скачать книгу бесплатно
Зуев же внимательно следил за метаморфозами его настроения. Почувствовав себя хозяином положения, он с легкостью разорвал пластиковую упаковку, достал сигарету, сунул в рот и начал рыться в карманах в поисках зажигалки.
– У нас не курят, – моментально пришел в себя Владислав Геннадьевич.
– Что ж, мы с вами еще встретимся, там, где курят, – мечтательно произнес следователь, прибавив. – Женщину мы найдем. Там есть камеры. Если повезет, увидим и момент падения. Узнаем, было ли это самоубийством.
– То есть вы хотите установить, что человек погиб сам собой?
– Мы хотим установить истину. В его возрасте сами собой люди редко умирают, хотя случается и такое. В любом случае мы вас вызовем. И, будьте добры, не выключайте мобильный телефон и не уезжайте из города ближайшие пару недель. Не хотелось бы вас разыскивать, и без того мороки хватает.
– Так кем он был? – повторил вопрос Владислав Геннадьевич.
– Думаете, это хоть что-то значит? Для меня важно понять, не помогли ли ему.
Кивнув на прощание, следователь поспешил курить на воздух, а Владислав Геннадьевич вернулся к себе. Волохнова, решившего свой мразный вопрос с Олегом, он не застал, чему очень и очень обрадовался. Олег же присмирел и нелепых вопросов более не задавал, погрузившись в обработку текущей документации.
Вообще с того дня, и Жанна Владимировна, и все сотрудники, стали относиться к Владиславу Геннадьевичу предупредительно и бережно, словно это он только что потерял родственника или сам стоял на краю крыши, но вовремя передумал и был спасен бдительным прохожим. Иногда, присмотревшись к нему, коллеги замечали травмирующие перемены на его интеллигентном лице, а Женечка рассказывала, что слышала, как набирая воду у кулера, Владислав Геннадьевич бормотал себе под нос: «Как ваза… как ваза…»
3
– Он старается, – говорю я себе. Точнее про себя, чтобы не разбудить его, спящего рядом. Намаялся бедняга.
– Да, он старается, – каждый раз убеждаю я себя, чувствуя внутри теплоту его семени.
Он старается, я стараюсь, все стараются. Все хорошие, все молодцы, и никто не виноват.
А зачать мы не можем лет шесть уже как.
Ему-то хорошо. Он отдыхает, обкумаренный дофамином. А я, как дура, лежу, задрав ноги вверх.
Говорите, что хотите, но это унизительно сорокалетней женщине – вот так лежать, ногами к верху.
Сам процесс удовольствия не приносит давно. Результата нет и не будет. Я поставила не на того жеребца. Скорее жеребец оказался кобылой.
Конем с женоподобными чертами. Нет не в облике. Моего красавца-мустанга хотела бы зауздать любая. Дело в характере. Слишком мягок мой Костя, слишком нерешителен. И мягкотелость эта проявляется во всех вопросах, которых он касается. Ни с ЖЭКом договориться, ни соседей шумных на место поставить – ни на что не пригоден. С собакой, правда, гуляет. Со своей собакой. Так что собака не в счет.
Даже зарабатываю я больше. А он, представьте себе, по этому поводу вообще не комплексует. Говорит, что любит меня, и что менять нам ничего не нужно.
Что же с того? Я тоже люблю себя. Но это не значит, что мы должны навсегда поменяться ролями? Как сейчас представляю себе, как я склоняю его, исподволь нашептывая, убеждая совершить хоть-какую вялую попытку быть мужиком, и тут же получу увесистый контраргумент в ответ: «У нас современная семья, здоровые отношения, чего тебе еще надо?»
Зато на работе его уважают. На работе Костя в почёте. Костя в почёте работает на почте. Он руководит отделом, в котором работают одни женщины. И они готовы носить его на руках, ни на секунду не сомневаясь в его мужских качествах.
Но, все же, он пока не брезгует моим телом. С каждым годом женщине все труднее продавать свое тело собственному мужу. В женщине должна быть тайна. А какая интрига кроется промеж двоих, у которых было все, на что способна была их фантазия и низкий моральный ограничитель?
Нам хорошо вместе. С другим так не будет.
Хорошо тебе? Хорошо лежать вверх ногами, пока до боли не затечет поясница?
– Ты же не хочешь быть тупой наседкой?
– А вот если хочу?
Я опротивела себе.
Спать расхотелось.
Я вылезла из кровати и поплелась в кабинет.
Да. Вот так. В этой семье рабочий кабинет принадлежит мне. Костик же довольствуется планшетиком для просмотра сериалов на диванчике. У меня же стоит полноценный компьютер.
Я авторизовалась. Из почтовой программы на меня выпрыгнул добрый десяток горланящих рекламодателей, пяток приглашений на ток-шоу местного разлива, два предложения посотрудничать на ниве благотворительности.
Действительно бескорыстных людей, желающих пожертвовать толику нажитых богатств тем, кому в этой жизни повезло меньше, почти не осталось. Зато стремящихся прославиться за чужой счет было хоть отбавляй.
Одна из папок с надписью «Крик о помощи» фильтровалась специально. На ней стоял красный кружок с цифрой 49.
Сорок девять. И это за два с половиной часа. То есть, пока я покинула фонд, преодолела за рулем дистанцию до стоянки, в спешке занялась сексом с уставшим мужем, за помощью обратилось 49 человек. И это те, что смогли до нас дотянуться через интернет.
Может показаться забавным, хотя ничего смешного в том, что до сих пор значительный процент населения не имеет стабильного доступа в сеть, вовсе нет. Чего только не пришлось повидать. Жертвы группового насилия, темные алкаши, рожающие ВИЧ-инфицированные, сбежавшие из дома дети, дезориентированные старики, молодые с деменцией, безнадежно больные – брошенные никому не нужные люди.
К счастью, в нашей великой и богатой стране находятся те, кто не считает зазорным протянуть руку помощи. Это Роман сломал во мне кичливую гордость, научив принимать подаяние в независимости от личности благотворителя.
А в благотворители записываются люди очень разные. Как-то раз, столетняя старушка привезла на тележке двенадцать пар обуви.
Ее изрезанное жизнью лицо было полно решимости. Она смотрела на меня из под заснеженного пушистого берета невидящим взглядом помутневших глаз. Ни один из врачей оперировать катаракту возрастной пациентке не осмелился.
Она вывалила прямо на пол потрескавшиеся лаковые балетки, резиновые тапочки, стоптанные зимние сапоги с изъеденным молью мехом. В нос ударил пряный запах нафталина с апельсиновой коркой.
– Мне все-равно ни к чему. Детишки, может, в пансионате поносят, – прошамкала она беззубым ртом.
И куда все это девать?
А Роман придумал. Запустили проект по сбору старой обуви – стали делать мягкие покрытия для детских и спортивных площадок.
– Любому проявлению доброты человеческой можно найти применение, – учил он, и я ему верила.
– Не мешай человеку делать добро. В первую очередь, это ему необходимо, – уговаривал он меня, когда в фонд обратился желающий получить общественное одобрение олигарх.
Попадались люди с сомнительной репутацией, а то и совсем бандиты.
Со временем, я научилась дистанцироваться от их мотиваций. Это их грехи, им их замаливать. Человеку же бывает не под силу искупить свои. Чего уж говорить о том, чтобы взять на себя чужие?
Красный кружок с числом 49 не хотел гаснуть.
Все во мне противилось открывать эту папку.
В такие моменты я себя ненавидела.
Сева бы поддержал. А вот Стас, точно, дал бы нагоняй. А что Владик?
Владик бы меня понял.
Понимание, вот чего не хватает человеку, приближающемуся к середине своего жизненного пути.
Мысль эта последние пару лет посещает меня все чаще и чаще. Каждый раз я ругаюсь на нее и гоню прочь, потом ругаюсь за малодушие на себя и гоню себя же на работу. Вряд ли кто-нибудь из коллег разделил бы мой энтузиазм пол-двенадцатого ночи. И вовсе не потому, что со мной работают черствые неотзывчивые люди, а потому, что всему свое время. Этим поздним вечером настало время отдыха и сна.
Когда он был последний раз, этот отдых?
Пять лет назад мы выезжали в Анталью. Я умудрилась-таки вляпаться в медузу, и Костик нес меня на руках в номер.
Был еще один момент – Новый Год в Вене. Эстетно, дорого-богато.
Но там не было так хорошо, как в Турции. А в Турции было незабываемо. Сердце говорило, он любил меня. Тогда. Не знаю, как там сейчас, но тогда определенно было незабываемо, раз я вспоминаю о тех днях, думая о счастливых моментах моей жизни в первую очередь.
Собравшись с духом и открыв текстовый редактор, я набрала:
«Дорогие коллеги!»
И тут же стерла. Ну какие мы теперь коллеги?
«Дорогие друзья»
Так подходит лучше. Хотя какие мы друзья? Друзья – это люди, любящие, уважающие друг друга, разделяющие общие ценности, общающиеся семьями.
И все же, так будет правильнее. Напомнить о себе тепло и ненавязчиво. Ведь никто не обязывает принимать это скромное приглашение. Этот тактичный намек, что пора бы встретиться лично. Нет, не для новых проектов и совместных побед, плоды которых мы пожинали вперемешку с тяжкими поражениями в годы нашей беспокойной юности. В годы становления. А чтобы узнать как их дела, как сложилась их жизнь. Сказать и послушать, а потом рассказать о себе, никого не таясь, не опасаясь осуждения или нудной нотации.
Не знаю входит ли в современное понятие дружбы личное общение. Не переписка в мессенджерах, в ожидании одобряюще-благодарного смайлика, а живая встреча.
Не почтой, вернее не бездушным электронном сигналом с приторным приветствием. Бумагой. Только бумагой. В плотном конверте и с маркой.
Бумажный конверт? Я сошла с ума.
Но тем не менее, достала из выдвижного ящика стола ключ, поднялась из кресла и подошла к шкафу с книгами. Рядом с томиками Великих соседствовали и мои тетради и записные книжки.
В один из критических моментов, когда мне казалось, что жизнь кончена и земля вот-вот уйдет из под ног, один знакомый психиатр насильно заставил изливать меня свои перверсии на бумагу.
И получалось неплохо. На серьезную книгу не хватило, но на блог непонятого подростка потянуло бы вполне. Если не учитывать, что подобный подростковый бред писала взрослая женщина.
Найдя правильный блокнот, я отыскала их адреса. Нужные страницы открывались сами собой. Словно я часто их отлистывала.
Мы не говорили много лет. Они могут меня и не вспомнить. Да к чему я лукавлю? Того времени никто из нас не сможет позабыть. И они не виноваты, что не звонят и не пишут мне, а, и черт с ним, не подмигивают в Facebook!
Они тоже где-то стараются. Костик старается, я стараюсь, все стараются. Все хорошие, все молодцы, и никто не виноват. Но так не бывает.
Красный кружок с числом 49 светил молчаливым укором.
1
В тот день, с которого начался весь последующий кошмар, я сидел дома.
Месяц дерготни в отделение милиции сделают из любого здорового и ни в чем неповинного гражданина хронического ипохондрика, начинающего сомневаться в своей благонадежности.
То днем, то вечером, я получал звонки от следователя. Далее, чем произнеся «здравствуйте», общаться по телефону он не желал, предпочитая личный контакт. Выбора не было. Дважды мне прозрачно намекнули на официальный вызов повесткой. Приходилось либо отпрашиваться, либо встречаться с Зуевым после работы.
Всякий раз он встречал меня одинаково. В прокуренном кабинете, сидя за лупоглазым аквариумом-монитором, лениво вбивал по букве мои показания в протокол. Вопросы его имели характер от дела весьма отвлеченный. Когда он их мне задавал, взгляд его устремлялся куда-то в сторону, за мое плечо, и тонул где-то под потолком в клубах едкого сигаретного дыма.
Сложно вообразить, как он сам обитал в этой отравленной атмосфере. Но я никогда не просил его открыть форточку, зная, что это будет проявлением моей слабости, последним жестом отчаяния. Он поймет, что победил, пойдет и возьмет меня. Он изучал меня, как вошь под микроскопом, вонзал хорошо отточенные иглы своих вопросов, прикидывая: «А как тебе вот это? Дергаешься? А посучи еще ножками!»
После некоторых бесед у меня возникло впечатление, что эти молодчики запросто могут разрабатывать меня, как главного подозреваемого в деле Прыгуна.
Прыгун. Освободившийся грешник. Самоубийц не пускают в рай. Во всяком случае, он был свободен от выяснений причин, нудных объяснений и утомительных разбирательств в казематах отделения милиции.
Зуев же пытался доказать, что Прыгун – мученик. В конце концов, это начало меня подбешивать. В одну из наших бесед, я совершил дерзкий выпад, которого и сам от себя не ожидал. Я вскочил со стула. Зуев прянул назад, рука дернулась к кобуре, но он успел вовремя остановиться.
Мы застыли на какое-то мгновение в странном оцепенении, и в тот момент я прочел в его глазах страх.
– Да что, вы, носитесь с богатеем этим зажравшимся! Других проблем у города мало?
В побагровевшем лице его, являвшем собой до того образец скупой на эмоции и краски нейтральности, как на фотобумаге проявились смущение и стыд. Смущение от того, что я увидел его вне строго выдержанного и старательно созданного для меня образа. Стыд, что излишне нервно, для опытного оперативника, среагировал, на мой выпад.
Следующий допрос пришлось перенести. А на очередной я не явился. Отныне я стал задерживаться на работе чаще. Игнорировал звонки. Звонил он реже и реже. Дополнительных доказательств, что Зуев проиграл в нашем поединке приводить не требовалось. Я ощущал практически физическое удовлетворение, от того, что каждый раз снимая трубку, он вынужден мне кланяться, роняя свой авторитет.
Но зацепиться было не за что, иначе расторопный наряд давно доставил бы меня к нему в наручниках, где меня кололи бы до победного.
Вскоре мысли о Прыгуне оставили меня, я вновь обрел зыбкое равновесие, в котором пребывал большую часть взрослой сознательной жизни, которое я и определил для себе как жизнь, как единственно возможный для меня способ существования.
Как всегда, я сделал все сам. Сам диагностировал свое состояние, сам, как Барон Мюнхгаузен, тянул себя за уши, за неимением косы, из черного болота депрессии. Коллеги в офисе шушукались по углам. Стоило же мне подойти ближе, они затихали, обращая ко мне якобы понимающие сочувственные, но не искренние взоры. Я понял – они тоже подозревали меня. Всему виною было затянувшееся следствие, оно автоматически вешало на свидетеля ярлык неблагополучности.
Кроме того, мне пришлось посвятить в подробности трагического происшествия мою любопытную жену. Поначалу я не хотел этого делать. Но явившись тем злополучным вечером домой совершенно разбитым, сам спровоцировал откровенный разговор.
К тому же, она заметила на воротнике сорочки кровь. Разразившаяся сцена ревности была сколь страшна, столь бессмысленна и обыденна, как для меня, так и для наших многострадальных соседей.
В таком состоянии бесполезно хоть что-то объяснять. Ровно столько же шума было бы, будь это кетчуп или горчица. Она изобретет тысячу причин, почему пятно оказалось на моем воротнике в этот неподходящий момент.
Я представлялся себе розовым уставшим сопревшим в микроволновой печи хот-догом, обмотанным в тесто строгого костюма. Галстук душит несчастную сосиску. Лицо мое измазано острым соусом. От меня безбожно разит луком.
А она ест меня своими белоснежными крупными передними зубами.
Брак наш напоминал неудачно забронированный отель. На картинках в рекламном буклете было все красиво, а как прилетели на место – то розеток не хватает в номере, то полотенец, то бумаги туалетной, а сан-узел и вовсе вымыт плохо. Да и вид с узкого балкона совсем не тот, что обещал сладкоголосый проповедник турфирмы. Думаю, схожий диссонанс переживала и она.
Со временем мы, как два ученых, независимо друг от друга вывели формулу весьма условного, но относительно безболезненного сосуществования, состоявшую из множества случайных переменных жизненных перипетий и всего из одной константы – терпения.
В этот раз пришлось потерпеть мне, и вскоре она затихла, успокоилась.
Одна Жанна Владимировна не могла равнодушно наблюдать за моими мучениями и поощрила меня тремя днями отгула, в первый из которых я и впрямь приболел.
Так всегда – стоит расслабиться, и простуда – вот она. Валит внезапно и наверняка.
Первый день я провалялся в лежку. Масенька, на радостях, что папка дома, пока я спал на диване, заботливо возвела надо мною защитный шалаш. Притом сделала это так искусно, что сквозь откинутый полог махровой простыни был отлично виден телевизор с мультиками.
