скачать книгу бесплатно
Непал. Винтажный роман
Александр Николаевич Чумиков
Размышления странника
Перед нами Европа и Азия. Короли и магараджи. Коммунисты и маоисты. Небесные и земные боги. Герои и монстры. Горы и равнины. Война и революция. Охота и расстрел. Любовь и ненависть. Звёздная жизнь и нелепая смерть людей, о которых знает весь мир. С середины XX века до наших дней. Всё тесно слилось в одном реальном и мистическом пространстве по имени Непал.
Александр Чумиков – журналист и писатель, академический учёный и университетский профессор, альпинист и путешественник. Доктор политических наук, автор 40 учебников, учебных пособий, монографий по тематике PR, медиа, антикризисных коммуникаций. Генеральный директор Международного пресс-клуба. Лауреат премии Союза журналистов России и Национальной литературной премии «Серебряное перо Руси». В художественно-документальной прозе дебютировал в 2008 г. с мемуарной книгой «Записки PRофессионала». В 2020 г. опубликовал трилогию «Москва-400. Кам-са-мол! 90-е».
В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Александр Чумиков
Непал. Винтажный роман
В языке эскимосов есть примерно сто различных слов, означающих снег. Это языковое богатство позволяет максимально точно описать малейшие различия в снежном покрове. В современном русском языке у слова «успех» пока что маловато синонимов – успеха добиваются немногие. Но если ты как герои новой книги Александра Чумикова достиг горной вершины, значит, ты – очень успешный человек, умеющий принимать правильные решения.
Книга Александра Чумикова, писателя и учёного, – это путешествие не только к горным вершинам, но в глубь недавней и всё ещё волнующей нас истории.
Есть тайны, известные немногим. Есть судьбы, о которых не любят вспоминать. Но описанная автором реальная история, полная драм и трагедий, всё равно волнует. Хочется узнать, как всё это было на самом деле, что же с нами произошло? И почему?
Авторская интонация ожидания и жадного интереса к миру свидетельствует о том, что вы держите в руках книжку, которую не выпустишь из рук, пока не дочитаешь.
Леонид Млечин,
советский и российский журналист, международный обозреватель, телеведущий, лауреат телевизионной премии «ТЭФИ», член Союза писателей СССР, заслуженный работник культуры Российской Федерации
Опускаю ладонь на эту книгу и знаю: она правдива, написана с юмором, хлёстким журналистским словом, с точными интересными деталями. И никакого чуда здесь нет! Я давно знаю автора. И тем более хочется открыть для себя «Непал». Читаю и нахожу подтверждение своим ожиданиям. Но книга полнее. Всё провязано: приключения, преодоление, интересные и известные люди, весёлые и грустные истории, стойкость и дружба, которая рождается только в настоящих испытаниях.
Егор Серов,
главный редактор радио «Книга», ведущий книжной рубрики на телеканале «Россия 1», член Правления Российского книжного союза
Часть I
Jai Mahakali, aayoo gurkhali![1 - Слава великой Кали, гурки идут! – боевой клич гурков.]
Пролог
6100
«…”В одной знакомой улице я помню старый дом…” Что ещё помню? Помню, как весной провожал её на Курском вокзале, как мы спешили по платформе с её ивовой корзиной и свёртком красного одеяла в ремнях, бежали вдоль длинного поезда, уже готового к отходу, заглядывали в переполненные народом зелёные вагоны… Помню, как наконец она взобралась в сенцы одного из них, и мы говорили, прощались и целовали друг другу руки, как я обещал ей приехать через две недели в Серпухов… Больше ничего не помню. Ничего больше и не было…»[2 - И. Бунин, «В одной знакомой улице» (сборник рассказов «Тёмные аллеи», АСТ).]
Что за чёрт? Что это, кто это? Зачем? Да-да, понимаю, Иван Бунин, что-то из «Тёмных аллей». Мне когда-то нравились эти обволакивающие рассказы, а некоторые миниатюры я даже учил наизусть. Но при чём тут Бунин? Сейчас. В Непале. На Южной Аннапурне. На высоте шесть тысяч сто метров. Это сон? Однако заснуть, полусидя на льду, на крошечной площадке, невозможно. Ноги сначала мёрзли, а теперь ничего не чувствуют. И кажется, что стало тепло. И накатывает дрёма. Говорят, так и замерзают насмерть. А тут Бунин, у которого про горы и высоты что-то не припомню. Но замерзать под Бунина лучше, чем под какие-нибудь кошмары. Хотя и странно.
Да и вообще у него много странного: почему Иван Алексеич писал это в 1944 году, вспоминая в разгар большой войны события тридцати-сорокалетней давности? А с другой стороны, что такого? Запомнил – и вспоминал. Все вспоминают. Особенно молодость – на старости лет.
Но герою воспоминания точно было тепло. А чего ж холодно! Герой – а, вот, вспомнил, рассказ называется «В одной знакомой улице» – приходил летом к девушке. Они ели сыр, пили вино, а потом – сейчас мне это кажется самым важным – залезали под одеяло. Скоро им и без одеяла становилось жарко. Но я, конечно, не об этом: теперь не до хорошего. Представляю совсем иное. Как в другом походе, в палатке, спал с девушкой. Снаружи был страх, чёрт, ужас, и мы просто обнимались – для тепла, ничего такого. В тесноте, в одном спальном мешке. Или попросторнее, в двух состёгнутых спальных мешках, но уже втроём: девушка посередине, а мы с приятелем по краям. Но это был туризм, а сейчас совсем не туризм. И палатка есть, но, собираясь на ночлег, мы её просто повесили на ледобуры, чтобы можно было сесть или прилечь не прямо на лёд, а как-то прикрываясь матерчатым домиком.
Что нужно делать, когда никак не уснуть? Можно считать. Ну и как долго будешь считать? Я досчитал до тысячи, и жутко надоело. Потому что, если ждать ещё часа три-четыре до подъёма, это ж сколько тысяч надо перелистать? А-а-а. Лениво, холодно, неинтересно. Лучше продолжу вспоминать – и снова что-нибудь литературное. Вот Бунин неплохо вписался в бред. Минут тридцать занял.
А потом вспомнилась песня, герой которой ловил у «Звёздного» такси и в сотый раз опаздывал на Рижский вокзал…
Отлично! Пусть и не Бунин, не классическая литература, а шлягер Вити Третьякова. Что между ними общего? Ничего общего нет. Впрочем, есть: память. Тот вспоминает и этот вспоминает, потому что память дана не только нобелевским лауреатам. Вокзал часто вспоминают. Наверное, потому, что уезжают часто именно с вокзала, так что ничего странного. У одного Курский вокзал, у другого Рижский… У меня недавно, при вылете в Непал, был аэровокзал Шереметьево-2, в тот год почти все международные рейсы вылетали оттуда…
Луна ослепительно блестит. Лёд блестит. Архип Куинджи. «Лунная ночь». Чудесно! Но у него на картине ночь на Днепре, а главное – летняя, тёплая. Ночь для восторга, для любви, а сейчас… Какой антоним у восторга? Ужас, отчаяние? Hу уж не настолько! Так, тоска, подавленность некоторая: пусть бы лунной ночи и совсем не было, нестерпимо хочется скорого рассвета.
Опять мысли переключаются на холод. Теперь минус тридцать, а днём станет потеплей. На немножко? Нет-нет, на множко! Это ж горы: солнце выглянет, припечёт, и даже на высоте наступит нирвана. Надо любыми способами пытаться насовсем не замерзать. Ладно, вспомним не художественное, а что-нибудь околонаучное: как умные люди рассуждают о борьбе с холодом. Некие сильно грамотные, может, даже медики, писали-говорили, что надо усиленно шевелить пальцами, и тогда кровь к ним прильёт, обморожения не будет. Верно! Но знаете, сколько надо сделать взмахов ногами, чтобы она прилила? Хотя бы по сто, да каждой ногой. А меньше – никаких изменений не происходит: пытаешься двигать конечностями, а нога словно какая-то деревяшка, и не чувствуешь, что пальцы ожили и активно себя ведут. Они, слава богу, шевелятся, но слишком вяло.
Не к месту возник в памяти старый пронзительный фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». С чего бы вдруг?! Но если сопоставить с темой холода и нашими антиобледенительными упражнениями, то вполне к месту: в фильме есть документальные кадры о том, как немецких солдат тренируют перед вторжением в Россию. Типа два прихлопа – три притопа, и согреешься в лютые русские морозы даже в тонкой шинелишке и кожаных сапогах. Хрен-наны они согрелись! Под одним Сталинградом многие десятки тысяч поумирали только от мороза, даром что уклонились от снарядов и пуль. А как же: плохо одеты, не кормлены. И это на равнине. На высоте куда хуже.
Правда, в горах с немцами получилось ровно наоборот: когда дивизия «Эдельвейс» пришла на Кавказ в 42-м, она комплектовалась из опытных и хорошо экипированных егерей. Этих солдат, в отличие от «равнинных», одевали по-зимнему тепло. Они закрепились на перевалах, поставили палатки на ровных площадках, с собой занесли бензин и примусы. А помёрзли как раз наши «ваньки», собранные в горы в противоборство егерям из совсем не горных городов и деревень. Пусть и в валенках, и в полушубках – а вершин, перевалов и ледников раньше не видали, опыт обустройства в таких условиях отсутствовал. Внизу русские солдатики рубили лес и разжигали костры. Однако на высоте дров нет. Иные, вот как и я, дремали, бредили, но через силу двигались. А другие засыпали и не просыпались.
Теперь уже и Кавказ иллюзорно кажется не таким крутым, как здешние горы! А что? Вершины Эльбруса, где никто не ночует, – и то «всего» пять шестьсот с хвостиком. Хотя для замерзания этого более чем достаточно. Но тут шесть сто! И ещё не конец восходительного маршрута. Это Непал, детка, это Гималаи.
У нас есть баллоны с газом, есть горелка. Это здорово выручает: если палатку прилично поставить, тогда она прогревается внутри. Однако в нашей «лежачей» палатке такое плохо получается. А вы знаете, что собственное дыхание тоже согревает воздух? Иней на стенках соберётся, а потом и закапает. Но это что – мёртвому припарки. Да, старики-альпинисты рассказывали про снежные пещеры. Например, как рыли их, поднимаясь почти целый месяц на семитысячный пик Победы в Средней Азии. Это не сказки: вот вырыли люди пещеру в минус тридцать, как у нас теперь, забрались в неё, через час глядишь – минус пятнадцать. Примусы зажгли, надышали – ещё десяток градусов долой. Красота! Красота? Вы пробовали? Попробуйте просто посидеть в минус пятнадцать. Попробуйте посидеть – под ветром или даже без него – подольше, хоть в ноль градусов, и вам всё станет понятно.
Вот только здесь не ожидается ни нуля, ни минус пятнадцати: фирн, лёд. Сил хватило лишь на то, чтобы вырубить кайлом – так мы называли ледорубы – «сидячие места». Ага, как в общем вагоне, пожалуй, и поплотнее…
Да, вспоминать лучше не про холод на войне и в горах, лучше про домик, поезд, вагон, кровать или полку с одеялом; лучше – Бунина и Третьякова. Но мозг решительно не хочет зацепиться за писателей и бардов, мозг возвращается к рассуждениям о холоде.
Горелку-то, конечно, зажигали: палатку растянули спинами, сели в кучку, а огонёк поставили в серединку. Покидали лёд в котелок, попили тёплой водички, развели в ней супчик, погрели чуть-чуть руки. И всё, потому что экономим газ.
А потеплее одеться? В специальную одежду? Мы что, не знали? Мы всё прекрасно знали! Поэтому у нас суперботинки, суперперчатки и супермаски на лицах, чтобы ветер сразу не попадал в лёгкие и не застуживал их, а проникал потихоньку, через сеточку, пропитанную каким-нибудь ароматным и полезным эвкалиптом. И внизу действительно верилось, что в этот раз «суперское», особенно импортное, снаряжение поможет. В этот раз! Каждый раз думаешь про исключительный «этот раз»! Раньше оно почему-то не помогало, зато теперь… Но позитивно думается обычно внизу, в тепле. А руки и ноги от холода в принципе не спасёшь. И после среднего и вполне удачного высотного восхождения в минусовую температуру у тебя чернеют, а потом слезают ногти на ногах, а пальцы рук потом и в городской жизни зудят даже при небольшом холоде. Тело да, тело одежда согревает, но руки-ноги – нет.
Надо крутить-вертеть своими крыльями-конечностями как мельница, но очень не хочется. Почему не хочется? А потому что! Творческое опять вспомнилось – чёрный юморок из песни про танкистов, которым «по танку вдарила болванка». Ощущения стопудово понятные: «А жить так хочется, ребята, но вылезать уж мочи нет».
Делать махи! Махи ногами! Встать и махать! Сердце колотится, чуть не выскакивает, одышка, а ты зажигай! Продолжаешь не чувствовать пальцы? Плохо. Ну, присядь, отдохни – и опять запускай махалку! И песню напевай, альтернативную танкистской – про строителей, про пионеров: «Нет, мы лёгких путей не искали… Спой песню, как бывало, отрядный запевала!..» Вместо этого на ум лезет чёрная альпинистская шутка: «Чувствую – обледеневаю…» Вставай давай.
Кровь вроде приливает. Теперь надо заползти обратно в стоящую буквой «зю» палатку, достать из задубевшего рюкзака спальник и засунуть в него ноги, в ботинках, естественно. Сначала кажется, что выстуженный мешок не помогает, но это не так – помогает, сохраняет некоторую часть тепла.
Философское вспомнил! Мой друг Андрей – телевизионщик, путешественник, экстремал (дальше в моих рассказах редкие будут не экстремалами…) ходил на оленях из Якутска к полюсу холода, Оймякону, что стоит на богатой вкуснейшей северной рыбой реке Индигирке. Известно, что здесь зафиксирован абсолютный на жилой Земле минимум температуры – около минус 70. Но и температура «обычной» зимой тоже ничего – ближе к минус 50. Так вот: Андрей с коллегой-оператором Мариной в сопровождении группы эвенов-аборигенов шёл к Оймякону на оленьих упряжках, по «свежему воздуху», поход занял десять дней.
Как одевались? В одежду и обувь с мехом, из оленьих шкур, и они не промерзали. Но было другое. Оператора Марину одели так плотно, что однажды по дороге она вывалилась из нарт и не смогла подняться. Барахталась на снегу, пытаясь встать и выделывая при этом немыслимые гимнастические упражнения. Пока заметили, что Марина выпала, проехали с полкилометра. Вернулись, конечно, подняли её на ноги и посадили в нарты. Зато тепло!
Проблемы с холодом у них появились вовсе не на маршруте. Андрей рассказывал, что экспедиция везла на нартах и сложенную в брикет большую палатку, и каркас для неё, и дровяную печку, и даже сами дрова. Когда остановились, проводник-эвен затопил в палатке печку, и наступил «ташкент». Сытые и согретые, московские телевизионщики в одном термобелье удовлетворённо залезли в спальники.
Но потом Андрей проснулся от холода: печка давно потухла, а истопник безмятежно спал прямо на снежном полу. Пытаясь согреться, Андрей и Марина натянули на себя всё что можно и – прямо как я сейчас – стуча зубами дожидались рассвета. И на вторую ночь так, и на третью. Заново разжечь печку, конечно, можно, но это долго и зябко, да и дров ограниченное количество. Вот тогда Андрей и дозрел до философского вывода: здесь надо не искать тепла, а привыкать к холоду… И книжку потом так назвал – «Тепло якутского холода». В книжке он не написал о том, что из тридцати экспедиционных оленей почти половина пали в дороге…
Я не понимаю, как можно привыкнуть к холоду. Но эвены-то привыкли. А с проводниками путешествовали двое маленьких детей-дошкольников. И ничего, «дрожжи не продавали», играли; спали безмятежно, похрапывая и посвистывая.
И опять дрёма, и опять накатило:
И полутёмный незнакомый подъезд,
И полусонный опустевший вокзал —
Ты всё запомнишь в этот зимний отъезд
В Непал, в Непал, в Непал…[3 - Олег Митяев, «Царица Непала».]
Ну, Олег Митяев вспомнился – это ближе к сегодняшнему дню, чем Бунин. Смешно, но мы с ним в холоде сталкивались, когда вместе ходили на Эльбрус. Вот только это не сравнить ни с Якутией, ни с тем, что сейчас. Да, начинаешь восхождение ночью, в минусовую температуру. Да, тоже мерзнут ноги и руки, однако переждать надо всего несколько часов, а это неприятно, но терпимо – перспектива согревает. Потом, когда подходишь к перемычке между вершинами Эльбруса, через снежный гребень переползает солнце. Оно пока далеко, но зато видно, как лучи всё больше поглощают тень и подбираются ближе и ближе. И вот солнце слепит глаза, и хотя ты продолжаешь «продавать дрожжи», зато абсолютно счастлив, поскольку железно ясно: минут через пять станет тепло. И хотя тут примерно пять тысяч метров, но с приходом солнца ты не просто согреваешься, а начинаешь постепенно раздеваться – жарко. Будто холодной ночи и не было. Всегда так.
Вот ведь интересно – Олег тоже вспоминает вокзал. Речь в песне, впрочем, о Москве. А в другой песне он и Непал вспоминает, потому что побывал здесь. Про непальскую речку поёт: «Плыли мы с тобой по Марсианде». Ну, она Маржанди или Марьянди вообще-то называется, но он так произносит. С планетой Марс, что ли, решил ассоциировать? Речка живописная, и сплав по ней на рафтах классный. Поплавать бы на этих рафтах сейчас; бухнуться, пройдя пороги, в неспешную приятную воду, раскинуть руки и покачиваться – спасжилет не даст утонуть…
Как дальше-то будет? Ребята вон тоже мучаются: не сон, не бодрствование, не поймёшь что. Но парни упёртые: один – заслуженный мастер спорта по альпинизму, второй – международного класса, третий – просто мастер. Смешно, да: «просто мастер». Потому что непосвящённому трудно понять. И представить, что «просто мастера» – это уже неземные величины в глаза начинающих альпинистов. Они и вправду не земные, а горные. Они не такое переживали, как говорится. И я вплотную подобрался к великим. Но всё равно не упёртый. Не блаженный. Не герой. Не мастер. Я обычный человек. Хотя попал в такой переплёт не случайно, конечно, и не в первый раз. И наплывает сквозь холод смешной анекдот: «Ну, хуже, чем в этот раз, быть не может», – думает пессимист. «Может-может, в следующий раз будет хуже!» – говорит оптимист. У нас этот «оптимистический» следующий раз наступил.
Скоротать надо время до рассвета и своё чего-нибудь вспомнить. Как у Бунина – то, что, как говорится, предшествовало. И что было после. А разве можно вспомнить то, что было после, а пока не случилось? На первый взгляд, нельзя. Но если «Алису в Зазеркалье» почитать, станет понятно, что можно…
– …Но ведь завтра ЗАВТРА станет СЕГОДНЯ! – воскликнула Алиса.
– Правильно. Но как только оно станет СЕГОДНЯ, оно перестанет быть ЗАВТРА, – отрезала Королева.
– Я совершенно запуталась, – расстроилась Алиса. – Как вы во всём этом разбираетесь?
– Ничего особенного, – ответила Королева. – Просто мы с тобой живём в РАЗНЫЕ стороны. Ты – туда, а я – обратно.
– У меня в голове от всего этого ужасная путаница! – пожаловалась Алиса.
– Это всё потому, что ЗДЕСЬ тебе приходится жить не туда, а обратно. Поначалу у всех голова идёт кругом, – утешила её Королева.
– Жить обратно! – воскликнула Алиса. – Я не сумею!
– Зато, – продолжала Королева, – всегда помнишь, что будет ПОТОМ.
– Я помню только то, что было РАНЬШЕ, – сказала Алиса. – Того, что ещё не случилось, помнить невозможно!
– Жалкая память, – пожала плечами Королева. – Помнить то, что уже было, каждый может…[4 - Льюис Кэрролл, «Алиса в Зазеркалье» (перевод Л. Яхнина, АСТ).]
У меня память вовсе не «жалкая». Она хочет верить, что завтра не будет СЕГОДНЯ, что завтра будет ЗАВТРА и гораздо лучше. Но пока снег и лёд. Под луной они оживают: в снегу отчётливо видны мерцающие кристаллы, а лёд, пока темно, хоть и под луной, отливает зловещим серо-чёрным цветом. А впрочем, красиво. Смертельно красиво. Виден гребень, и там, возле гребня, начинает светлеть. Может быть, рассвет этим утром наступит раньше? Неадекватно ситуации улыбаюсь, глядя на пятерых ребят, которые устроились бугорками в покатой палатке. Изредка они пошевеливаются, а из капюшонов выступает такой обнадеживающий парок. Значит, живы.
Я кручу память «обратно» и рисую винтажные картинки прошлого, которое случилось к сегодняшнему дню. И будущего, которое наступит завтра.
Глава I
Морис
Можно ли попасть во Францию? Смешной вопрос! А почему же нельзя? Деньжат накопил, шенгенскую визу получил – и езжай. Ну да: отпечатки пальцев попросят сделать, может, даже собеседование во французском посольстве придётся пройти, но всё это мелочи жизни. В принципе без серьёзных сложностей. С маленькой оговоркой: «без особых проблем» – это если речь идёт про сегодня.
А если говорить про тридцать-сорок лет назад? Ну, батенька, тогда получится совсем другой разговор. Как изрекает одна моя подружка: «Париж? Сейчас каждый может в Париж. Но не тогда».
Да-а-а… «Увидеть Париж – и умереть». Мне жаль тех, кто умер до того, как познакомился с Парижем. Но одновременно мне жаль и других, тех, чья юбилейная дата заканчивается в текущие годы на «дцать» или даже «ок», а ещё не на «сят». Почему? Потому, что и десять раз побывав во Франции или приравненной к ней стране, они не смогут испытать тех удивительных, острых, порой непредсказуемых ощущений, через которые в свои «дцать» прошли мы в 70-е. Не только в самой Франции. Но и на пути к ней.
Трудности – это тоже острые ощущения. Легко – значит, обыкновенно, а обыкновенного у каждого и своего полно. Иное дело преодолённые трудности, разрешённые проблемы – вот где эксклюзив, счастье, кайф! Поэтому начнём с трудностей и проблем.
Кто же тебя, советского человека, пустит во Францию? Ну, если, конечно, имеются особые заслуги, то другой разговор. О каких заслугах идёт речь? Ну, скажем, ты участвовал во французском Сопротивлении во время Второй мировой, а теперь тебя приглашают боевые друзья. Что, не был, не состоял, не участвовал? Как жаль! Ах, да, мы послевоенного года рождения… Ладно! Можно заслуженного папу или дедушку сопровождать: помогаем, мол, ветеранам и заодно приобщаемся к международному братству! Но мало пап и дедушек с военной французской дружбой в биографии…
Другой вариант. Ты активный член коммунистической партии или комсомолец и за эту активность съездил уже пару раз организованным туристом в страны социалистического лагеря. Минуточку. А сразу во Францию нельзя? Не-е-ет, сразу в «капитализм» не выпускали. Видимо, чтобы человека не хватил «кондратий» от тамошних «ужасных» впечатлений. Ты сначала во-о-он туда, ну, типа «курица не птица – Болгария не заграница». А если хорошо себя вёл, можно рассмотреть вопрос и про Францию.
Третий вариант, когда ты передовой рабочий или колхозник. Тут вообще без проблем: у нас ведь государство рабочих и крестьян. Это у примкнувшей к ним интеллигенции возникают проблемы при выезде, а тружеников цехов и полей мурыжить не станут, да ещё родной завод-колхоз поездку оплатит.
Не исключаются и другие варианты, однако уж больно они экзотические. Вдруг ты, скажем, космонавт, а?! Неправдоподобно? Погодите иронизировать, к вариантам с космонавтами мы ещё вернёмся.
Я проходил по смешанному варианту – почти как в фильме «Кавказская пленница»: студент, комсомолец, спортсмен. А ещё командир ударного стройотряда. И с выездным «стажем»: в «не птице» Болгарии уже побывал. То есть вопрос «одобрям-с» теоретически должен быть решён. Он решился и практически: после собеседований на работе, затем в райкоме номер два (комсомольском) и, наконец, номер один (партийном) меня «утвердили».
Следующая ступень – инструктаж. В связи с этим событием как не обратиться к Владимиру Семёнычу Высоцкому? Он как раз в те годы чудесно рассекал по Франции и был, что называется, глубоко в курсе дела. Так что если песни про войну, очень талантливые, Высоцкий придумывал по чужим рассказам, то в «Инструкции перед поездкой за рубеж» излагал самую что ни на есть настоящую автобиографию образца 70-х – свою, мою, а также других участников нашей французской группы. Как инструктировали, чтобы не вздумали «жить там сдуру, как у нас»; чтобы сурово отказывались от подарков, чтобы избегали «шпионок с крепким телом» и прочей «буржуазной заразы».
В общем, прямо по названию современной телепередачи: «Точь-в-точь». Но вот – ура, прошёл я инструктаж: ветераны комсомольско-туристического движения подсказали, как на советы-указания правильно реагировать, делая серьёзное лицо и со всем соглашаясь.
А потом… всё накрылось «медным тазом». Не у Высоцкого, а у меня. Наши советские регбисты из спортивного клуба «Фили»… Стоп! Какое отношение я имел к регбистам? Какая связь с моей поездкой? Верно: никакого отношения. Тем не менее связь, как выяснилось, существует. Регбисты где-то у кого-то выиграли судьбоносный – для клуба, города, а может, и страны – матч. И лучшую часть команды в виде поощрения решили послать во Францию. А десяток тех, кто был согласован предварительно, включая меня, вычеркнули. С извинениями, конечно. Временно, разумеется. В следующий раз поедете непременно, вы – в первых номерах. Ну, в целом, думаю, понятно.
В аналогичной ситуации и примерно в то же время оказался молодой, но уже замеченный и обласканный писатель, который фигурирует в своём произведении на заданную тему под псевдонимом Жора Полуяков. И Жору, как и меня сотоварищи, вычеркнули. Но потом… вернули на место! Каким образом? Да совершенно чудесным: заболел входивший в группу молодой герой-космонавт. Вот почему я выше вспомнил про космонавтов.
Догадываетесь, что дальше случилось со мной? Правильно догадываетесь. Заболел! Правда, не я. И не космонавт. Заболел регбист. Чтобы закрыть вакантную клеточку, меня вернули в списки. Потом всё происходило по типовому сценарию, который прекрасно описал впоследствии тот же Жора, так что просто воспроизведу:
…Мы обмывали мою будущую поездку в Париж. Захорошев, друзья начали давать мне советы, суть которых сводилась к тому, что самое главное в групповом туризме – сразу разобраться, кто из органов, а кто собирается «соскочить», – и держаться подальше от обоих.
– А как узнать? – недоумевал я.
– Ничего сложного: увидишь – догадаешься…
Сколько раз я ездил в командировки, но никогда супруга моя не собирала меня в путь-дорогу. В этот раз всё было по-другому. Жена трижды ездила за консультацией к своей двоюродной сестре, вышедшей замуж за сантехника-международника. Я не шучу: в наших посольствах работают только свои, вплоть до дворника и посудомойки. Кроме того, супруга посвятила несколько часов обзваниванию тех наших знакомых, которые так или иначе имели дело с заграницей.
Обобщив все советы и рекомендации, она тщательно укомплектовала мой чемодан с таким расчётом, чтобы любую свою нужду или потребность вдали от родины я мог удовлетворить, не потратив ни сантима из тех трёхсот франков, каковые нам обещали выдать по прилёте в Париж. На случай продовольственных трудностей в чемодан были заложены несколько банок консервов, два батона сухой копчёной колбасы, три пачки галет, упаковка куринобульонных кубиков, растворимый кофе, чай, сахар, кипятильник, две бутылки – водка «Сибирская» и коньяк «Белый аист». Отдельно, в специальном свертке, таилась железная банка чёрной икры – на продажу. Имелся и небольшой тульский расписной электросамовар – для целенаправленного подарка…[5 - Юрий Поляков, «Парижская любовь Кости Гуманкова» (АСТ).]
Интересно описывал Полуяков и процедуру заполнения на вылете из СССР таможенных деклараций:
– Как вы думаете, – уловив мой взгляд, спросил товарищ по группе, – золотые зубы вписывать?
– Не надо. Вы же не в Бухенвальд едете! У моего друга платиновый клапан в сердце – он и то никогда не вписывает!..[6 - Юрий Поляков, «Парижская любовь Кости Гуманкова» (АСТ).]
Шутки шутками, а одного регбиста на таможне тормознули: в таинственном мешочке, прикреплённом тесёмкой к шее под рубашкой, он вёз запрещённое – кучку монет разного достоинства, выпущенных к 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции. Дилемма возникла, конечно. Потому что регбист в крик: я советские ценности хотел пропагандировать! А ему: зачем же их прятать, дорогой товарищ? И почему в декларацию не внесли? Неувязочка получилась, одним словом… Впрочем, пожурили, повздыхали, почесали репу и, видя искреннее признание советского комсомольца в совершённой (ну, не страшной, правда же?) ошибке, отпустили к французам.
Как ходил в Нотр Дам, Лувр; как стоял в очереди на Эйфелеву башню, как гулял по Монмартру – это каждый расскажет. Очереди, конечно, не понравились. Вроде бы мы привыкли к ним в родном Советском Союзе, но нам по секрету сообщали, что во Франции очередей нет. Оказалось, очень даже есть. Не понравилась и прогулка на кораблике по Сене. Вообще-то не сама прогулка, а вот что. Усадили всех в кресла плотными рядами: ни тебе по палубе прогуляться, ни в буфет какой сходить и освежиться красненьким для более взвешенного восприятия капиталистической французской действительности.
Врать, однако, не буду и признаюсь: тезис «У самих добра такого завались» не срабатывал. Самые простые вещи вызывали внутренний и внешний вскрик: «Ну, надо же!» Скажем, каждому раздали наушнички, из которых лилась русская речь с рассказом о том, что мы видели на берегу. Мы о таких наушничках слыхом не слыхивали. Да и в целом происходящее казалось сказкой. В наше время сказка стала былью, а во фразе «Какой русский не бывал в Париже» дистанция между шуткой и реальностью существенно сократилась. Поэтому опустим парижские восторги образца 70-х и перейдём к пока неочевидным, но главным для нашего повествования аспектам, для чего переместимся из Парижа во французский городок Шамони.
Не для альпинистов и горнолыжников, а для всех прочих людей скажу, что это чудное местечко расположено в Альпах. Отсюда ходят на высшую точку «их» Европы – гору Монблан высотой в четыре тысячи восемьсот метров. Об этом я к моменту первого посещения Франции слышал, но не более. А тут представилась возможность если не взойти, то хотя бы посмотреть на культовую вершину. Слова «Гималаи», «Непал» я тоже слышал, но куда реже, а побывать даже и не мечтал.
И тут случилось нечто. Гид сказал, что у нас будет встреча с мэром Шамони, которого зовут Морис. Рэгбисты поинтересовались, занимается ли он, как они сами, лучшим в мире видом мужского спорта. Узнав, что Морис изъявлял себя в альпинизме, спортсмены интерес к встрече потеряли. Но, увидев накрытый мэром стол – бутерброды с невиданной нами красивой ветчиной, сказочным ассорти из десятка сыров, румяными круассанами (от одного такого названия в 70-х у советских начиналась не «собственная гордость», а слюновыделение), – отреагировали добрыми улыбками, а после обнаружения батареи бутылок с пивом не удержались от характерных отечественных восклицаний: «Ух ты, мля!»
Да, на столе стояло даже пиво! Никогда мы не пробовали такого пива! Да что говорить: и бутылок таких не видывали, и этикеток. Я сразу посчитал – на нос приходилось бутылки по две. Успех встречи был предрешён.
Мэр Морис говорил о российско-французских связях, об уважении к государству трудового народа – СССР, о взаимодействии наших культур. Тем не менее мы напряглись, вспоминая контпропагандистский инструктаж в Союзе и готовясь, если что, давать отпор искажающим историю инсинуациям и жёстко отстаивать нашу безоговорочную победу над их Наполеоном в 1812-м. И при необходимости смягчая страсти, напомнить о доблестной и дружной советско-французской эскадрилье «Нормандия-Неман», громившей фашистов в следующей Отечественной войне. То есть да, была война французов с русскими, и нечего к нам соваться, поскольку «кто к нам с мечом…» и так далее. Но впоследствии воевали против общего врага вместе, потом (и сейчас!) мир-дружба. Однако Мориса, видно, не сильно занимали войны, он перешёл на совсем другую тему и рассказал сначала про видневшиеся из окон Альпы с Монбланом, а потом про Гималаи. Как штурмовал гималайские вершины в Непале и покорил одну из них, всем известную (кому «всем»? Мы-то не слыхали) и очень значимую. И что книжку об этом написал, и что вот-вот выйдет её русский перевод.
Обаятельный, симпатичный мэр выглядел по-французски молодо, хотя ему стукнуло под шестьдесят. Но… у Мориса почему-то недоставало пальцев на руках: кисти были, а пальцев почти нет – так, одни примыкающие к кистям фаланги. Что это? Может, воевал? Не спрашивать же…
Регбисты, допив пиво, к беседе вновь охладели. А я, напротив, возбудился. И в конце протокольной встречи спросил – куда деть журналистскую жилку:
– А можно с вами побеседовать про Гималаи и Непал?
Морис удивился и, по-моему, обрадовался такому вопросу.
– Да, – доброжелательно сказал он, – я сегодня работаю до девятнадцати часов. Приходите в девятнадцать.
В ходе этого короткого диалога вдруг и очень просто прояснилось, кто в группе чекист. Если руководитель советского выездного коллектива только недовольно, но вполне открыто поморщился на мою просьбу (зачем мне лишняя головная боль и писанина в отчёте), то представитель органов сжал губы, сверкнул взглядом и сразу же принял прежнюю улыбчивую мину.
