаться в дверях Вадичке надоело.
– Я, между прочим, у папаши из бара коллекционный «Мартель» прихватил, – объявил он. – Примирительный. Или уносить?Только имей в виду, Вадичку в корешах заиметь – это, я тебе скажу, большая удача. Человек я штучный, яркий.
– Как мухомор.
– Что ж? Не без того. Ядовит. Зато обаятелен, – будто сказав что-то очень остроумное, Вадичка заливисто захохотал.
– Так что?
Антон посторонился, пропуская гостя и, кажется, нового приятеля.
Деньги из асфальта
В воскресный сентябрьский полдень в старинном ресторане «Селигер», расположенном в центре Калинина, Иван Андреевич Листопад вкушал солянку. Золотистую мясную солянку на почках, приготовленную стариком Демидычем, о котором шла слава, что секрет необыкновенного блюда перенял он аж от шеф-повара императорской кухни, при которой состоял поваренком. Слава Демидыча и его удивительной целебной солянки растянулась во всю длину Октябрьской железной дороги. Нередко из поездов Ленинградского направления вываливалась угрюмая артистическая братия и спешила к Демидычу подправить самочувствие соляночкой, после чего, сытая и остограмленная, растекалась дальше – кто на съемки в Питер, кто на спектакли в Москву.
Впрочем Иван сегодня не испытывал ни гордости от приобщения к избранному кругу ценителей, ни удовольствия от самой соляночки, – хлебал себе, будто суп-лапшу из военторговской столовой, изредка разбавляя стопарем водки.
Худо было Ивану. Как всякому, кому было слишком хорошо накануне. Что же впрочем произошло накануне? Иван напрягся, припоминая. Ну, то, что надрался без затей, – так это ничего нового. Кажется, какой-то упертый швейцар никак не хотел пропустить его в ресторан «Центральный». Де, не могу-с в пьяном виде. Тогда он многозначительно пошуршал завалявшейся в кармане оберткой от шоколадки, швейцар отодвинулся с дороги и даже поддержал под ручку. После, уже за полночь, шел посреди Советской и, расставив в стороны руки, пытался загрести всех встречных барышень. При этом почему-то кричал: «Хрюшки! Отдаюсь задаром. Доставлю немыслимое блаженство!» И – что ты думаешь? Все-таки отловил какую-то разудалую деваху. И, конечно же, насчет блаженства надул, – добравшись до койки, захрапел, будто обессилевший, достигший берега пловец.
Лишь наутро он разглядел, что пригрела его не кто иная как подруга Феликса Торопина Нинка Митягина. Сама Нинка, оказавшись в постели с дружком любовника, по этому поводу не слишком комплексовала. Она бы выглядела вполне беззаботной, если бы не естественная хмурость неудовлетворенной женщины.
Нинка оставалась всё той же: взрывной и сентиментальной одновременно. Она по-прежнему работала официанткой. Лихо обсчитывала клиентов. Если требовали счет, обижалась и впадала в слезливость. И тогда крупные слезы выкатывались одна за другой, будто вагоны метро из тоннеля – в часы пик. При виде крокодиловых Нинкиных слез клиенты впадали в ступор и – платили беспрекословно.
– Феликс-то пишет? – смущенно поинтересовался Иван.
– Да от него разве дождешься? Так, получаю весточки, – Нинка огладила золотую цепочку.
– Чего ж меня-то тогда в постель затащила?
– А что тебя? Господи, нашел о чем. Я ведь ему верная.
Нинка говорила вполне искренне. Она и впрямь оставалась верна своему Феликсу самой надежной женской верностью: не телом, – душой.
– Говорят, за него проплатили, чтоб досрочно выпустить. Так что со дня на день вернуться должен! – сообщила Нинка. – Может, в Сочи отвезет.
– А может, отметелит, если про гульки узнает.
– Это уж не без того, – она улыбнулась чему-то своему – приятному.
– А потом все-таки в Сочи. Вот погляди, чего доканчиваю.
К возвращению Феликса искусница Нинка вязала ему махеровый джемпер.
Именно Митягина, торопившаяся на смену, и соблазнила Ивана пресловутой соляночкой с почками, над которой он теперь корпел, ощущая себя худо и скверно.
Худо ему было от вчерашнего. А скверно – от всего года, прожитого в ставшем ненавистным Калинине. Скука и однообразие владели Иваном. Он, конечно, помнил о необходимости поскорей написать кандидатскую диссертацию, но – странное дело: оказавшись в обстановке, когда всё, казалось, к этому подталкивало, Иван не мог заставить себя сесть за работу.
То есть поначалу взялся он азартно. Проводить эксперименты, сопоставлять полученные данные с общепризнанными и выстраивать собственные гипотезы показалось любопытным. За каких-то полгода он, не напрягаясь, написал три четверти положенного объема. Оставалось лишь разнести текст по главам, приписать вступление со ссылками на материалы последнего съезда КПСС и подготовить практические предложения. Но на предложениях его и застопорило, потому что увидел то, на что поначалу не обратил внимания. Он решил поставленную задачу. Но реализовать предложения на практике было заведомо нереально. В Советском Союзе просто отсутствовала техника, на которой можно было бы испытать предлагаемые нововведения. Получилось, что он собрал кубик Рубика, – вроде как шахматную композицию решил. И Иван затосковал. Не то, чтоб он вовсе охладел к науке, не то, чтоб забыл, ради чего оказался в провинции, но все это стало казаться пресным, дистиллированным.
Напрасно сам ректор Борис Анатольевич Демченко уговаривал Листопада быстренько оформить написанное и вынести на обсуждение. Одна мысль о бесполезной работе стала вызывать у него рвотный рефлекс, как после перепоя.
Перепои тоже не заставили себя ждать. Поначалу Иван попробовал сблизиться с соседями по Перцовскому общежитию – иногородними аспирантами и неженатыми ассистентами кафедр. Но они оказались скучны и скользки. В их обществе можно было пить, но не напиваться, – непиететные Ивановы высказывания сами собой становились известны на кафедре. А напиться хотелось, – и чем дальше, тем сильнее, так что в какой-то момент он перестал отказывать себе в этом удовольствии. В институте заговорили о громких загулах блатного аспиранта. После гулянки с двумя мутноглазыми подружками, которых Иван подобрал на вокзале и привёз в Перцов, уборщица обнаружила в его комнате закатившийся за кровать шприц. В ректорат стал заглядывать местный участковый.
Собственно, если называть вещи своими именами, только благодаря ректору Ивана еще держали в институте. Сначала Борис Анатольевич Демченко поддерживал молодого аспиранта в силу обещания, данного дядьке. Но, ознакомившись с первыми наработками, вызвался стать научным руководителем. И с тех пор опекал Листопада, неустанно внушая ему, что зарывать такой талант – преступление.
– Не откладывай работу на будущее. Запомни, Иван, научная мысль – она тоже свежесть имеет, – твердил он. – Либо ложится на бумагу, либо вытекает со спермой. А из тебя, судя по жалобам, уже не меньше двух диссертаций вытекло.
В конце концов, дабы сбить страсти, Демченко попросту договорился с Калининским университетом и откомандировал аспиранта Листопада на кафедру прикладной математики – якобы для завершения работы над теоретической главой, а на самом деле – от греха подальше. Все-таки от города до Перцова аж семь километров.
Но для самого Листопада это мало что изменило. Иван чувствовал, как увядает, погружается в топкое, беспросветное болотце, из которого – еще немного и не будет выхода. Все было кисло, мелкокалиберно. Его деятельной, бурной натуре не хватало борьбы и преодоления.
Листопад потянулся к графину.
– Здорово, Ваня, друг старинный! – послышалось сзади.
Иван круто развернулся. Подле стола, опираясь лайковыми перчатками на витую, мореного дуба трость, ему улыбался – легок на помине – Феликс Торопин. В кремовом, ловком на нем костюме и шикарных, остроносых шузах.
– Феликс! Друган! – подогретый выпитым, Иван вскочил, шагнул, распахнув объятия, и – остановился.
Улыбочки Феликса были, как фирменный набор его отмычек и «писок», – на все случаи жизни. Нынешняя улыбочка казалась острой и опасной, будто лезвие отточенной монетки, которой вспарывал он карманы ротозеев.
Причину холодности понял бы и человек, куда менее чуткий, чем Листопад.
– Так, вижу, какую-то пургу про меня нагнали! Ну-ну, – Иван вновь опустился на стул, – оправдываться он не любил. А Торопин ждал именно этого. «Хрена тебе»!
С преувеличенным удовольствием, причавкивая, Листопад вернулся к солянке.
– Чем велик Демидыч, так это почками, – он облизнулся. – Другие почки в солянку не кладут. Потому и золотистого навара нет. А без него солянка не та. Опять же маслина здесь совершенно к месту. Именно маслина, а не оливка. Особенно под «Столичную». Или по-прежнему коньячишко предпочитаешь?
– Как придется, – Феликс опустился-таки напротив, положил поверх скатерти трость. Перчаток впрочем не снял.
Но когда Иван потянулся к графинчику, Торопин, опережая, демонстративно перевернул стоящую перед ним рюмочку.
– Ну-ну, была бы честь оказана! – буркнул Листопад: встреча не складывалась. – Давно «откинулся»?
– Какие ты, оказывается, слова знаешь, – Феликс недобро хмыкнул. – Вчера подъехал. Очень, признаюсь, мне тебя на зоне не хватало.
– С чего бы?
– Скушно без стукачей.
Слово было сказано. Иван побагровел. Почувствовал, что рука его почти бесконтрольно начала сгибаться в локте.
Заметил движение и Феликс и потому предостерегающе кашлянул. Этого хватило, чтоб Листопад опомнился, – не хватало еще проблем с воровским кодлом. Времени хватило и для того, чтобы быстрый, будто калькулятор, Листопадов ум, прикинул, откуда могла пройти информация.
– Замполита Звездина работа, – констатировал он.
Даже мускул на лице Торопина не дрогнул. Но именно отсутствие реакции подтвердило Листопаду – с источником информации он угадал. А потому позволил себе широко и презрительно усмехнуться. Честно говоря, – облегченно. Он уже просчитал все, что будет дальше.
– Мы, между прочим, когда-то корешковали, – сквозь зубы напомнил Листопад. – Так что прежде чем всякую ментовскую туфту на веру принимать, мог меня спросить.
– В корешах у тебя граждане-товарищи из КГБ. Хотя опер стукачу не товарищ. Он его пользует. Использует и – выкинет. А ты с этим жить будешь.
– А ты с чем будешь, после того как я тебя сейчас пошлю по дальнему адресу?! А потом, когда-нибудь, прознаешь, что купился на дешевую лажу мента-взяточника, и – корешка за здорово живешь с грязью смешал. А?! – рыкнул Листопад, заставив редких утренних посетителей испуганно сжаться. – А тебе, паскуде, твой дружок, бывший замполит Звездин, часом, не сказал на параше, как я его на зону умыл?
По слегка озадаченному Торопинскому виду понял, – ничего об этом он не знает.
– Мы с ментами на разные параши ходим, – отругнулся Феликс. Но без прежнего напора.
– Так вот объясняю. Один раз! Тебе! Больше никогда никому. Просто, если кто попробует вякнуть, втюхну в рыло, а там и… Договорились? Тогда слушай, как я из-под ментуры ушел!
