скачать книгу бесплатно
Рюмлинг ошибается, утверждая, что Панаева прожила на этой квартире более 20 лет: квартиру Панаевы и Некрасов снимали с 1857 г. Этот гражданский брак Некрасова и Панаевой, считается, продлился почти 20 лет. Вообще временные рамки событий в изложении Рюмлинг не очень четкие. Не упоминает она и о запомнившихся Литвиновой учебниках французского языка, которые, несомненно, видела. Однако она приводит «домашние» подробности. Это визиты Лефрен к Некрасову в бытность А. Я. Панаевой, о которых пишет также Е. И. Жуковская[24 - Жуковская Е.И. Записки. Воспоминания. М., 2001. Далее см. ссылки в тексте: Жуковская.], и – о чем не написал более никто – попытка Некрасова убедить Панаеву вернуться на Литейный.
Рюмлинг говорит о визитах Селины бегло: возможно, не желая предавать огласке интимную сторону конфликта, а возможно, действительно видев и слышав очень немногое. Жуковская упоминает о визитах «француженки» и описывает инцидент, послуживший, по-видимому, толчком к уходу Панаевой.
«Отношения Некрасова к женщинам были далеко не корректны. Так, всем известные его и нескрываемые отношения к Авдотье Яковлевне Панаевой, которой он главным образом был обязан своим благосостоянием, одно время приняли некрасивый характер. Живя с ней почти в одной квартире, дверь об дверь по парадной лестнице, и связанный непосредственно с его разными комнатами, он не только беззастенчиво принимал у себя француженку, что было оскорбительно для самолюбия Авдотьи Яковлевны, но постепенно низвел последнюю на роль экономки, поселив француженку напротив своей квартиры, по ту сторону Литейной, в доме Тацки.
Однажды он зашел предупредить Авдотью Яковлевну, что не пойдет в клуб, а будет брать ванну, и просил ее озаботиться его ужином, чем она и распорядилась. Ко времени его ужина был накрыт стол на двоих в ее столовой, где обыкновенно он ел. Но вместо Некрасова явился его лакей, захватил оба прибора и готовое блюдо и унес все к француженке, заявив, что Некрасов будет ужинать у нее после ванны.
При таком положении вещей Авдотья Яковлевна не нашла возможным оставаться долее с ним» (Жуковская: 290–291).
О переезде «француженки» в квартиру Некрасова Жуковская не говорит. Из сопоставляемых мемуарных источников следует: Селина навещала Некрасова на Литейном до ухода Панаевой; произошел инцидент с ужином; в это время Селина жила в доме Тацки; Панаева ушла от Некрасова и поселилась на Надеждинской; Некрасов уговаривал ее вернуться. По словам Рюмлинг, эти события произошли до окончания учебного года (Рюмлинг 2\ 216). Учебный год в гимназиях длился с 16 августа по 1 июня[25 - Энциклопедический словарь ? изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. СПб., 1893. Т. VIIIA. С. 702.]. Традиционно уход Панаевой датируется «ранее мая 19» 1863 г., так как это дата письма, написанного Некрасовым из Карабихи (XV-1: 10)[26 - В. В. Жданов предлагает иную датировку: Панаева оставалась в квартире Некрасова до начала 1865 г. Исследователь основывается на записях в конторских книгах, согласно которым «в 1864-м и начале 1865 годов Панаева продолжала получать деньги из конторы на хозяйственные нужды» (Жданов: 164). Однако, во-первых, это суждение не учитывает процитированные выше свидетельства мемуаристов; во-вторых, можно предположить, что Панаева могла брать деньги из конторы на свои хозяйственные нужды.].
Судя по словам Рюмлинг: «в один из дней» – подразумевается некоторый временной промежуток между переездом Панаевой и визитом Некрасова – можно предполагать, что Некрасов приходил на Надеждинскую в воскресенье 12 мая, перед отъездом в Карабиху, или 5 мая.
Жуковская упоминает дом Тацки; Чуковский пишет: «дом Оржевского (впоследствии Тацки)» (Чуковский: 14). Согласно атласу Н. Цылова[27 - Атлас тринадцати частей С.-Петербурга с подробным изображением набережных, улиц, переулков, казенных и обывательских домов ? сост. Н. Цылов. 1849. Л. 199.], дом Оржевского (№ 44) стоял на углу Литейного проспекта и Симеоновского пер[28 - С 1929 г. – ул. Белинского (Топонимическая энциклопедия Санкт-Петербурга: 10 000 городских имен. СПб.: ЛИК, 2002. С. 57).]. Домов Тацки было два: № 42 и № 36. Имеется в виду, по всей вероятности, № 42, соседний с угловым, стоящий напротив дома Краевского. В письме Некрасова к А. А. Буткевич, датированном «не позднее середины мая 1864», Некрасов сообщает другой адрес Лефрен: «Я буду обедать у Селины, желал бы, чтоб ты приехала туда с Генрихом (Г. С. Буткевичем. – М.Д.) к 5-ти часам. Итальянская, № дома 21, кв. № 2. Пожалуйста, приезжай. Я скоро еду. Надо поговорить. Твой Н. Некрасов». Датировка в Полном собрании сочинений (далее – ПСС) основана на том, что Некрасов, А. А. Буткевич и Лефрен в середине мая 1864 г. отправились в заграничное путешествие (XV-1: 18,211).
В Петербурге были две Итальянские улицы. На одной из них (называвшейся также 1-я Итальянская или Большая Итальянская, с 1919 по 1991 г. ул. Ракова) стоял Михайловский театр, при котором был двор. Представляется правдоподобным, чтобы актриса французской труппы Михайловского театра поселилась неподалеку от места службы. Однако в атласе Цылова отсутствует дом № 21 на этой улице[29 - Атлас тринадцати частей С.-Петербурга… Л. 38, 42.]. На плане так называемой 2-й Итальянской, или Малой Итальянской, улицы[30 - В 1836–1846 гг. 2-я Итальянская, с 1871 г. Малая Итальянская, с 1902 г. ул. Жуковского (Топонимическая энциклопедия Санкт-Петербурга… С. 127, 142).] обозначен дом № 21. Он принадлежал докторам Владимиру Егоровичу Эку и Александру Христиановичу Франку, был деревянным, одноэтажным, 15 саженей по улице[31 - Атлас тринадцати частей С.-Петербурга… Л. 209, 270.]. Сведений о том, был ли этот дом перестроен к 1863 г., нет; современный дом № 21 построен в 1899 г.[32 - Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX – начала XX века. СПб., 1996. С. 74. Выражаю благодарность Валерию Григорьевичу Исаченко за ценные советы и беседы, посвященные истории жилых домов Петербурга некрасовской эпохи.] Уровень этого жилья едва ли свидетельствует о высоком имущественном статусе «француженки»; судя по тому, что в этой квартире Некрасов назначает свидание своим родственникам, жилье Лефрен снимала сама или уже с помощью Некрасова. Иными словами, возможно, богатого покровителя она нашла только в лице Некрасова.
Согласно воспоминаниям Рюмлинг и Литвиновой, Лефрен поселилась у Некрасова вскоре после ухода Панаевой, а это 1863 г. Рюмлинг уточняет, что Лефрен до этого поселения «жила в доме напротив», который Жуковская упоминает в связи с «ужином». Следовательно, дом Эка на Итальянской, возможно, был первым петербургским адресом Лефрен, тогда дом Тацки был вторым и квартира Некрасова – третьим. Пригласительное письмо Некрасова к сестре, таким образом, не может быть датировано 1864 г. и написано в 1863 г.
Время переезда Лефрен к Некрасову тоже можно попытаться уточнить. Письмо Некрасова от 8 сентября написано в Карабихе, аот 26 сентября – в Петербурге (XV-1:12). В ПСС указано, что он вернулся в Петербург в начале 20-х чисел сентября (XV-2: 348); данных для уточнения нет. Последние спектакли Михайловского театра с участием Лефрен, судя по сохранившимся афишам, давались 29 сентября и 5 октября 1864 г. Можно предполагать, что окончание театральной деятельности и переезд к Некрасову произошли одновременно. В целом Лефрен занимала квартиру в доме напротив Некрасова в течение нескольких месяцев (как минимум с мая по конец сентября) – это достаточно заметный временной промежуток.
Переселение Лефрен с Итальянской в дом Тацки произошло, когда Некрасов уже планировал свой скорый отъезд, о котором он пишет сестре. В 1863 г. его отъезд (на охоту) упоминается в письме к В. С. Курочкину от 15 февраля[33 - Поездки на охоту случались часто. Литвинова со слов Рюмлинг также упоминает об этом. Однако сведений о других поездках на охоту в 1863 г. нет.]: Некрасов извещает Курочкина об отмене собраний у себя на квартире по субботам в связи с арестами М. Л. Михайлова и Н. Г. Чернышевского (XV-1: 9, 205). Отъезд на охоту он планирует в этот же день. К тому же знакомство с Лефрен было еще слишком кратковременным, чтобы объяснить визит в ее квартиру А. А. и Г. С. Буткевичей для общего разговора. Привязка письма к этой дате видится необоснованной. Если в письме к сестре имелся в виду отъезд в Карабиху, куда поэт прибыл не позднее 19 мая (XV-1, 10), то письмо к Буткевич, предположительно, написано поэтом во второй половине апреля[34 - Планируемый отъезд мог откладываться вследствие неотложных дел, таких как хлопоты, связанные с рукописью «Что делать?» Чернышевского] – начале мая 1863 г., когда Некрасов мог собираться уехать, еще не назначая точной даты. Тогда день написания письма мог быть датой знакомства Лефрен и Буткевичей. К этому соображению подталкивает вежливая настойчивость, с которой Некрасов просит сестру приехать: «желал бы», «пожалуйста, приезжай», «надо поговорить», – и просьба прибыть вместе с Г. С. Буткевичем, и сообщение адреса.
При таком ходе событий переезд Лефрен в дом Тацки, инцидент с ужином и уход Панаевой укладываются в весьма небольшой временной промежуток. Фразу Рюмлинг: «она переехала в квартиру Николая Алексеевича, а прежде жила в доме напротив, но бывала иногда и у Некрасова, еще во времена Евдокии Яковлевны», – можно истолковать и так, что Селина приходила к Некрасову из дома напротив, и так, что ее визиты к Некрасову бывали до переезда в дом Тацки. Предыдущий же адрес мемуаристка могла не знать. Из слов Жуковской: «он не только беззастенчиво принимал у себя француженку, что было оскорбительно для самолюбия Авдотьи Яковлевны, но постепенно низвел последнюю на роль экономки, поселив француженку напротив своей квартиры…» – также можно заключить, что визиты Лефрен в дом к Некрасову предшествовали ее переезду в дом Тацки (если не все, то большая их часть).
Для соображений о продолжительности проживания Лефрен напротив квартиры Некрасова продуктивен вопрос: откуда исходила информация о визитах Лефрен и ее поселении в дом Тацки?
О том и другом упоминают Рюмлинг и Жуковская. Рюмлинг бывала в доме на положении воспитанницы, приходила из гимназии на выходные. Людная обстановка, в которой проходили выходные дни, подробно описана Литвиновой:
«Свои воскресенья Панаева посвящала исключительно подраставшей молодежи; она брала к себе в эти дни Лизаньку, учившуюся теперь в Peter-Schule, двух гимназистов, братьев покойного Добролюбова и т. д. Теперь к и следствием по его делу; подача прошения в С.-Петербургский цензурный комитет о передаче заведования редакцией «Современника» на летнее время А. Н. Пыпину (XIII-2: 162) и т. д. этой компании присоединилась и я. Мы разговаривали с Авдотьей Яковлевной и между собою, читали доступные нам книги, смотрели гравюры и т. д., а вечером отправлялись с Авдотьей Яковлевной к ее родственникам Краевским, жившим в том же доме» (Е.Л.: 136);
«После обеда Некрасов обыкновенно дремал в своем кресле, и мы удалялись в квартиру Авдотьи Яковлевны, с ним не прощаясь» (Е.Л.: 139).
Судя по всему, свидания с Лефрен происходили в этой квартире не при гостях, бывавших за день и на одной и на другой половине квартиры; думается, и не при сотрудниках журнала. Но связь Некрасова стала в квартире на Литейном предметом обсуждения, и это обсуждение до некоторой степени не миновало даже детей. При таком видении вещей источником информации, касающейся Лефрен, выступает Панаева. Напряженность между Авдотьей Яковлевной и Некрасовым подробно описана Литвиновой (Е.Л.: 138–140), так же как ее последствия – Литвинова замечала «заплаканные глаза», которые бывали у Панаевой «нередко», то есть Панаева не старалась скрыть внутренние перипетии от детей (Е.Л.: 139). Говорит сам за себя и вывод, звучавший из уст мальчика, остававшегося на половине Панаевой: «“Н.А. опять обидел Авдотью Яковлевну”, – говорил тогда младший Добролюбов» (Е.Л.: 139). Возможно, создавая письменный текст воспоминаний об уже умершем поэте, бывшие «дети» намеренно замалчивают нелицеприятные подробности в поведении Некрасова. Однако нескрываемая поза «обиженной» видна в цитируемом литературном портрете Панаевой. Точно так же она видна в образе героини в романе «Женская доля». Информация, исходившая от Панаевой, несомненно была эмоционально окрашенной и могла быть искажена преувеличениями или преуменьшениями. Сильно задевавшее Панаеву проживание Лефрен рядом с ее домом, возможно, было относительно кратковременным (например, месяц-полтора, а вероятно, и того меньше, вплоть до нескольких дней). Но ее эмоциональное восприятие и оценка происходящего в письменной передаче другого человека могут быть поняты читателем как нечто значимое, то есть масштабное, то есть обладающее временной протяженностью. Это соображение существенно для датировки событий.
Нуждается в комментарии и фрагмент из мемуаров Жуковской. Изложив подробности конфликта (визиты, поселение напротив, инцидент с ужином), Жуковская освещает материальную сторону вопроса и, в частности, пишет, что Некрасов охотно пошел навстречу Панаевой в ее желании обрести материальную независимость:
«При таком положении вещей Авдотья Яковлевна не нашла возможным оставаться долее с ним. Так как “Современник”, основанный мужем Панаевой, который, кроме своих денег, вложил еще деньги, полученные ею от Огаревой, ничем не оформил свою собственность, и с его смертью Некрасов являлся единоличным владельцем этого журнала, то ее положение становилось весьма тяжелым при отсутствии каких-либо документов. Она обратилась к Юлию Галактионовичу (Жуковскому. – М.Д.) и просила переговорить с Некрасовым относительно ее денежных дел. Юлий Галактионович, не входя в расчеты ее относительно денег Панаева, который уже задолго до своей смерти оставался только ее фиктивным мужем, считал, что Некрасов, проживши с ней чуть ли не 20–25 лет и будучи богатым человеком, обязан ее обеспечить, и потому не счел возможным в данном случае отказаться от посредничества, хотя бы рискуя полным разрывом с Некрасовым в случае отказа последнего.
К счастью, Некрасов не только согласился с доводами Юлия Галактионовича, но почувствовал прилив необыкновенной нежности к нему. <…> Он согласился отдать Панаевой 50 000, которые не мог реализовать сейчас целостью, а передал их векселями Абазы, у которого он около того времени выиграл 300 000, уплаченные ему тоже векселями.
После этого Панаева выехала из дома Краевского и вскоре вышла замуж за покойного секретаря “Современника”, моего бывшего товарища по коммуне, Аполлона Филипповича Головачева» (Жуковская: 290–291).
Впоследствии в письме к В. П. Гаевскому, написанном между 11 и 15 марта 1876 г., Некрасов по поводу сведений о бедственном положении А. Я. Панаевой сообщает: «Не с большим 10 лет тому назад А(вдотья) Я(ковлевна) получила от меня 50 т(ысяч) р(уб). сер(ебром), на что я имею документ, и в то время у нее еще было, кроме того, движимости тысяч на десять» (XV-2: 132).
Факт передачи векселей, позднейшее свидетельство о нем Некрасова, визит Некрасова на Надеждинскую (после денежных расчетов с Панаевой) и оценка Жуковской так называемого «огаревского дела» представляются достаточно существенными для включения в «Летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова».
В ракурсе данного исследования существенно, что для Ю. Г. и Е. И. Жуковских источником информации о положении «внутренних дел» являлась Панаева. Логично предполагать, что рассказ о визитах «француженки» и «ужине» прозвучал именно в этом контексте. Следовательно, приведенные подробности известны мемуаристке из первых уст. Таким образом, факты, которые ложатся в основу реконструкции эпизода биографии, нам известны из вторых уст и восходят к рассказу лица, которое считает себя понесшим моральный ущерб и ищет сочувствия к себе.
Комментарием к этой ситуации служат следующие факты: Панаева выступила инициатором окончательного разрыва; Панаева же выступила инициатором «материального» решения проблемы (каковая решилась благоприятно для нее); Панаева предпочла не решать вопрос приватным образом, а предать его огласке и прибегнуть к посредничеству третьего лица. Признавая невозможность объективного суждения и ненужность оценки отношений двух давно ушедших в мир иной людей, следует, на мой взгляд, отметить в складе личности А. Я. Панаевой склонность к обиде и демонстрации как мотивацию к поступкам и, в частности, к созданию текстов[35 - В первую очередь имеются в виду ее «Воспоминания» и автобиографические произведения. Но в данном ракурсе я считаю уместным отнести к текстам устный автобиографический рассказ.], впоследствии признаваемых источником для биографии. В письменном изложении слушателя (Жуковской) акцент сделан не на эмоциональную составляющую (возможно, повлиявшую на отбор и подачу фактов), а на факты (но без указания на степень достоверности, очевидно, лишь добросовестно перечисленные). Для читателя наличие высказывания о факте (визитах) способно стать доказательством того, что этот факт объективно имел место. В ряде случаев (исследуемый эпизод тому пример) достоверность факта невозможно проверить, как это можно сделать в отношении фактов другого рода (например, поступления в продажу книги). В настоящем случае, думается, для рассуждения о достоверности факта плодотворно учитывать мотивацию высказывания (устного (Панаева), письменного (Жуковская)) и особенности изменения смысловых нюансов в цепочке участник-рассказчик – слушатель-мемуарист – читатель-исследователь.
5
Еще два непроясненных пункта эпизода связи поэта с Лефрен – время ее возвращения во Францию и финал их отношений. Согласно свидетельству Рюмлинг, а вслед за ней Чуковского, окончательный отъезд Лефрен состоялся в 1867 г. Рюмлинг пишет:
«Прожив года три в России, она стала скучать по Парижу, где у нее были родные…» (Рюмлинг 7: 32).
«Через год или около того г-жа Лефрен, находя, что климат Петербурга плохо влияет на ее здоровье, собралась уезжать обратно в Париж» (Рюмлинг 2: 216).
«С течением времени она стала говорить, что чувствует себя нехорошо, и в тот год, когда была в Париже Всемирная выставка, она уехала с Николаем Алексеевичем и более в Петербург не возвращалась» (Рюмлинг 3: Л. 12 об.)
Свидетельства Рюмлинг выглядят несколько противоречивыми, однако находят объяснения при сопоставлении с письмами Лефрен к Некрасову. Упоминание о том, что Лефрен собралась уезжать «через год», соответствует факту ее ежегодных поездок во Францию. Судя по тому, что пишет сама Лефрен, климат Петербурга действительно вредил ее здоровью (Письма СЛ: 192). Наконец, в письмах находит отражение и единственная глухая обмолвка о «родных». В письме, датированном 1864 г., предположительно летом – началом осени, Лефрен просит Некрасова писать на адрес ее брата («Monsier Pottecher ? 56 rue de la Chopinette / – Paris —») и упоминает о сыне, с которым через 4 дня увидится в Париже (Письма СЛ: 188). Во втором письме, датированном предположительно серединой августа 1866 г., Лефрен сообщает, что она живет «с мама и Лусиен» (Письма СЛ: 190; возможно, Люсьен – имя ее сына).
В Государственном Литературном музее в Москве и в Музее-квартире Н. А. Некрасова и И. И. Панаева на Литейном, 36 хранятся 5 фотографий Селины Лефрен. Одна из четырех фотографий, представляющих серию, помещена в т. 51 «Литературного наследства»[36 - ЛН. 51–52: 221.]. На пятой Селина сфотографирована с ребенком.
В конце марта 1867 г. Некрасов вместе с Лефрен и сестрой А. А. Буткевич выехал в Париж на Всемирную выставку, открывшуюся 20 марта (1 апреля), а затем в Италию. Эта дата и считается датой окончательного отъезда Лефрен из России, согласно воспоминаниям Рюмлинг.
Во второй половине июня Некрасов приехал из-за границы в Карабиху (XV-2: 348). В июле он пишет сестре: «Пожалуйста, напиши Селине, что я ее помню и очень буду рад, когда она воротится» (XV-1: 58). Год письма датирован в ПСС предположительно: «Июль 1867(?)» (XV-1: 235). Одно из четырех писем Лефрен к Некрасову, датированное в «Литературном наследстве» 1869 г., скорее всего, написано в 1867 г. (Письма СЛ: 193–194). В нем она, в частности, пишет: «Я с удовольствием поеду в Петербург _ что будет дальше, не знаю _»[37 - Здесь и далее цитаты из писем Лефрен приведены в соответствие с русской орфографией и пунктуацией. Часто встречающийся в письмах Лефрен знак, напоминающий тире, но стоящий по нижней линии строки, сохранен: он имеет интонационный характер и передает индивидуальную особенность строя ее фразы.](Письма СЛ: 192).
29 ноября 1867 г. в письме к В. П. Гаевскому Некрасов сообщает: «Селина Алекс(андровна) по доброте сердечной писала Вам записку, чтоб отсрочить Тетенбе (?) до января. Я ей доказал, что он может в это время сбежать, – и она, раскаявшись в своем мягкосердечии, просит Вас на записку ее не обращать внимания» (XV-1: 64). Датировка этого письма основывается на упоминании договора с А. А. Краевским (XV-1: 240), поэтому присутствие Лефрен в Петербурге осенью 1867 г. можно считать документально подтвержденным.
Б. В. Мельгунов в статье «Был ли Некрасов в Карабихе летом 1868 года»[38 - Мельгунов Б. В. Был ли Некрасов в Карабихе летом 1868 года // Карабиха: историко-литературный сборник. Ярославль, 2002. Вып. IV. С. 91–97.] касается, в частности, истории знакомства Некрасова с П. Н. Мейшен. Оно началось летом 1867 г. в Ярославле[39 - Б. В. Мельгунов отмечает фактическую ошибку Рюмлинг, утверждающую, что в период примерно с 10 августа по 10 сентября Некрасов «был за границей по болезни» (там же, с. 95), и приводит «совокупность <…> косвенных данных» в пользу предположения, что Некрасов был в это время «в Ярославле, Карабихе и, очевидно, в Щелыкове» (там же, с. 97). «По болезни» Некрасов ездил за границу летом 1869 г., которое провел вместе с Лефрен. Соображения по поводу датировки их встречи см.: Письма СЛ: 194–195.].
Просьба к сестре написать Селине относится, по-видимому, именно к этому времени. В письме из Карабихи Некрасов просит: «Напиши ей побольше», делает приписку: «Лисененок растет и все больше становится похож на Селину: так же долговяз, мил, ласков и не без хитрости» (XV-1: 58). Селина в процитированном выше письме с пометой «в 13 septembre» ссылается на их с Некрасовым переписку: «Мой друг. ? Меня удивляет, что ты пишешь, что давно нет писем от меня_ _/Я очень часто пишу тебе…» (Письма СЛ: 192).
Не оспаривая никаких утверждений и предположений, связанных с П. Н. Мейшен, коснусь лишь фактов, имеющих отношение к Лефрен. Сведений о ее отъезде в 1868 г. нет. С декабря 1868 г. П. Н. Мейшен живет у Некрасова в Петербурге[40 - Этот факт документально подтверждается пометами В. М. Лазаревского (XV-1:251,255).]. В 20-х числах марта 1869 г. Некрасов отправляется за границу. В письме к Н. В. Холшевникову (2/14 апреля) из Берлина он сообщает адрес: «Думаю из Парижа пробраться в Лондон, поэтому прошу Вас написать мне <…> адресуя: a Paris ? 20 Rue de Bruxelle ? M-me Lefresne, pour M-r Nekrasoff». Некрасов и Лефрен провели время вместе приблизительно с середины апреля и до 17 мая, а может быть, и до 21 июня (Письма СЛ: 195), и затем с 17 июля по 21 августа (XV-1: 107, 112). В письме к А. А. Буткевич от 13 августа поэт сообщает о своих колебаниях, не остаться ли ему на зиму в Европе: «…Есть очень хорошая сторона тут, но есть и дурная: ненавижу кабальное состояние, как бы оно приятно ни было» (XV-1: 111). «Я привык заставлять себя поступать по разуму, очень люблю свободу – всякую и в том числе сердечную, да горе в том, что по натуре я злосчастный Сердечкин. Прежде все сходило с рук (и с сердца) как-то легче, а теперь трудновато приходится иной раз. Пора иная, старость подходит, надо брать предосторожности даже против самого себя, а то, пожалуй, так завязнешь, что не выскочишь» (XV-1: 110).
Как известно, зиму 1869/70 г. поэт провел с П. Н. Мейшен. Принято считать лето 1869 г. временем окончательного разрыва отношений между Некрасовым и Лефрен, хотя он указал ее в своем завещании и напоминал о ней сестре Анне. Это упоминание наводит на мысль, что, возможно, в форме писем отношения продолжали существовать. Некрасов пишет 21 сентября 1876 г.:
«Пошли же Селине деньги. Прилагаю адрес, да успокой ее, а то, верно, уж узнала, что мне плохо, и боится за свой капитал» (XV-2: 144). Адрес: «М. Lefresne, par Paris ? Maison Lafitte / Seine-et-Oise (?)» – записан на полях рукописи главы «Пир на весь мир» («Кому на Руси жить хорошо»; V: 668; XIII-2: 339). Фраза Некрасова звучит как повторное напоминание сестре. Обращает на себя внимание и предположение, что Селина «уж узнала» о его тяжелом состоянии. Узнать, будучи в Париже, Селина могла, если она поддерживала связь с Некрасовым, хотя бы письменную, и/или с их общими знакомыми. Впоследствии Селина получила наследство[41 - Переписка с А. М. Унковским, поверенным Некрасова по делу о наследстве, хранящаяся в РО ИРЛ И (РО ИРЛ И. Ф. 202 (Н.А. Некрасова). Он. 1. № 302. 1878 г., апр. 9-17. 14 л.), опубликована: Письма Селины Лефрен-Потчер к А. М. Унковскому ? публ. Н. Н. Пайкова, М. Ю. Степиной [Данилевской] // Некрасовский сборник. Брянск, 2019. Вып. XV–XVI. С. 225–229.]. Некрасов знал, что ее адрес не менялся (этот адрес указан в ее первом письме). Судя по тому, что адрес Некрасов дал сестре, связь между сестрой и Селиной к тому времени прервалась. Примечательно, что в наследство Селина получила векселя[42 - Там же. С. 229.], а Некрасов просит сестру послать ей деньги. Можно предполагать, что Некрасов продолжал оказывать материальную поддержку этой женщине.
Приведенные цитаты и соображения делают спорным закрепившееся в некрасововедении суждение: хотя окончательный разрыв с Лефрен в 1869 г. был для Некрасова тяжел, сами отношения были легкими и комфортными и не слишком много для него значили, судя по тому что не нашли отражения в его творчестве.
6
В 1864 г., по возвращении из заграничного путешествия вместе с сестрой Анной и Селиной Лефрен, между 21 и 24 августа Некрасов посылает В. А. Панаеву через С. В. Звонарева стихотворение «Возвращение» («И здесь душа унынием объята…» – II: 167) с припиской: «Здоров ли ты? Тебе стихи, из них увидишь, что я не очень весел. Н. Некрасов» (XV-1: 18,211). Стихотворение опубликовано в № 9 «Современника» за 1865 г. с датой «1864». В комментарии ПСС говорится, что «Возвращение» «навеяно впечатлениями от приезда в Карабиху осенью» «после пребывания» за границей. «Современники воспринимали заключительное двустишие как выражение тоски по революционному подвигу» (II: 398). Несмотря на ее поверхностность, эта интерпретация в общем понятна. «Лобовое» прочтение послужило поводом отнести произведение к «гражданской поэзии». Однако «Возвращение» – образец медитативной лирики. Оно содержит и описание восприятия действительности, и динамику душевного состояния, и размышление.
Начало стихотворения – «И здесь душа унынием объята» (курсив мой. – М.Д.) – сразу заявляет о некоем «там», где, как и «здесь», поэт пребывал во власти уныния. Переживание уныния развертывается в картину субъектно-объектных отношений: окружающий мир «не ласков» с поэтом; смотрит на него, как разлюбивший и разуверившийся друг; оплакивает и «как будто бы» принимает его за мертвеца; «бросает» в него «холодные листы» (жест одновременно уничижения и погребения); отчуждает и гонит «мимо! мимо!»
Вместе с тем поэт и окружающий мир пребывают в отношениях семантического параллелизма: чувства поэта – «уныние», «тоска», «боязнь», утрата мечтаний – находят отражение в жестах внешнего мира: «рыдании» («…Земля моя родная ? Вся под дождем рыдала без конца» – картина изобильных, неутешных слез), разуверившемся взгляде, пожелании «мимо! мимо!», «горькой» песне. Поэт и мир отражаются друг в друге, как в зеркале, причем «зеркало» усугубляет жест противоположной стороны: уныние – взгляд без веры и любви, уныние – рыдание (оплакивание «мертвеца»), уныние – отчуждающие жесты и слова – душевное движение («С той песней вновь в душе зашевелилось, ? О чем давно я позабыл мечтать») – проклятие («И проклял я то сердце, что смутилось ? Перед борьбой – и отступило вспять!»). В последнем катрене жест поэта – двойной: он ощущает душевное движение, и он же проклинает собственное сердце по сути за «уныние» (смущение перед борьбой). Семантически стихотворение замыкает кольцо, уныние выступает и как причина, и как следствие, оно и начало, и конец.
Синонимичные мотивы, сведенные в один ряд, отражают восприятие поэтом мира: уныние; отсутствие ласки; утрата любви и веры; смерть при жизни («живой мертвец»); переживание отверженности и отчуждения. «Песня», которую поэт слышит «в отдаленье», соотносится с его стихотворным творчеством (для Некрасова характерно называть свои стихи «песнями»); проклятие собственного сердца – это проклятие поэтом себя-человека. «Унылый» поэт отвергает себя сам так же, как – согласно его восприятию – отвергает «изнеженного поэта» окружающий «унылый» мир.
Изображаемый мир утраченной любви, отверженности и преждевременной душевной и духовной смерти, мир «г/ здесь» служит «зеркалом» некоему «там», откуда «изнеженный поэт» возвращается. А это «там», если соотносить стихи с впечатлениями от пережитого, с одной стороны, чужбина, где Некрасов не мыслит для себя творчества; с другой стороны, «там» совершилось расставание с подругой (он уехал – она осталась).
Интерпретация «там» — «летнее путешествие и расставание» – грешила бы прямолинейным упрощением. В контексте некрасовских стихов тема любви в «Возвращении» может быть истолкована и как тема любви к родине[43 - Ср.: «Дома – лучше!» (1868; III: 63, 417), «Уныние» (1874; III: 132).], и как тема преходящего сердечного волнения и разлуки. В исторической перспективе эта разлука оказалась не навсегда. Но неизвестно, какой она виделась поэту и Селине Лефрен летом 1864 г. Возможно, материальные устремления Лефрен были достигнуты (16 ноября А. И. Герцен в письме к Н. П. Огареву передает слухи: «Некрасов был здесь несколько месяцев тому назад – он бросал деньги, как следует разбогатевшему сукину сыну; возит с собой француженку (Панаеву он, говорят, оставил), брата и пр. В месяц он здесь ухлопал до 5 т(ысяч) франк.»[44 - Герцен А. И. Собрание сочинений: в 30 т. М., 1963. Т. XXVII. Кн. 2. С. 534. Далее в тексте в скобках, с указанием тома и страниц: Герцен. XXVII-2: 534.], – а Рюмлинг пишет, что кроме денег у Лефрен «были накоплены целыми кусками дорогие шелковые материи, разные меха и проч.» – Рюмлинг 3: Л. 12 об.) Логично думать, что наличие сына требовало ее присутствия во Франции. Кроме того, Селина Лефрен в первом письме к Некрасову именует себя Madame (французское обращение к женщине, состоящей в браке), а не mademoiselle (французское обращение к женщине, не состоящей в браке; так называет ее Рюмлинг) и упоминает брата по фамилии Pottecher, на адрес которого просит посылать ей письма (Письма СЛ: 188). Можно предполагать, что Pottecher – это ее брата и ее собственная девичья фамилия, a Lefresne – это фамилия по мужу или сценический псевдоним. Во втором письме Селина сообщает Некрасову: «Я одна здесь, с мама и Лусиен» (Письма СЛ: 190; подчеркнуто Лефрен. – М.Д.) «Одна» в таком контексте прежде всего означает отсутствие мужа. В свете открывающихся подробностей «легкие и комфортные» отношения обретают достаточно драматичную изнанку: поэт, по-видимому, вновь оказывается в ситуации «треугольника» – с другой чужой женой, другой несостоявшейся актрисой. Хронологическая связь между разлукой с Лефрен и стихотворением «Возвращение» представляется также причинно-следственной.
7
К 1867 г. относится ранняя редакция третьей из «Трех элегий», посвященных А. Н. Плещееву и опубликованных в 1873 г. в сборнике «Складчина». Традиционно считается, что в этом поэтическом цикле отразились чувства Некрасова к А. Я. Панаевой (III: 128–130, 449–451). Действительно, к такой интерпретации подводят многие подробности отношений, о которых говорит лирический герой. Однако рукопись ранней редакции третьей элегии (III: 339) требует дополнительного комментария.
Она хранится в ОР ИРЛИ[45 - ОР ИРЛИ. Ф. 203. № 33. Л. 1.]. Текст ее:
Непрочно всё, что нами здесь любимо
Что день сдаем могиле мертвеца
Зачем же ты в душе неистребима
Мечта любви, не знающей конца
Разбиты все привязанности: разум
Давно вступил в суровые права
Гляжу на жизнь неверующим взглядом
И смерти жду – седеет голова
Мой путь означен – волею железной
Вооружась, трудиться день-деньской
Чтоб хоть остатка жизни бесполезной
Не опозорить праздностью тупой.
Стихотворение записано на листе по центру. Лист хранит следы сгиба вчетверо, сделанного, скорее всего, после записи текста. На обороте листа, в левой его половине, записана черновая редакция стихотворения «Зачем меня на части рвете…», содержащая исправления и помарки. Окончания строк переносятся, не выходя за линию сгиба. Стихотворение датировано 24 июля 1867 г. Очевидно, что третья элегия написана ранее этой даты.
Если говорить о связи ранней редакции третьей элегии с реальными лицами и событиями, то А. Я. Панаева, уйдя от Некрасова, вскоре вышла замуж за А. Ф. Головачева и в 1866 г. родила дочь Евдокию Аполлоновну. Ни о ревности, ни о несостоявшемся отцовстве (что мучило Некрасова – см., например: XIV-1: 202) в ранней редакции элегии речи нет; нет и воспоминаний об этой женщине или о перипетиях отношений, узнаваемых по каким-либо деталям. Но в 1867 г. уезжает во Францию Лефрен (якобы – окончательно); в июле 1867 г. Некрасов просит сестру написать Селине, что он ждет ее возвращения, и, судя по письму Лефрен от 13 сентября, сам пишет ей и зовет в Петербург. Таким образом, разлука лета 1867 г. представляется связанной с темой «разбитых привязанностей», неизбывности и несбыточности «мечты любви, не знающей конца».
Разговор о поэзии не может – по природе своей – сводиться к выяснению, о ком поэт написал. Поэт пишет о себе. И в данном случае я бы предложила такое истолкование. Цикл «Три элегии» посвящен любовным переживаниям и воспоминаниям о чувствах и отношениях. Однако речь идет не столько о конкретной женщине, сколько о любовной коллизии, о любовном сюжете: несоединимость, невозможность забыть, неизбывность любви; не столько о женщине, сколько о разлуке с ней как комплексе своих переживаний. Контуры этого сюжета видны в «любовном треугольнике» Панаев – Панаева – Некрасов. Вероятно, «любовный треугольник» существовал и в связи с Селиной. Во второй элегии строки:
Вспоминаю очи ясные
Дальней странницы моей,
Повторяю стансы страстные,
Что сложил когда-то ей,
Я зову ее, желанную:
«Улетим с тобою вновь
В ту страну обетованную,
Где венчала нас любовь!»
(III: 129)
– явственно напоминают о путешествии в Италию, которое поэт совершил с Панаевой; однако потом он повторил путешествие по Италии с Лефрен, которая в 1873 г. для него как будто бы в прямом смысле слова – «дальняя странница». Но «дальней странницей» – в поэтическом языке – можно считать ту, с которой разлучен, которая была близка и стала далека.
В качестве довода, что стихотворение обращено к Панаевой, достаточно указать на упоминание о «стансах страстных»: с именем Панаевой едва ли не в первую очередь связывается лирика Некрасова. Но лирический герой стихотворения – поэт, и слова о стихах, сложенных для далекой возлюбленной в минуту воспоминаний о ней, представляются в равной мере и атрибутом любовной лирики, и биографической подробностью.
На мой взгляд, сводить образ удалившейся возлюбленной к конкретному прототипу означало бы упрощать поэтический образ. Художественное произведение не тень и не контур события в жизни художника, но явление, отдельное от этого события. Вся сложность человеческой личности и человеческой судьбы несводима к художественному произведению, а его смысловой потенциал не может быть адекватно объяснен соотнесенностью с реалиями биографии. Эти отношения всегда асимметричны.
Поэтому я не ставлю задачей доказать, что Селина Лефрен и отношения с ней занимают заметное место в некрасовском художественном наследии. Но разговор о творчестве не исчерпывается разговором о наследии.
8
В 1867 г. (как знать, не в те ли дни, когда Селина живет на Литейном) Некрасов пишет стихотворение «Суд. Современная повесть» (III: 29–39,402–406) – произведение, в котором отразились и ужесточения закона о печати, и преследования журналов, и уничтожение книги А. С. Суворина, и переживания поэта по поводу собственного морального облика в ситуации «суда».
Поздним вечером, услышав неожиданный звонок в дверь, лирический герой поспешно сжигает свои бумаги, в том числе «письма – память лучших дней – Жены теперешней моей», и идет «гостя принимать»:
…Ну, догорела! Выхожу
В гостиную – и нахожу
Жену… О, верная жена!
Ни слез, ни жалоб, лишь бледна.
Блажен, кому дана судьбой
Жена с геройскою душой,
Но тот блаженней, у кого
Нет близких ровно никого…
Соотнесенность лирического героя стихотворения с Некрасовым отразилась в суждениях современников (III: 404–405). Напрашивается вопрос о соотнесенности «теперешней жены» с героиней данного исследования[46 - Сохранилось мемуарное свидетельство, весомость которого не стоит преувеличивать, хотя и нельзя не учитывать. Оно принадлежит Е. И. Жуковской, жене Ю. Г. Жуковского, сотрудника некрасовского «Современника», отношения с которым у Некрасова были сложными. По уверению Жуковской, Некрасов, желая сгладить противоречия, во время визита к Жуковским прочел стихотворение «Суд» (ошибочно названное ей иначе):«К концу ужина он прочел нам свое новое стихотворение на современную тогда тему: “Обыск”. Желая как-нибудь сгладить наши отношения и смягчить мою суровость, он сказал:– Тут и о вас есть, Екатерина Ивановна, – и он прочел» (Жуковская).]. Она весьма условна – например, герой оговаривает, что «теперешняя жена» была его «невестой», то есть речь идет о законном браке, а не о гражданском, тем более не о содержании женщины, – но условностью можно считать и эту оговорку. Из воспоминаний Рюмлинг можно сделать вывод, что при Лефрен, так же как при Панаевой, в доме поддерживался семейный уклад. К. Чуковский, лично знакомый с Рюмлинг, неоднократно пользуется словом «жены», говоря о подругах поэта. Поэтому закономерно задаться вопросом: является ли Лефрен в какой-нибудь мере прототипом «жены», которая твердо переносит невзгоды героя и их последствия – его депрессивное состояние, многократно описанное в его стихах, письмах, воспоминаниях о нем?
Рюмлинг свидетельствует:
«…На… обедах Н. А. всегда был весел и доволен; за все время пребывания у него г-жи Лефрен я редко видела его грустным.
Г-жа Лефрен обладала приятным характером, никогда ему ничем не надоедала и развлекала его шутками» (Рюмлинг 7: 31–32).
«Между Николаем Алексеевичем и ею были хорошие отношения, и я никогда не слыхала о каких-либо недоразумениях. <…> Вообще она смешила часто своими разговорами и рассеивала его часто мрачное настроение» (Рюмлинг 3: 11–11 об., 12).
Письмо Лефрен от 13 сентября 1867 г. доносит до нас иные подробности их общения:
«Я очень часто пишу тебе, я бы и больше еще писала, если я бы уверена, что мои письма могут _ тебя интересовать^ Но я далеко не думаю этого, [потому] не могу писать ничего хорошо, потому не знаю. _
Все-таки я знаю, что тебе не неприятно получить от меня известие, _ потому (– всегда потому —) но что делать! – потому ты меня любишь – и тебя интересует знать, что делаю – так я понимаю, но как письмо – плохой.
Если правду сказать, есть много вещей, которые мне нравятся в Петербурге _ я только тогда себя считаю у себя _ и, мой друг, первое для _ меня иметь друга, я понимаю здесь как все пустое кругом. И что необходимо на свете иметь настоящего друга, который не смотрит, если у вас недостатки, и каждый терпит все ваши капризы. Нет на свете ни одного мужчины, который тебя стоит, – вот мой опинион[47 - Французское слово opinion (мнение, видение вещей), записанное русскими буквами.], но жаль, что ты [т]как [меня] _ я нервозъ[48 - Французское слово nerueux (т.) nerueuse (/.), записанное русскими буквами. Можно перевести как «нервен», «нервозен».] _ это все от этого идет, разные пустяки, из которых состоит жизнь, одним словом» (Письма СЛ: 192).
В этом письме не идет речь о материальной заинтересованности. Не говорится и о родных. Лефрен рассуждает об их с Некрасовым взаимоотношениях, и – если верить в ее искренность – критерием отношений для нее является человеческая близость с терпимостью к «капризам» и «недостаткам». В письме заметна некоторая неуверенность в том, что она нужна Некрасову. А так как приведенные рассуждения о любви следуют в письме за воспоминаниями об Италии, можно предполагать, что Лефрен знает или догадывается о масштабе былой или все еще длящейся привязанности Некрасова к другой женщине: она замечает, что ее Некрасов «любит» «потому – всегда потому! – но что делать!»[49 - Любопытно заметить, что в ряде публикаций в Интернете, пусть и без аргументации, высказывается суждение о «страсти» Некрасова к Лефрен, в одной из них содержится такое суждение: «Между тем XIX век резко смещает акценты. И главным отечественным любовным мифом становится история любви Востока и Запада, то есть грубого, но гениально одаренного варвара и утонченной, порочной, но культурной европеянки. Возможен и обратный вариант – галантный француз влюбляется в загадочную россиянку. История любви Пушкина к Гончаровой никого особенно не интересовала, зато любовь Дантеса к ней же стала главной темой салонных пересудов. От всей мифологии русского декабризма в сознании современников уцелела история любви Анненкова и Полины Гебль: никто толком не помнил, чего они там добивались, на Сенатской-то, но что в истинного рыцаря влюбилась модистка да еще и последовала за ним на каторгу (ибо теперь сословные преграды были уничтожены) – это вызывало у всех истинный восторг. Дикарка и миссионер, римлянка и варвар – эти древнейшие любовные сюжеты стали в России наиболее ходовыми: большинство современных читателей помнят о Тургеневе только то, что он написал “Муму” и был всю жизнь влюблен в Полину Виардо! Роман Некрасова с француженкой актрисой Селиной Лефрен затмил его историю с Панаевой. История Сухово-Кобылина с Луизой Симон-Деманш закончилась трагически – по всей вероятности, он ее все-таки убил; любовь наша к Европе была зверской, мучительной, как роман Тютчева со второй женой, как влюбленности Марии Башкирцевой в итальянцев и французов» (Быков Д. Русские горки // Огонек. 2004. № 6. С. 10 // [Электронный ресурс] URL: https://www.kommersant.ru/doc/2293197; дата обращения: 07.02.2020).]. Письмо заканчивается обещанием приехать в Петербург: «главное» для нее – «иметь настоящего друга», а «нервозность» Некрасова и неподходящий климат Петербурга не являются препятствием.
В интерпретации Чуковского поэт и «дорогая француженка» говорят на разных языках (что подчеркивается языковым барьером), а кульминацией их духовной разобщенности в изложении Чуковского предстают весенние события 1866 г.:
«Когда в апреле 1866 года он прочитал в Английском клубе свою знаменитую Муравьевскую оду и в отчаянии воротился домой, Селина была тут же, в тех же комнатах, но что она могла понять в его горе?.. Вряд ли он даже рассказал ей, в чем дело.
Тотчас после Муравьевской оды – через три или четыре дня – он решил уехать с Селиной в Карабиху. Состояние духа было у него мрачное, но единственно, чем проявила себя Селина в эти тяжелые дни, было высказанное ею желание, чтобы в Карабихе развели резеду. Резеда была ее любимым цветком.
Резеда! Нужно только представить, что делалось тогда в Петербурге: муравьевский террор, все население в панике, на Некрасова обрушилось тяжелое горе – закрыли его любимый журнал, над которым он трудился столько лет. Но Селине нужна резеда» (Чуковский: 18).
Чуковский предлагает почти памфлетное освещение образа этой женщины. Изначальные материальные устремления Лефрен не исключают последующих перемен в ее отношении к Некрасову. Просьба Некрасова в письме к брату Федору о резеде не означает, что это было «единственное», чем Селина себя «проявила» в дни его отчаяния. Возможно, она была не в состоянии оценить значение Некрасова для русской поэзии и культуры. Однако ее слова: «нет на свете ни одного мужчины, который тебя стоит – вот мой опинион», – если исходить из предположения о ее искренности, свидетельствуют о том, что, пусть и далекая от литературы, ее «оценка» своего друга была самой высокой.
Таким образом, как будто бы с точки зрения фактов биографии есть основания дать положительный ответ на вопрос о прототипе «жены» героя стихотворения «Суд». Но такой ответ дан не будет. Художественный образ «жены» лишен всякой конкретики, а точнее – нет и образа. «Жена» появляется в стихотворении в сущности только ради риторической фигуры:
Блажен, кому дана судьбой
Жена с геройскою душой,
Но тот блаженней, у кого
Нет близких ровно никого…
Возможно, Лефрен действительно умела хоть отчасти облегчить Некрасову тяготы существования. Вполне вероятно, что ее признания искренни. Есть основания предполагать, что и Некрасов оценивал эти отношения как более значимые, нежели «торговая сделка. <…> она – расчетливая буржуазка, полупродажная женщина, он – трезвый, пожилой, без иллюзий. Все было до ужаса просто» (Чуковский: 20–21). Процитированное письмо к сестре 1869 г. позволяет предполагать заметную эмоциональную зависимость Некрасова от отношений с этой женщиной: он стремится уйти, чтобы не «завязнуть» в них. Но из поэзии Некрасова трудно вынести сколько-нибудь ясное представление об этой женщине или об этой «сердечной истории».
