скачать книгу бесплатно
И этот журнальный номер, и прорвавшийся год спустя сквозь цензуру однотомник Ф. Кафки явились, что называется, событиями не только в литературной, но и в общественной жизни страны. Как и выход в 1968 году отдельным изданием книги «Иосиф и его братья»: «пятидесятитысячный тираж двухтомного романа, – вспоминает А., – в несколько дней был раскуплен», и, хотя официальная печать предпочла о нем промолчать, «вся образованная молодежь тогда его прочитала»[172 - Там же. С. 87.].
Этого было достаточно, чтобы А. окончательно укрепился в мысли: для успеха перевода
прежде всего, нужно быть восхищенным этой книгой и этим автором. Если такого восхищения нет, то браться за работу, в общем, скучно. Во-вторых, должна быть еще чисто переводческая задача – игра мотивами, выбор лексики. Мне не хочется углубляться в эти технические подробности, но фактура письма должна быть каким-то вызовом для тебя, чтобы не было очевидно, как это передать по-русски[173 - Там же. С. 223.].
Так он в дальнейшем и работал: из стародавней литературы выбрал для перевода «Крошку Цахеса» Гофмана и сказки Гауфа, но по преимуществу обращался к тому, «что пишут о нашем времени зарубежные писатели, и это было тем интереснее, чем закрытее была наша страна, и чем труднее был доступ к этим книгам, и чем меньше людей могли прочитать их в подлиннике» – или, в другой его формулировке, он хотел «познакомить читателя с другими способами писать, кроме заказного советского письма»[174 - Там же. С. 135.].
«Игра в бисер» и «Степной волк» Г. Гессе, «Назову себя Гантенбайн» М. Фриша, «Человек без свойств» Р. Музиля, «Ослепление» Э. Канетти, новеллы Ф. Дюренматта – вот что в 1970–1980 годы стало, – по словам Г. Дашевского, – «главным чтением и для слушателей Аверинцева, и для слушателей „Аквариума“»[175 - Там же.]. Им же, молодым интеллектуалам, адресованы биография Т. Манна для серии «ЖЗЛ» (1972), сборник аналитических статей «Над страницами Томаса Манна» (1980), воспоминания об университетской кафедре классической филологии, В. Пановой и Б. Слуцком.
Того же, что называется общественной жизнью, А. принципиально сторонился. Никогда никуда не был избран, на трибуны не всходил, ничего не подписывал, и если его жена – прекрасный критик и литературовед Е. Старикова – поставила свою фамилию под обращением к IV съезду писателей с протестом против цензуры (1967), то А. и тут воздержался. Полагал, надо думать, что его гражданский долг – не бороться с властью, а каждое божье утро садиться за стол – и «минимум – 3 страницы в день»[176 - Апт С. «Перевожу в день минимум 3 страницы» // http://old.russ.ru/krug/20010910.html.] высококачественного текста. Наверное, и в самом деле «это было своего рода бегство от неприглядной действительности сталинской эпохи к тем вершинам духа, где страшное и смешное выступают, так сказать, в чистом виде»[177 - Цит. по: Азадовский К. Переводчик и его время. Соломон Апт (1921–2010) // Вопросы литературы. 2011. № 3.].
Любопытно, что А. даже не сожалел, что не был представлен обожаемому Т. Манну, а с Г. Гессе или Г. Грассом просто отказался знакомиться:
Человеческий контакт, в данном случае, не нужен. Нужно то, что вышло из-под его пера, нужно знать как можно лучше, полнее и понимать весь контекст его творчества, его жизни. Но личное знакомство… нет, мне это не нужно[178 - С. Апт о себе и других. Другие – о С. Апте. С. 90.].
Так в трудах, изредка перемежаемых недолгими выездами в Европу, и прошли зрелые годы А. «Он, – вспоминает Е. Старикова, – считал биографию свою неинтересной, происхождение слишком обыкновенным, склонности к исповедям не имел»[179 - С. Апт о себе и других. Другие – о С. Апте. С. 92.]. Однако германоязычный мир под старость осыпал его почестями: почетный доктор Кельнского университета (1989), член-корреспондент Германской академии литературы и языка (1995), премия имени Г. Гессе (ФРГ, 1982), австрийская Государственная премия (1986) и (1986) и австрийский почетный знак «За науку и искусство» 1-го класса (2001), российско-германская премия имени Александра Меня (2006). Награды на родине были скромнее: разве лишь премия имени В. Жуковского, и та назначенная Немецким союзом промышленников в России (2000), да журнальные премии «Знамени» (1995), «Иностранной литературы» и «Вестника Европы».
Но в наградах ли дело? Если каждый из нас может повторить то, что академик М. Гаспаров сказал в письме А. от 29 июля 1986 года: «Вашу собственную деятельность, и в переводах, и в комментариях (Ваши книги о Манне) я считаю культурным подвигом, преклоняюсь перед ней…»[180 - Там же. С. 177.].
Лит.:Азадовский К. Переводчик и его время // Вопросы литературы, 2001. № 3; С. Апт о себе и других. Другие – о С. Апте. М.: Языки славянской культуры, 2011.
Арбузов Алексей Николаевич (1908–1986)
О своей начальной поре А. почти никогда не писал. А, наверное, стоило бы: оставленный и отцом, и матерью 11-летний отпрыск старинного дворянского рода не получил даже гимназического образования и в тяжкие революционные годы оказался на улице. «Как звереныш, – с его слов рассказывает В. Каверин, – бродил из дома в дом и питался чем попало. Четырнадцати лет он пристал к какой-то бродячей труппе и ездил с ними, помогал кому-то одеваться и переодеваться. У него было детство, которое он проклинал»[181 - Сказки… С. 84.].
Спас театр – и навсегда покорившие подростка шиллеровские «Разбойники», случайно увиденные в постановке питерского БДТ[182 - «Этот день, – говорит А., – решил мою судьбу. Я понял вдруг, какую власть может иметь театр над людьми, и в ту же ночь стал мечтать о своем будущем в театре» (Советские писатели: Автобиографии. 1988. С. 47).], и Мариинка, где он статистом впервые вышел на сцену, и Передвижной театр П. Гайдебурова, где А. дали настоящие роли. Уже в двадцать лет, впрочем, он вместе с друзьями организовал Цех экспериментальной драмы, а в двадцать два, взявшись за агитационные обозрения для Театра Пролеткульта, окончательно сменил актерство на ремесло драматурга.
Пьеса «Класс» (1930), хоть и была поставлена ленинградским Красным театром, не принесла автору, по правде говоря, ни славы, ни денег, а вот за конъюнктурный водевиль «Шестеро любимых» о прекраснодушной барышне-трактористке (1934) схватились и 1-й Колхозный театр, и театральные коллективы по всей стране. Что ж, практика – критерий истины, и молодой драматург отлично усвоил, что в эпоху социальной экзальтации, предписанной сверху и подхваченной снизу, для успеха нужна не пресловутая правда жизни, с которой еще намаешься, а сценическая мечта о ней, волшебная сказка или – можно и так сказать – романтическая песня в мизансценах и диалогах.
Так оно у А. и пошло: «Дальняя дорога» (1936) – о строителях метрополитена, «Таня» (1939) – о женщине, что из комнатного уюта вырывается на простор эмансипации по-советски, «Домик на окраине» (1943) – парафраз «Трех сестер» в годы войны, «Бессмертный» (1943) – понятное дело, о героях Великой Отечественной, «Встреча с юностью» (1947) – о мичуринской «чудо-науке», «Европейская хроника» (1952) – о послевоенной борьбе за мир сталинских идеологов и западных «полезных идиотов».
Не исключением стал и кем только не воспетый «Город на заре» – история строительства Комсомольска-на-Амуре, под руководством А. на паях написанная участниками его Московской театральной студии, за три месяца до войны поставленная В. Плучеком и тогда же расхваленная в «Правде» К. Паустовским.
В 1957 году, отстранив и тем самым обидев былых соавторов, А. подготовил новую версию «Города на заре» для Вахтанговского театра, и М. Ульянов, игравший в спектакле, счел нужным напомнить: «Это ведь был не столько рассказ о комсомольцах 30-х годов, сколько песня о них. Имевшая мало общего с тем, как они жили на самом деле, жестоко выброшенные в тайгу».
Всё так, и с не менее знаменитой «Иркутской историей» об одной из великих строек коммунизма (1959) тоже так. Однако не раздражающая своей избыточностью, можно даже сказать уместная в те годы конъюнктурность неразъемно срослась с драматургическим мастерством А. Да и то надо принять во внимание, что арбузовские спектакли ставили лучшие режиссеры в лучших театрах (А. Лобанов в Театре Революции, М. Кнебель в Ермоловском, Н. Охлопков в Театре имени Маяковского, А. Попов в Театре Советской Армии, Р. и Е. Симоновы в Вахтанговском, Г. Товстоногов в БДТ, годы спустя А. Эфрос в Ленкоме и Театре на Малой Бронной), а ведущие роли исполняли ведущие актеры и актрисы: одна только М. Бабанова более тысячи раз выходила на сцену в образе арбузовской Тани, а с нею в артистическом блеске соревновались А. Фрейндлих, Т. Самойлова и О. Яковлева, десятки «прим» в других театрах страны.
Удивительно ли, что среди драматургов предоттепельной и оттепельной поры А. воспринимался как безоговорочно первый по профессии, а спектакли по его пьесам, как шутили, не ставились разве лишь на Северном полюсе: одна только «Иркутская история» в сезоне 1960–1961 года была сыграна более 9000 раз. Отличное положение – секретарь правления Московской писательской организации, руководитель столичного объединения драматургов и студии молодых драматургов Москвы. Частые выезды в любую, какую пожелаешь, заграницу. Полный достаток, и можно себе представить, как барственно он, всегда дорого и щеголевато одетый, смотрелся рядом с подчеркнуто скромным В. Розовым и уж тем более затрапезными А. Володиным и А. Вампиловым.
«Теперь жизнь моя течет ровно и спокойно, – исповедовался А. в одной из автобиографий. – И если бы не сердечные болезни – чего бы еще желать?»[183 - Советские писатели: Автобиографии. 1988. С. 53.] Однако шли годы относительной свободы, и «артиста в силе», начиная с психологической драмы «Годы странствий» (1954), постепенно стали тяготить и погоня за актуальностью, и наигранный оптимизм. Душа влекла… нет, не к критике власти и не к насмешкам над ее идеологией, не к пресловутой – еще раз повторимся – правде жизни. Я. Варшавский вспоминает, как А. даже рассердился на одного из коллег: «Дурак, хочет доказать, что люди – дерьмо. Скажи, какая оригинальная мысль! Ты докажи, что жизнь все равно прекрасна и удивительна, тогда ты – драматург»[184 - Сказки… С. 255.].
Это позиция, и драматургия А. последних десятилетий вызывающе аполитична и вызывающе ориентирована все на ту же сказку, но только с ампутированным социальным нервом. Все происходящее, не задевая политики, происходит теперь исключительно в душах героев и их взаимоотношениях, причем так, чтобы, – говорит С. Алешин, – «мечта сбывалась, зло наказывалось, а добродетель вознаграждалась»[185 - Там же. С. 87.]. В его мире, – подтверждает А. Шапиро, – «обитали трогательные, нежные, чудаковатые люди, занятые поиском себя и душевной гармонии. В счастье печальные, в несчастье просветленные», а вот «подлецов, двурушников, негодяев А. игнорировал, с ними ему было неинтересно»[186 - Там же. С. 182.].
И поразительно: именно этот «сон золотой», эти полумелодрамы-полупритчи оказались на Западе более востребованными, чем пьесы любых других советских драматургов: шли и на британских, и на американских, и на скандинавских, и на французских, и на австралийских сценах. У нас они – «Мой бедный Марат» (1964), «Ночная исповедь» (1967), «Счастливые дни несчастливого человека» (1968), «Мое загляденье» (1968), «Сказки Старого Арбата» (1970), «В этом милом старом доме» (1972), «Старомодная комедия» (1975), «Жестокие игры» (1978) – тоже, конечно, шли, пользовались успехом у зрителей, и Государственная премия СССР «за пьесы последних лет» (1980) вполне заслужена. Однако, – деликатно замечает Л. Хейфец, – «многие перестали понимать его» и «на сценах наших театров что-то не очень получалось. Арбузов как бы переместился от нас куда-то за океан, за океаны…»[187 - Там же. С. 172.]
Сейчас театры к наследию А. возвращаются все чаще. Есть, видимо, в наше турбулентное, неспокойное время спрос на сны золотые.
Соч.: Театр: В 2 т. СПб.: Алетейя, 2014; Записные книжки: В 2 т. М.: Зебра Е, 2019.
Лит.: Сказки… Сказки… Сказки Старого Арбата: Загадки и парадоксы Алексея Арбузова. М.: Зебра Е, 2003; Арбузов К. Разговоры с отцом. М.: Зебра Е, 2013.
Ардаматский Василий Иванович (1911–1989)
Весьма плодовитый автор приключенческих романов, посвященных, по преимуществу, борьбе советских спецслужб с западными, А. в историю вошел не романами, а коротким фельетоном «Пиня из Жмеринки», напечатанным в журнале «Крокодил» 20 марта 1953 года, то есть спустя две недели после смерти тирана.
Сюжет для фельетона был вроде выбран вполне локальный: скромный, но предприимчивый потребкооператор Пиня Палтинович Мирочник при попустительстве прокурора тов. Лановенчика рассадил в этом маленьком украинском городке всех своих бесчисленных родичей и свойственников (Давида, Исаака, Рахиль, Шаю, Розу, Зяму, Буню, Шуню, Муню, Беню и т. д.) по хлебным должностям, и все они благоденствуют, занимаясь разного рода гешефтмахерством.
Ни безродные космополиты, ни врачи-отравители в фельетоне не упоминались, и даже слов «еврей» или «сионист» на страницах «Крокодила» не возникало. Однако соответствующие имена и фамилии подавались с такой подзуживающей концентрированностью, а весь ход и смысл повествования с такой точностью соответствовал распространенным представлениям о еврейском засилье и еврейской нечистоплотности, что публикация тут же была истолкована как антисемитская, подталкивающая власть к погромам и депортации, о которых и без того ходили упорные слухи.
Но пройдут еще две недели, и 4 апреля оставшиеся в живых врачи-отравители будут выпущены на свободу, а массированной антисемитской кампании дадут укорот[188 - «Запоздалый „Пиня“ прозвучал, как залп на погосте», – свидетельствует Г. Свирский.]. «„Ночью я несколько раз просыпалась от счастья“, – сказала Анна Андреевна, когда разговор зашел об освобождении врачей», – 19 апреля записано в дневник Лидии Чуковской[189 - Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 58.]. Что же касается А., то этот, – по словам Г. Свирского, – «веселый демагог, анекдотчик, любитель пропустить рюмку-другую в своем писательском кругу»[190 - Свирский Г. На Лобном месте. С. 415.], – так в литературной среде и останется под прозвищем Пини – уже до конца дней. Вспоминают, например, как уже в 1960-е годы при очередных выборах в правление Московской писательской организации Е. Евтушенко заявил: «Я не понимаю, у кого могла подняться рука выставлять Василия Ардаматского. Меня не устраивает его общественное лицо. Человек этот написал антисемитскую вещь – „Пиня из Жмеринки“»[191 - Медников А. Без ретуши // Кольцо А. 2008. 10 января.].
В результате кандидатуру А. сняли без обсуждения. И больше на выборные позиции его не выдвигали, и наградами (не считая ордена Отечественной войны 2-й степени, полученного к 20-летию Победы) почти всегда обносили, и серьезные критики о нем не писали. Но похоже, что А. это не смущало.
Уже в предвоенные годы он был допущен к секретной информации о деятельности западных разведок, «видел, – по его собственным словам, – пойманных шпионов и диверсантов, имел даже возможность присутствовать на их допросах и говорить с ними». Материалы, напрямую полученные от компетентных органов, как раз и легли в дальнейшем в основу самых заметных произведений А. – от написанных в 1960-е годы романов про борьбу советских разведчиков с абвером и провал миссии Савинкова до позднего уже романа «Туристская поездка в Англию» (1985), рассказывавшего о горестной судьбе людей, остающихся на Западе во время зарубежных поездок.
Литературная критика все эти книги, повторимся, не замечала. Зато массовая публика, знать ничего не знающая ни о репутации А., ни об источниках его информированности, приняла на ура и их, и, в особенности, снятые по сюжетам А. кино- и телефильмы «Путь в Сатурн» и «Конец Сатурна» (оба в 1967), «Крах» (1968), «Я – 11–17» (1970), «Бой после победы» (1972), «Совесть» (1974), «Синдикат–2» (1980), иные всякие. И заказчики, если под заказчиками понимать компетентные органы, тоже были довольны – писателя наградили премией КГБ СССР и золотой медалью имени Николая Кузнецова, а фильм «Синдикат–2», был отмечен Государственной премией РСФСР имени братьев Васильевых.
Эти фильмы и сейчас смотрят, а книги, судя по переизданиям, читают. Хотя есть, конечно, и те, кто приключенческим жанром на патриотической подкладке не воодушевлен и если об А. вспоминает, то исключительно как о пресловутом Пине.
Соч.: «Я – 11–17…: Ленинградская зима. М.: Вече, 2007; Ответная операция. М.: Вече, 2007; «Грант» вызывает Москву. М.: Вече, 2008; Путь в «Сатурн». М.: Вече, 2013; Возмездие. М.: Вече, 2013; Конец «Сатурна». М.: Вече, 2015.
Аронзон Леонид Львович (1939–1970)
Упоминания в печати он при жизни удостоился лишь один раз – в фельетоне «Окололитературный трутень», посвященном И. Бродскому и его стихам, мельком сказано, что «некий Леонид Аронзон перепечатывает их на своей пишущей машинке» (Вечерний Ленинград, 29 ноября 1963 года). И собственное стихотворение А. удалось опубликовать только одно – почему-то в газете «Комсомолец Узбекистана» (1962).
А между тем, – вспоминает В. Кривулин, – уже в 1960-е годы «его считали, бесспорно, гениальным, его боялись, перед ним преклонялись»[192 - Кривулин В. Охота на Мамонта. СПБ.: Блиц, 1998. С. 153.]. Где считали, где преклонялись? В одной из предельно узких – всего несколько человек – компаний, на которые была тогда в Питере разбита неофициальная литературная среда. При жизни, – подтверждает О. Юрьев, –
Аронзон был центром своего рода небольшой «секты» (не в прямом смысле, ни в коем случае! но иногда было очень похоже на своего рода хлыстовский корабль с Ритой – «богородицей»[193 - Рита Моисеевна Пуришинская (1935–1983) – жена А. с 26 ноября 1958 года.] и Аронзоном – верховным жрецом), вход в его круг был достаточно ограничен (по многим причинам и многими способами). Для людей извне это все выглядело закрыто, театрализовано и часто не очень серьезно[194 - Критическая масса. 2006. № 4.].
Незачем обсуждать, отчего слава И. Бродского почти сразу же вышла за пределы «секты» его поклонников, тогда как А. публичного, хоть бы даже и скандального, успеха так и не увидел. Жил как живется: закончил заочно филфак Герценовского пединститута, какое-то время преподавал в вечерней школе, на каникулах подрабатывал в геологоразведочных экспедициях и пляжным фотографом в Крыму, пока сценарии научно-популярных фильмов не стали в последние годы для него достаточно надежным способом заработка. Что еще надо знать о биографии А.? Что он, переболев еще в 1960 году остеомиелитом ноги, остался инвалидом, что был подвержен тяжелым депрессиям. И – это главное, конечно, – что писал стихи.
В твердой уверенности, как это сказано в одной из его записных книжек: «Все, что пишу, – под диктовку Бога. Придется записывать за Богом, раз это не делают другие»[195 - Кузьминский К. Письма о русской поэзии и живописи // https://kkk-pisma.kkk-bluelagoon.ru/aronzon.htm.]. И со все более и более ясным осознанием того, что его стихи не получают отклика – ни у статусных поэтов его времени[196 - Отношение А. к статусным поэтам вполне проявляет история, рассказанная В. Ширали: «Однажды у нас случилась общая поездка в Москву жесткой зимой того же 67-го года. У него была такая идея – подойти к двери Вознесенского и пописать. Я этого, право, не хотел. Андрея я любил уже тогда. И вот пошли мы к дому Вознесенского, к высотному дому на Котельнической набережной, где жили тогда многие московские знаменитости.Мы шли морозной Москвой, как доехать – не знали. И по пути, проходя Красную площадь, Леня сказал: «Зайдем в ГУМ, купим кофе, пожуем и согреемся». И мы зашли в ГУМ, купили килограмм «арабики» в зернах, и на долгом пути сжевали этот кофе.Мы поднялись на 9-й этаж. Аронзон пописал у двери Вознесенского, потом спустились этажом ниже, и он пописал у двери Твардовского. А потом с ним случился сердечный приступ, а со мной – почечный. И нас развезли по разным больницам» (Ширали В. Всякая жизнь. СПб., 1999. Цит. по: https://benev.livejournal.com/136814.html).], ни в самиздатском распространении, ни у возможных публикаторов. «Помню», – рассказывает В. Эрль, –
еще в 65 году он мне сказал: «Володя, ведь понятно, что нам впереди ничего не светит. Пока все это делается (имея в виду советскую систему), нам все равно не удастся ни напечататься, ни жить по-человечески. Давай напишем коллективное письмо: пускай нас расстреляют к чертовой матери. Все равно мы будем внутренними врагами до конца своих дней»[197 - Об Аронзоне: Заметки Олега Юрьева // Критическая масса. 2006. № 4.].
Его не расстреляли. Его – и может ли что-то быть ужаснее для поэтов такого самомнения[198 - «Чтобы он тебя полюбил, надо было сказать: „Леня, ты гений“, – вспоминает И. Орлова. – ‹…› А Рита <Пуришинская> говорила очень скромно: в русской поэзии есть Пушкин и Аронзон» («Каждый легок и мал, кто вошел на вершину холма»: К биографии Леонида Аронзона: Воспоминания Ирэны Орловой и Виталия Аронзона // Colta. 2014. 27 мая. https://www.colta.ru/articles/literature/3348-kazhdyy-legok-i-mal-kto-vzoshel-na-vershinu-holma).] и такого склада? – просто не замечали. Вплоть до ночи на 13 октября 1970 года, когда А. в горах под Ташкентом выстрелил себе в живот из охотничьего ружья. Было ли это самоубийством, как решили вдова поэта и его близкие («О суициде, – вспоминает В. Эрль, – он говорил всегда, с первого момента нашего знакомства»)[199 - Из воспоминаний об Аронзоне Владимира Эрля // Критическая масса. 2006. № 4.], или несчастным случаем, учитывая, что А. в этот момент был пьян, теперь уже не узнать. Да это и не так важно.
Гораздо важнее, что и Р. Пуришинская, и те еще в ту пору немногие, кто искренне считал А. великим поэтом или, как минимум, «одним из ведущих отечественных поэтов второй половины XX века»[200 - Риц Е. Забытый друг Бродского // Jewish.ru. 2017. 13 ноября. https://jewish.ru/ru/stories/literature/184360/.], сохранили и привели в порядок его архив – не сомневаясь, что этим стихам, этим записям настанет свой черед.
И он настал. 18 октября 1975 года, выступая на вечере памяти А. в Ленинградском политехническом институте, В. Кривулин заявил: «‹…› Мне кажется, что то, что писал Аронзон, гораздо продуктивнее, гораздо ближе развитию будущей поэзии, нежели, допустим, то, что делал Бродский»[201 - Кривулин В. «Этот поэт непременно войдет в историю…» // Критическая масса. 2006. № 4.]. В 1979 году Е. Шварц составила сборник стихов А., который был издан приложением к самиздатскому журналу «Часы», а позднее с дополнениями и исправлениями перепечатан в Иерусалиме (1985) и Санкт-Петербурге (1994). Пошли и другие – все еще малотиражные, но знатоками уже замеченные – книги; стихи А. стали читать с эстрады и театральных подмостков, издавать в переводах на английский, немецкий, иные европейские языки; пока наконец, – говорит О. Юрьев, – «выходом лимбаховского двухтомника» не завершился «тридцатипятилетний процесс „подземной“, „незримой“ канонизации Леонида Аронзона»[202 - Об Аронзоне: Заметки Олега Юрьева // Критическая масса. 2006. № 4.].
Так усилиями все разраставшегося числа энтузиастов была восстановлена литературная справедливость. Место А. в истории русской поэзии теперь никем не ставится под сомнение, и можно лишь сожалеть о том, что его по-прежнему то сопоставляют, то чаще всего полемически противопоставляют И. Бродскому. «Леонид Аронзон – соперник Бродского» (В. Кривулин)[203 - Кривулин В. Охота на Мамонта. С. 152.], «Бродский – смолоду его соперник или, вернее, стилистический оппонент» (В. Шубинский)[204 - Шубинский В. Образ бабочки // Вечерний Ленинград. 1995. 12 октября.], «…Я поняла, что Леня <Аронзон> для меня поэт, а Бродский не очень… на мой взгляд – на мой тогдашний взгляд, – Бродский писал стихи, но поэтом не был… Поэтом был для меня Леня…» (И. Орлова).[205 - «Каждый легок и мал, кто вошел на вершину холма»: К биографии Леонида Аронзона: Воспоминания Ирэны Орловой и Виталия Аронзона // Colta. 2014. 27 мая. https://www.colta.ru/articles/literature/3348-kazhdyy-legok-i-mal-kto-vzoshel-na-vershinu-holma.]
То, что простительно восторженным почитателям и почитательницам, вряд ли простительно критикам и историкам литературы. Уже хотя бы потому, что И. Бродский этого соперничества, кажется, не заметил. Лишь, отвечая еще в конце 1963 года на фельетон в ленинградской «Вечерке», упомянул, что «Леонид Аронзон – больной человек, из двенадцати месяцев в году более восьми проводящий в больнице»[206 - Цит. по: Гордин Я. Рыцарь и смерть. С. 69.], и этим ограничился; больше фамилия А. ни разу не возникает ни в эссеистике И. Бродского, ни в его интервью, ни в письмах.
А главное – тщета это все: заставлять истинных поэтов меряться величием. Лучше признать, что без каждого из них русская поэзия будет неполной.
Соч.: Собр. произведений: В 2 т. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006, 2018.
Лит.: Новая классика: Леонид Аронзон (Давыдов Д., Аронзон В., Кривулин В., Эрль В., Юрьев О.) // Критическая масса. 2006. № 4; Леонид Аронзон: Возвращение в рай // Wiener Slawistischer Almanach. Т. 62. Мюнхен, 2008.
Асадов Эдуард Аркадьевич (1923–2004)
В толстых литературных журналах стихи А. не печатались, литературными премиями отмечены не были, и критики – если, разумеется, говорить о серьезных критиках – о нем не писали. Тем не менее это имя и сейчас известно всем, кто читает на русском языке.
Известна и биография: уйдя в 1941-м на фронт через неделю после школьного выпускного вечера, в ночь с 3 на 4 мая 1944 года гвардии лейтенант А. в боях за Севастополь получил тяжелейшее ранение осколком в лицо. Последовало продолжительное лечение в госпиталях, но зрение спасти не удалось, так что с того времени и до конца дней А. вынужден был носить черную полумаску.
И еще из госпиталя, – как он сам вспоминает, – отправил письмо со своими стихами К. Чуковскому, а в ответном письме, – цитируем А., –
от посланных стихов остались, пожалуй, только фамилия Асадова и даты. Все же остальное было разбито, разгрохано и превращено в пыль и прах. И сил на это было потрачено немало, так как почти каждая строчка была снабжена пространными комментариями. Самым же неожиданным был вывод: «…Однако, несмотря на все сказанное выше, с полной ответственностью могу сказать, что Вы – истинный поэт. Ибо у Вас есть то поэтическое дыхание, которое присуще только поэту! Желаю успехов. К. Чуковский»[207 - Любовь и война Эдуарда Асадова: Беседу вела Н. Горлова // Литературная газета. 2003. № 37. 10–16 сентября.].
Воодушевленный А. в 1946 году поступил в Литературный институт, который с отличием окончил в 1951-м. Дебютная публикация датирована 1948-м, когда в «Комсомольской правде» были напечатаны отрывки из поэмы «Снова в строй», а первая книга «Светлая дорога» появилась в 1951 году. И хотя после нее А. приняли в Союз писателей, событием в литературе она не стала. Редкие рецензенты в своих отзывах напирали скорее на героическую биографию поэта, чем на достоинства его произведений. Однако новые сборники шли все гуще и гуще: «Снежный вечер» (1956), «Солдаты вернулись с войны» (1957), «Галина» (1960), «Во имя большой любви» (1962), «Лирические страницы» (1962), «Я люблю навсегда» (1965), «Будьте счастливы, мечтатели» (1966), «Остров романтики» (1969)…
И самое, может быть, главное – А. стал концертировать. В Ленинград, – сошлемся на его рассказ, –
я впервые приехал выступать со стихами в 50-х годах. Я читал стихи в большом зале Академической капеллы, слушателей было так много, что в гардеробе не хватало мест: люди просто швыряли шубы и манто на пол и мчались в зал. Почти то же самое случилось и во Дворце культуры имени Дзержинского, где зал аж на 1000 мест[208 - Там же.].
Это, конечно, время поэтического бума; «удивительно мощное эхо. Очевидно, такая эпоха!» – как сказал Л. Мартынов. Но бум кончился вместе с Оттепелью, а книг А., по-прежнему выходивших многотысячными тиражами, и в 1970–1980-е годы было не достать в магазинах. Их переписывали в школьные тетради, в дембельские альбомы, заучивали наизусть, и это приводило в изумленное негодование всех ценителей истинной поэзии. Пародисты ядовито вышучивали А., поэты как статусные, так и андеграундные в свою среду его не принимали, а критики, обычно между делом, говорили о злокозненной «асадовщине», называя его стихи «рифмованными прописями», «суррогатом», «лубком», а то и вовсе «китчем», пригодным будто бы лишь для совсем неискушенных читателей.
А., не принимавший никакого участия в жизни Союза писателей и никогда не откликавшийся на какие бы то ни было актуальные события в жизни страны, об этом отношении к себе знал, конечно, лишь изредка задевая пространными эпиграммами Е. Евтушенко или своего постоянного обидчика – пародиста А. Иванова. Но в споры не вступал – может быть, потому что на его стороне были его неисчислимые поклонники; во всяком случае, при опросе, проведенном «Комсомольской правдой» в конце 1970-х годов, 68 % ответивших своим любимым поэтом назвали именно А.
Воля ваша, но если это не слава, то что же? И удивительно ли, что, едва оправившись от постперестроечного шока, коммерческие издатели, чуткие к спросу, вновь принялись немалыми тиражами одна за другою, и во все более нарядных, красочных переплетах, выпускать книги А.? И награды пошли косяком тоже – к боевым орденам и медалям, к двум орденам «Знак Почета»», полученным в советскую эпоху, прибавились ордена Дружбы народов (1993), Почета (1998), «За заслуги перед Отечеством» 4-й степени, а Сажи Умалатова от имени постоянного Президиума Съезда народных депутатов СССР в 1998 году так и вовсе удостоила А. званием Героя Советского Союза.
Но дело не в наградах, конечно. Дело в удивительной стойкости асадовской популярности, до сих пор не проигрывающей сопоставление и с популярностью эстрадных поэтов-шестидесятников, и с популярностью нынешних сетевых триумфаторов и триумфаторш.
«То, что стихи Асадова не выдерживают никакой критики с точки зрения литературных критериев, – вещь настолько очевидная, что доказывать ее смешно. Это не поэзия или, верней, другая поэзия. ‹…› Но ценности, утверждаемые им, – ценности нормальные, хорошие…» – заметил Д. Быков[209 - Быков Д. Баллада об Асадове // Быков Д. Блуд труда: Эссе. СПб.: Лимбус Пресс, 2007. С. 75.]. Да и Е. Евтушенко, даже не упомянувший этого имени в антологии «Строфы века» (1995), куда были включены стихи 875 авторов, в своем новом собрании «Десять веков русской поэзии» оказался более великодушным. И, может быть, к его мнению стоит прислушаться:
В чем был секрет его успеха? Он писал простым, доходчивым языком, без формальных изощренностей, без перегруженности культурными ассоциациями. Его стихи, при всей их дидактической лубочности, задевали чувства простодушных читателей. ‹…›, В самых банальных житейских ситуациях, которые, казалось бы, не заслуживали внимания искусства, Асадов отыскивал самые болевые точки и участливо отзывался на эту боль. Кто-то высокомерно назвал Асадова поэтом «пэтэушников и лимиты», но разве это не люди? И для них его стихи были неожиданно найденной спасительной теплотой, подсказкой, как преодолеть одиночество, как сделать карьеру, но и совесть сохранить, кому можно верить в любви, а кому нет. ‹…› Кстати, до сих пор его книги раскупаются, и не только в России. Я видел их на прилавке в Берлине рядом с рестораном «Пастернак». Значит, они кому-то по-прежнему помогают жить.
Соч.: Собр. соч.: В 6 т. М.: Граница, 2003; Полное собрание стихотворений в одном томе. М.: Эксмо, 2007; Лирика. М.: Эксмо, 2018.
Лит.:Быков Д. Шестидесятники: Лит. портреты. М.: Молодая гвардия, 2019.
Асеев Николай Николаевич (1889–1963)
Когда Сталин объявил Маяковского «лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи», А. назначили его наследником. И неудивительно, ведь сам трибун революции сказал, что «этот может. Хватка у него моя», да и Бухарин в докладе на I съезде писателей назвал А. «наиболее ортодоксальным „маяковцем“».
Бухаринская похвала могла бы, конечно, стоить А. головы, но ему ее простили, и, – говорит Б. Слуцкий, в предвоенные годы А. «даже временно исполнял что-то вроде должности первого поэта земли русской – в промежутке между Маяковским и Твардовским»[210 - Слуцкий Б. О других и о себе. С. 196.]. Книги шли исправно и при полной поддержке критики, поэта ввели в правление ССП и редколлегию «Литературной газеты», избрали депутатом Моссовета, в январе 1939 года одним из первых наградили орденом Ленина, а стихотворную повесть «Маяковский начинается» издали тиражом в 300 тысяч экземпляров и одарили Сталинской премией 1-й степени (1941). Да и то, что на второй день войны в «Правде» появилось стихотворение «Победа будет за нами», заказанное именно А., говорит о многом.
Впрочем, как раз в годы войны, когда А. эвакуировался в Чистополь, его положение впервые пошатнулось. И речь пока не о том, что его человеческая репутация была непоправимо омрачена бездушием, с каким А., руководивший там Литфондом, отнесся к судьбе М. Цветаевой. Речь о том, что власть перестали устраивать стихи, которые он писал буквально километрами, – стихи, как и положено, патетические, но оторванные от фронтовой реальности. От вызовов в Москву, «ближе к фронту, ближе к жизни» А. уклонился, и тогда его обвинили в том, что он «отсиживается» в Чистополе. «Вы не видали ни одной жертвы немецких зверств, ни сожженных деревень и городов, ни замученных немцами людей. Откуда возьмете Вы силу для настоящего чувства „отмщения“, не надуманного, а непосредственного, острого, сжигающего?» – сказано в письме из «Правды» от 5 января 1942 года[211 - Неизвестный Асеев // Вопросы литературы. 1991. № 4. С. 144.]. Что же до стихов о тыле, то их назвали «клеветническими», «политически вредными и антинародными», а книгу «Годы грома» в печать не допустили.
А. поначалу неистовствовал, жаловался Молотову и другим вождям, даже обратился к Сталину с «Личным письмом» в стихах: «Я к Вам вновь пишу, товарищ Сталин, / Робость постаравшись одолеть. / Я хочу, чтоб Вы без желчи стали / На мою фамилию смотреть»[212 - Там же. С. 146–147.].
Сталин на такое льстивое амикошонство, разумеется, не ответил, так что многие стихи из сборника «Годы грома» будут отлеживаться в столе до 1962 года[213 - Асеев Н. Самые мои стихи. М., 1962.], но так либо иначе дела А. постепенно начали выправляться. К концу войны его вновь стали печатать в газетах и журналах, в 1946 году выпустили книгу «Пламя Победы», хотя… Хотя от роли первого друга Маяковского и вообще от первых ролей в поэзии неумолимо отодвинули.
Тут все сошлось. И то, что послевоенные стихи А., правду сказать, не очень выразительны. И то, что, ритуально превознося Маяковского, власть сменила тогда интернационалистскую прогрессистскую риторику на культ патриотизма и исторического предания, поддерживая уже не новаторскую, а традиционную поэзию – в относительно широком диапазоне от Твардовского и Исаковского до свежеиспеченных сталинских лауреатов А. Недогонова, Н. Грибачева, А. Яшина. И если С. Кирсанов, еще один наследник агитатора, горлана, главаря, ужасно волновался, что «власть стала всячески поощрять современных певцов деревни»[214 - Цит. по: Огрызко В. Лицедейство, страх и некомпетентность. С. 538.], и в письмах звал своего старшего друга «Колядку» к сопротивлению, к дерзким стихам и поступкам, то А…
А., похоже, с происшедшим смирился. Он не был трусом, но был, как суховато заметил Б. Слуцкий, «опаслив»[215 - Слуцкий Б. О других и о себе. С. 196.]. Или как о том же, но по-другому сказал Е. Евтушенко, «талант есть, а характера нет»[216 - Евтушенко Е. Поэт в России – больше, чем поэт. Т. 4. С. 26.].
Порывы, конечно, и у него были. Рассказывал, например, Ст. Рассадину, что
вот, мол, хочу написать поэму о Сталине (на еще не совсем сошедшей волне XX съезда) – и звонил в ЦК, партчиновнику Черноуцану, слывшему среди литераторов либералом. Просил его растолковать, что и как; тот, однако, отговорился: Николай Николаевич, как я могу вам, поэту, советовать?.. – Не может… Не хочет! Хорошо Твардовскому, он с Хрущевым каждый день чай пьет. А мне кто объяснит?[217 - Рассадин С. Книга прощаний. С. 35.]
В 1950–1960-е годы А., действительно постоянно болевший, жил будто в затворе. В линчевании Б. Пастернака, как и в других позорных акциях, участия не принял, но и на смерть друга своей молодости никак не откликнулся. Он, – вспоминает Ф. Левин, –
уже почти никуда не выходит, не выезжает. Только весной его перевозят на дачу и поздней осенью обратно в городскую квартиру. Все его связи с жизнью осуществляются по телефону, который стоит на маленьком столике у дивана, через посещения друзей и молодых поэтов, которые приходят читать ему стихи, через газеты, журналы и книги[218 - Левин Ф. В гостях у Асеева // Воспоминания о Николае Асееве. М.: Сов. писатель, 1980. С. 138.].
Так вот, о молодых, поддержка которых так украсила и жизнь А., и его посмертную репутацию. Надо, впрочем, сказать, что его эстетические (или иные?) предпочтения были шире, чем обычно принято думать: положительной рецензией откликнулся на «Вишневый омут» М. Алексеева, в 1959 году дал напутствие стихам А. Передреева, высоко ценил С. Васильева, Н. Анциферова и И. Баукова, расхвалил главы из поэмы Е. Исаева «Суд памяти». Это забыто, а вот то, что именно А. еще в 1937 году благословил первую публикацию К. Некрасовой в журнале «Октябрь», помнится. Как помнится и то многое, что сделал он для продвижения и защиты авангардных по тому счету стихов Б. Слуцкого, А. Вознесенского, Ю. Мориц, Б. Ахмадулиной, В. Сосноры, а его статья «Как быть с Вознесенским?» (Литературная газета, 4 августа 1962) и вовсе прозвучала манифестом во славу новой революции в поэзии, ибо, – писал А., – «культура Маяковского сильнее в своих продолжателях, чем у подражателей любого течения русского стиха».
«Мне кажется, – съязвила А. Ахматова, которая А. в общем-то терпеть не могла, – что он сколачивает второй ЛЕФ…»[219 - Глёкин Г. Что мне дано было… С. 190.] Второго ЛЕФа не получилось – по причинам, от А. никак не зависевшим. Однако, – процитируем В. Соснору, – то, что «старые львы оживились и бросились пестовать юных львят»[220 - Письма Николая Асеева к Виктору Сосноре / Вступ. заметка и публ. В. Сосноры // Звезда. 1998. № 7.], дорогого стоит.
Последний год жизни А. был омрачен обидой. Книгу его финальных стихов «Лад» (1961) встретили шквалом восторженных рецензий, выдвинули в 1962-м на Ленинскую премию, столь желаемую старым поэтом, но искомой награды она не получила, уступив стихотворным сборникам П. Бровки и Э. Межелайтиса.
По словам Б. Слуцкого, дружившего со старшим поэтом, «Асеев эту непремию, о которой раззвонили во всех газетах, так и не простил – ни Комитету, ни всему человечеству»[221 - Слуцкий Б. О других и о себе. С. 198.]. И поэт «среднего роста»[222 - Евтушенко Е. Поэт в России – больше, чем поэт. Т. 4. С. 26.], – как сказал о нем Е. Евтушенко, – ушел из жизни, много что по себе оставив – и три собрания сочинений, и содержательные книги о русской поэзии, и улицы в Москве, Курске и Льгове, и музей, и памятник, и библиотеки, названные его именем.
И память о стихах 1920-х годов, многие из которых действительно чудесны.
Соч.: Собр. соч.: В 5 т. М.: ГИХЛ, 1964; Я не могу без тебя жить. М.: Эксмо, 2011; Заржавленная лира: Стихотворения, поэмы. М.: Комсомольская правда; НексМедиа, 2013.
Лит.:Шайтанов И. В содружестве светил: Николай Асеев. М.: Сов. писатель, 1985.
Астафьев Виктор Петрович (1924–2001)
Биография А., какой она увиделась самому Виктору Петровичу в зрелости, могла бы стать основой для романа о травме. Или о травмах: мать еще в 1931 году утонула в Енисее, непутевый отец вскоре как враг народа был отправлен строить Беломор-канал, а по возвращении в 1934-м увез семью из родной Овсянки в заполярную Игарку, где будущий писатель узнал, почем фунт лиха, беспризорничал и спасся лишь в детдоме, закончил шесть классов и железнодорожную школу ФЗО, успел поработать составителем поездов…
Конечно, детская память великодушна, и в позднейших книгах А., прежде всего в цикле «Последний поклон», драматические сцены чередуются с дивными картинами природы, любовно написанными образами бабушки, родни и односельчан. Однако дальше война. «Маленький, совсем малограмотный, – вспоминает А. в одном из писем, –
я уже сочинял стихи и разного рода истории, за что в ФЗО и на войне меня любили и даже с плацдарма вытащили, но там, на плацдарме, осталась половина моя – моей памяти, один глаз, половина веры, половина бездумности, и весь полностью остался мальчик, который долго во мне удобно жил, веселый, глазастый и неунывающий…[223 - Астафьев В. – Курбатов В. Крест бесконечный. С. 20.]
И годы после демобилизации по инвалидности тоже рисуются травматичными: полунищета, случайные заработки – А. то грузчик, то плотник, то мойщик туш на колбасном заводе – и страстное желание вырваться, пробиться, доказать себе, что он достоин лучшей участи. Так начинается путь к прозе, и начинается, если со стороны смотреть, не так уж плохо: первая, еще газетная публикация в 1951-м, первый сборник рассказов «До будущей весны» в 1953-м, за ним книги для детей (1955, 1956, 1957, 1958), первый роман «Тают снега» (1958), вступление в Союз писателей (1958), учеба на Высших литературных курсах в Москве (1959–1961).
Но это если со стороны смотреть, а давалось-то все в муках мученических, так что в душе крепнет лютая обида и на равнодушную власть, и на горожан, особенно на москвичей и совсем по-особому на евреев, которым все будто бы дается влегкую, что называется, с полпинка. Даром, что ли, уже и попав в очередной Дом творчества писателей, он первым делом отмечает, что его поселили подле сортира, а лучшие комнаты достались, с позволения сказать, скетчистам с подозрительно звучащими фамилиями.
Подчеркнем сразу же, что последовательным антисемитом А. никак не был и даже в горячке внутрилитературной борьбы говорил, что писателей делит «только на хороших и плохих, а не на евреев и русских. Еврей Казакевич мне куда как ближе, нежели ублюдок литературный Бабаевский, хотя он и русский»[224 - Астафьев В. – Макаров А. Твердь и посох. С. 178.]. Однако, когда А. чувствовал себя задетым и обида застила очи, он мог сорваться, и знаменитое ответное письмо Н. Эйдельману 1986 года – из таких срывов.
Дело в случае А. не в национальных предрассудках, дело, – повторимся, – в органичной для выходца из низов неприязни ко всем баловням фортуны: либо шибко образованным и много о себе понимающим – как Гога из «Царь-рыбы» (Наш современник. 1976. № 4–6) или еврейчата-лермонтоведы из «Печального детектива» (Октябрь. 1986. № 1), либо хитроумно корыстным – как грузины в не менее знаменитом рассказе «Ловля пескарей в Грузии» (Наш современник. 1986. № 5). Сила писателя, впрочем, не в полемических выпадах, всегда шаржированно грубых, а в соболезнующей любви к жертвам прогресса и социальных катаклизмов, к невезучим и обиженным Богом, к так называемым «простым» мужикам и бабам, и не надо удивляться, что этот строй мысли во второй половине века оказался сердечно близок прежде всего интеллигентным читателям, испытывавшим традиционную для России вину перед народом-богоносцем.
И вот почему А. так потянулся душой к народолюбивому критику А. Макарову, даже – случай в русской литературе беспрецедентный – написал об их дружбе документальный роман «Зрячий посох» (Москва. 1988. № 1). И вот почему так хотел печататься у А. Твардовского в «Новом мире», но, увы, «замордованный журнал не смог опубликовать»[225 - Астафьев В. Зрячий посох. С. 165.], – как свидетельствует писатель, – ни «Кражу» (Сибирские огни. 1966. № 8–9), ни «Пастуха и пастушку» (Наш современник. 1971. № 8), и прорваться удалось лишь лучшему, наверное, у А. рассказу «Ясным ли днем» (1967. № 7).
Жизнь шла – в Чусовой и в Перми, в Москве и в Вологде (1969–1980), в Красноярске и в Овсянке. Шли книги, и каждая новая из них встречала все больший отклик, порождала читательские споры и дискуссии в печати. По мотивам произведений А. снимаются фильмы (1978, 1982, 1984, 1987), пишутся оперы (1975, 1985), симфонии (1984) и балеты (1999), ставятся пьесы и инсценировки прозы (1976, 1987). С годами приходит и официальное признание – к фронтовым «Красной Звезде» и медали «За отвагу» прибавляются ордена Трудового Красного Знамени (1971, 1974, 1984), Дружбы народов (1981), Государственные премии РСФСР (1975) и СССР (1978, 1991), звание Героя Социалистического Труда (1989).
Все, словом, у беспризорника из Игарки в конечном счете удалось. Можно, казалось бы, успокоиться, но не та у Виктора Петровича натура. Впрямую советской власти он не прекословит, но и не сближается с нею. Ведет себя демонстративно независимо, с единомышленниками-деревенщиками то сходится, то рвет напрочь с Ф. Абрамовым, В. Беловым, Б. Можаевым, даже, хотя и отделяя его от прочих, с В. Распутиным[226 - «Да и к Валентину Григорьевичу я уже отношусь настороженно, какое-то здоровое сомненье он во мне породил и в меня вселил» (Астафьев В. – Курбатов В. Крест бесконечный. С. 251). Письмо от 3 января 1992 года.]. И в его новых книгах все то же неприятие городской цивилизации, все та же боль за униженных и оскорбленных, к которым он – даже в пору своего максимального благополучия и максимальной славы – причисляет себя не колеблясь.
С годами А. мрачнеет все больше, становится чуть ли не мизантропом. Если раньше русский народ он едва не боготворил, то теперь…
Я очень люблю свою Родину, Россию, но не в нынешнем ее облике – в гражданской глухоте и полураспаде, наверное, я уже и не люблю, больше жалею как старую, неизлечимо больную, немощную мать…[227 - Там же. С. 229.]
И дальше, и еще много раз: народа
