скачать книгу бесплатно
Под грушевым деревом
Марина Чуфистова
Сборник рассказов о юге России и его жителях. О людях, которых мы встречаем каждый день, чаще проходим мимо, но иногда останавливаемся послушать их истории. Рассказ "Маркус", который открывает книгу, в 2022 стал лауреатом всероссийского литературного конкурса "Небываемое бывает".
Марина Чуфистова
Под грушевым деревом
Маркус
Однажды мой дед вышел за ворота и не вернулся.
Это был обычный осенний день, какие случаются с каждым. Утром дед работал за письменным столом. Вообще-то, никаких важных дел у него не было, он просто любил сидеть за своим столом. Аккуратно сложенные стопки бумаг, свежая газета «Труд», шариковые ручки, печать, треугольная и синяя – дедушка председательствовал в уличном комитете. Над столом висел овальный портрет Сталина. Утиное перо всегда лежало справа. Длинное, белое, с пожелтевшими от жира и старости бородками. Зачем оно, знал только дед. Перо не макали в чернила, в него не вставляли пасту от ручки. Оно просто лежало. Если долго смотреть на него, можно дорисовать крыло, а потом и тушку, красные лапки, шею, длинный тупой клюв и черные бусинки глаз. Перо некогда принадлежало Филиппу. Так звали нашего селезня.
Дед любил животных, но старался тщательно это скрывать утилитарностью. Драный кот Тишка ловко ловил крыс, за что ему позволялось есть с хозяйского стола. Маленькая кошка Машка прогревала суставы, пока дед смотрел хоккей по телевизору. Малыш, невыносимый кобелек, бегал по двору и сигнализировал, если что-то не в порядке. А не в порядке, по его мнению, было все и всегда. Белый петух Петя, который клевал всякого до крови и синяков, жил у нас, чтобы куры несли яйца. Но любимцами деда были корова Марта и бычок Маркус.
Марта родилась в марте и в марте двумя годами позже отелилась Маркусом. Бабушка настаивала на продаже бычка. Но дед убедил вырастить его на мясо. На самом деле он не хотел расставаться с пегим теленком, которого отпаивал теплым сладким молоком.
– Маштак пришел, – сказала бабушка, войдя в дом.
– Зачем? – дед поднял голову от газеты.
– Быка резать.
Дед долго смотрел на бабушку, она ждала.
– Нет, – наконец произнес он.
– Птфу на тебя, – сказала бабушка, и капелька слюны вылетела из ее рта.
Она вышла и хлопнула дверью. Несколько кусочков побелки осыпались с потолка. Дед какое-то время сидел за столом и прислушивался к шуму во дворе. Маштак не ушел. Они что-то обсуждали с бабушкой. Дед на цыпочках подошел к окну, спрятался за шторой.
Маркус стоял привязанный за рога к стволу груши и что-то жевал. Марту увели в дальний двор, чтобы она не волновалась. Бабушка приготовила ведро, корыто и расстелила на земле большое брезентовое полотно.
– Мууэ… мууэ… – звуки оборвались.
Маштак воткнул длинный нож в шею Маркуса и быстрыми рывками отделил голову. Колени Маркуса подкосились, он осел на землю. Маштак уложил голову на покрывало и снова взялся за нож. Словно потянув за молнию, он вспорол живот, и оттуда вывалились голубые кишки. Бабушка подставила корыто. Маштак продолжил ловко управляться своим ножом. Тишка пришел, хотя его не звали, и стал заглядывать в корыто. Бабушка, стоя коленями на покрывале, кухонным ножом отделяла красное мясо от массивных ног Маркуса и раскладывала по покрывалу. Малыш, не переставая, лаял в застывшие глаза Маркуса.
Дед стоял у окна. Маркус быстро расползался красными кучками на покрывале. Кошка Машка потерлась о ноги деда и подбежала к двери. Ей не терпелось присоединиться к стихийному пиру Тишки и Малыша. Дед выпустил предательницу и сел за стол. Открыл газету. Шахтеры шахты номер десять объявляют забастовку у памятника Чиху. Опять. Дед вздохнул. Достал из стола маленький нож и разрезал газету на аккуратные прямоугольники. Заточил карандаш. Осмотрел графитовое острие. Сдунул серую пыль. Взглянул на Сталина и встал.
В спальне дед открыл платяной шкаф. В нем непременно висел мешок с табаком – от моли. Среди платьев и пальто дед отыскал коричневый костюм, протер тыльной стороной рубашки значок. Дед родился за два года до войны, поэтому героем ему не суждено было стать. Стал он шахтером, ударником социалистического труда.
У зеркала он попытался разгладить вертикальные складки на желтой рубашке. Бросил. Из нагрудного кармана достал гребень, прошел им по седым волнистым волосам и сунул обратно. Вышел из дома.
Бабушка все еще стояла на коленях и делила большие куски Маркуса на маленькие. Живность облизывалась тут же. Никто не обратил внимания на деда. Он посмотрел на однорогую завалившуюся на бок голову Маркуса – Маштак отпилил один рог и забрал в качестве трофея – и не спеша двинулся к воротам. Маркус провожал мутным взглядом закатившихся глаз удаляющуюся фигуру деда.
***
Дед вернулся спустя два года. Он жил у какой-то Катерины на соседней улице. Бабушка, может, и горевала, но этого не показывала. Забота о полном дворе дедовых животных отнимала все ее время. А наша жизнь не особенно изменилась, разве что стала тише.
Записка
Вот он. Жирный, волосатый, занял мою любимую ветку. Пялится на меня. Сердце стучит, кажется, сломает ребра. Ладони липкие и скользкие. Еще движение – и я грохнусь с этого дерева. Лучше так, чем смотреть в восемь мерзких глаз и ждать, что он подойдет ближе.
– Рассвет. Скоро взойдет солнце. Наступил уже май. Цветут вишневые деревья, – доносятся звуки из радиоприемника в доме.
Дурацкий Чехов. Вообще-то, у нас полдень и уже июнь. Каникулы начались ровно вчера. Я вызвалась помогать старикам только потому, что оставаться дома с больной матерью не хочется. Заходить каждые десять минут в темную тихую комнату и прислушиваться.
Солнце на нашей даче вовсю рассыпает свои жаркие лучи. Бабушка возится на грядках. Она повязала белую косынку, но пот из-под нее все равно струится по лицу. Бабушку, когда она входит в посадочный раж, ничем не проймешь, разве что давлением. Дед после копания твердой земли и плотного второго завтрака на железной кровати в прохладном домике слушает радио «Маяк». Будто и без того не достаточно скучно.
Нужно что-то предпринять. Я бью по ветке в надежде, что паук испугается и сбежит, но паутина лишь слабо дрожит, и паук делает выпад, как безрассудный мушкетер бросается в заведомо проигрышную схватку. Он выглядит слишком решительным. Я чувствую, как по затылку пробегают мурашки, отпускаю руки и лечу на землю. Больно. Но лучше потерпеть отбитую пятую точку, чем всю ночь ворочаться в кровати, ощущая на себе беготню восьми мохнатых лап.
Где-то недалеко от нашей дачи живет мой одноклассник. Володька. Его в прошлом году к нам перевели. Не хотелось бы встретиться. Он посматривал на меня весь год своим неумытым лицом, а вчера вручил препохабнейшую записку. Его отец работает тут сторожем и важно расхаживает с ружьем за спиной. Можно подумать, завидев грабителей, он встанет на одно колено, прикроет левый глаз и выстрелит солью в то самое мягкое место. Говорили, у них дома даже телевизора нет. По мне, чего у них точно нет, так это стиральной машины. Мы никогда не видели Вовку в чистой одежде. В школу его водила мать, тоже неустроенная. Но ее почему-то жалко. Володьку нет.
Бабушка не заметила моего падения, поэтому лучше поскорее скрыться, чтобы она не придумала мне какое-нибудь дело. Черная вагонетка с водой похожа на оазис посреди потрескавшейся коричневой земли. Как мне хотелось поплескаться в прохладной воде. Но это строго запрещено. Будто завязи огурцов не завяжутся от того, что я немного посижу в воде для их полива. Интересно, пауки умеют плавать? Будь я смелее, проверила бы. Но одно воспоминание о паучьих глазках заставляет съежиться все внутренности.
А Володька боится пауков? Наверняка он может сожрать крестоносца. Как-то на школьном стадионе он поймал кузнечика, поджарил его зажигалкой и съел. Вечно эти неумытые такие кровожадные. И вечно они выбирают самую красивую девочку в классе, чтобы досаждать ей. И другие мальчишки отчего-то считают их крутыми.
Весь год меня выворачивало от одного его взгляда. И надо было ему вчера вручить мне эту противную записку. Я готова была опустить руки в раствор извести, которым бабушка выводит вшей у кур, лишь бы ничем не заразиться от этого клочка бумаги. Когда я пришла домой, слезы уже задушили меня, и ничего не оставалось, кроме как уткнуться в бабушкину грудь. Я бы с удовольствием рухнула на мамину, но мама еле дышала от очередной аллергии на все, что цветет и пахнет.
Бабушка, к счастью, тоже недолюбливала грязнуль. Она забрала записку. Думаю, спалила ее в костре с каким-нибудь заговором от нечистой силы – есть у нее пара книг.
– Доброго вам дня, – послышался бас.
– Здарова, – ответила бабушка, разгибаясь. – На пару слов…
Она медленно – как-то слишком – вытерла потное лицо платком и прошла к сетчатому забору. Я выглядывала из-за вагонетки. У нашей калитки остановился отец Володьки, косматый и страшный, с ружьем наперевес; рядом с ним Володька, чумазый своей обычной чумазостью, ни больше ни меньше.
– Ты знаешь, что твой сын сделал? – бабушка уперлась кулаками в бока.
– Ах ты, падаль, что опять натворил? – косматый резко сдернул с плеча ружье и угрожающе навис над Володькой.
– Ничего я не делал, – заикаясь, ответил побледневший Володька.
– Вот, полюбуйся, – бабушка достала из кармана сложенный листок и протянула косматому.
Отец Володьки как-то долго всматривался в записку, читал по слогам. Радио из дома затихло. Сквозь беленые стены я видела, как дедушка подкрался к окну: прислушивался. Бабушка так и стояла подбоченившись. Володька с ужасом смотрел на отца. И это не просто фигура речи. Его лицо вытянулось, как посмертная маска. Я видела такие по телевизору. Он даже не казался таким уж чумазым. Все его тело как-то уменьшилось, он зажмурился. Глухой треск.
Володька закрыл лицо руками, сквозь сжатые пальцы на рыжую пыль закапала кровь. Косматый отец уже повесил ружье за спину и зашагал дальше по улице, приветствуя дачников. Бабушка развернулась и вразвалку направилась к оставленным грядкам. Володька какое-то время стоял, вытирая окровавленные руки о футболку, а потом засеменил за отцом. Дед вернулся на кровать.
– Вы знаете, я сочувствую всей душой, – снова доносится из приемника. – Но надо иначе, иначе это сказать. Вынимает платок, а вместе с ним падает на пол телеграмма…
Я наконец выбираюсь из укрытия и подхожу к калитке, где еще минуту назад косматый нависал над Володькой. Рыжая пыль прибита уже высохшими каплями крови. Рядом, не шелохнувшись, валяется раскрытая записка. На ней корявыми буквами выведено: «Я люблю тебя».
Под грушевым деревом
Андрей шагал по грунтовой дороге к дому, где провел детство. Пыль под ногами поднималась рыжим облаком. Бабушку похоронили две недели назад, и комья сухой земли теснили деревянный крест. Не одну лопату сломали могильщики, – подумал Андрей. На кресте одиноко висел рождественский венок, прошитый кислотно-оранжевыми лилиями. Андрей не смог прилететь на похороны, Лене стало хуже.
Дорога от кладбища была покрыта глубокими трещинами и покинутыми в поисках тени муравейниками. Андрей старался не наступать на них – вдруг муравьи решат вернуться. Он вспомнил, как его друг Колька топтал горки и смеялся над тем, как Андрей старательно возводил их вновь и молился, чтобы муравьи не погибли, шепча про себя «Всецарицу», как учила бабушка.
Горячий воздух дрожал и застревал в горле. Андрей сглатывал слюну. Со вчерашнего вечера он ничего не ел. Лену увезли в больницу, и через два дня ей предстояла операция. Солнце жгло голову Андрея, перед глазами плясали черные пятна.
У обочины он заметил шевеление. Тонкое розовое тельце извивалось в пыли. Оно явно оказалось здесь не по собственной воле.
Андрей склонился над червем. Наверно, кто-то выронил по пути на рыбалку. Андрей вспомнил, как однажды чуть не съел червяка на спор.
– Если не съешь, твоя мама умрет, – сказал Колька, держа в вытянутой руке жирного дождевого.
Маленький Андрей, зажмурившись, пережевывал склизкое мясо, борясь с позывом выплюнуть его, а заодно и бабушкин борщ. Червяк боролся за свою маленькую жизнь и всеми силами пытался остаться в горле Андрея. Андрей начал задыхаться, выплюнул червя и со слезами убежал домой. А мама умерла двумя годами позже. Что-то «по-женски» – так сказала бабушка. Андрей склонился над розовым тельцем. Смог бы он сейчас проглотить червяка? Ради Лены.
Некогда зеленый палисадник, усеянный ландышами, со сладко пахнущим грушевым деревом сейчас напоминал выжженную ударом молнии поляну. Пчелы больше не слетятся на пухлые белые цветы и не ворвутся через форточку в дом, чтобы своим назойливым жужжанием разбудить маленького Андрюшу.
Андрей остановился перед деревянным домиком, в детстве он казался больше. Калитка держалась на одной петле в неполном ряду когда-то выкрашенных зеленой краской, а теперь облупившихся, штакетин. Доски на крыльце вздулись от дождя, что пропускает прохудившийся навес. Железный петушок над крыльцом не двигался, обиженный бездействием.
Андрей вошел в дом. Тяжелый запах пошатнул его. Желудок дернулся, но Андрей удержал то немногое, что могло в нем быть. А когда-то тут пахло грушами. Бабушка запекала их, варила повидло и компот. Желудок снова скрутил спазм, Андрей вышел во двор. Он открыл колонку и напился прохладной воды, умылся и зачем-то полил из ладоней сгоревший на солнце куст бархатцев.
Андрей снова вошел в дом. Половицы выкрашенного бурой краской пола мерно скрипели под осторожными шагами Андрея. В комнате было чисто, бабушкино кресло продавлено, словно она только что встала с него. Старый будильник молчал. Андрей прошел на кухню – запах тут стоял невыносимый. Он заглянул в холодильник – банка соленых огурцов и кусочек сала в мутном целлофане. Желудок снова скрутило.
Дверь в кладовую была плотно закрыта. Бабушка там хранила муку и отраву для крыс. Андрей дернул на себя дверь. Темнота и запах сдавили грудь. Он несколько минут постоял в дверях, пытаясь привыкнуть. Оглядел полки – стеклянные банки, жестянки от печенья, оберточная бумага, коробки от всего на свете громоздились тут. На полу в большой кастрюле, Андрей знал, хранилась мука. А рядом в углу лежало что-то темное. Оно не двигалось, но Андрей почувствовал какое-то шевеление. Он понимал, что ничего хорошего там не увидит, но зачем-то достал зажигалку из заднего кармана и чиркнул ей. Искра тут же погасла. Андрей потряс и снова чиркнул. Язычок пламени заметался, ловя кислород в затхлом воздухе.
Андрей поднес слабый огонек к темному углу. Старая кошка Ночка застыла, словно на середине кувырка. Шерсть бурыми клоками свисала с тонкой серой кожи. Пасть была открыта в дурном оскале, будто кто-то потянул Ночку за усы. Наверное, в похоронной суете ее заперли в кладовой и забыли. Андрей вгляделся в неспокойную морду и снова почувствовал это шевеление. Тонкий белый червяк копошился в уголке открытого рта Ночки. Андрей отшатнулся и ударился затылком об полку. Стеклянные банки задрожали. В глазах потемнело. Только не здесь, не на Ночку.
Он выбежал на улицу. Упал на колени и дернулся всем телом. Изо рта полилась вода. Желудок все сжимался и толкался, из глаз текли слезы. Андрей вытер лицо и всмотрелся в маленькие розовые кусочки на сырой земле. Он опять не смог.
***
Андрей сидел под грушевым деревом, шептал «Всецарицу» и смотрел на холмик сухой земли с букетом оранжевых бархатцев из соседнего палисадника. С Леной обязательно все будет хорошо.
Человек у окна
Один из самых холодных дней выдался в день освобождения Алексея. Воздух хрустел, прорезаясь сквозь бессмысленные слои одежды. Подошвы дерматиновых ботинок утопали в белом песке.
Он не был дома десять лет, но помнил каждый пригорок и каждое дерево. Помнил покосившийся домик бабы Шуры, жива ли она? Помнил железный гараж Максима Ивановича, в нем когда-то стоял ржавый «Урал». На месте пустыря теперь возводят дом, большой и бестолковый. Школу обнесли забором. От кого отгородились?
Алексей хрустко ступал по такой знакомой и такой чужой улице. Пограничная. Граница между было и стало. Было жарко и липко, когда Алексея забрали в промозглый одинокий край. Стало холодно и сухо.
Алексей закурил. Горький воздух обжег горло, заставил откашляться и выбросить сигарету в сухой снег. Еще целый блок таких в пакете, вместе с клетчатой шведкой, двумя парами носков и рабочими рукавицами. Алексей научился неплохо строчить. Отцу бы пригодились в хозяйстве, если бы не помер два года назад.
Все сложнее становилось идти. Не холод сковал движения, страх по одному парализовал нервы в теле. Как там Тамара, дети? Николашка, наверное, уже и в армию сходил, а Тосенька совсем невестой стала. Алексей перестал отвечать на письма от своих пять лет назад, так легче. О смерти отца известили телеграммой, с опозданием.
Сойдя с поезда, Алексей двинулся на кладбище. Отыскал – рядом с мамой. Посидел он у могилки, рассказал, как жил, как исправлялся. Выпил за упокой. Когда чекушка опустела, он приложился лбом к ледяному мрамору, перекрестился, даст Бог свидятся еще на том свете. Ноги сами понесли вглубь кладбища. Свои-то с краю, третья улица от входа. А те двое в глубине, в низине.
Он сразу их узнал. Может, тела их уже изъедены червями, но Алексея они ни на минуту не покидали. Чистил ли он снег, строчил ли рукавицы, курил ли, пил ли чай, рядом все время стояли две тени. Одна маленькая, едва доставала до пупка, вторая – могучая, с тяжелым взглядом. Не раз Алексей задавался вопросом, почему этот гигант не одолел его, сухого и жилистого. Почему не выбил нож, не воткнул его в горло, чтобы навсегда избавить белый свет от пропащей души? Так и смотрели на него с укоризной.
Чем ближе Алексей подходил к дому, тем быстрее разгонялась кровь. Снял перчатки, руки обожгло. Улица темная, с кругами желтого света у каждого двора. Собака залаяла – знакомые визгливые нотки. Неужто Тошка еще живой? Алексей подкрался на полусогнутых к штакетинам палисадника. Из сугробов торчали голые палки с шипами. То ли калина, то ли рябина. Куда делась яблоня, что сладко пахла весной, созывая пчел из местных пасек?
Тошка рвал цепь. Помнит.
Плотные шторы на окнах скрывали то, как все переменилось. Лавка у калитки новая, со спинкой. Ее почистили от снега еще днем. Едва заметный слой белых пылинок покрывал сейчас зеленые доски. Алексей вдохнул колючий воздух, грудь сдавило. Он гулко сел, достал сигареты. На снег упал листочек, пароль от карточки. Алексей аккуратно сложил его во внутренний карман.
Послышался голос. Басовитый, знакомый. Был у него друг. Генка Лаптин. Они как-то прогуливали школу, стащили соседскую курицу, решили на костре пожарить. Порешили ее генкиным перочинным ножом, не с первого раза, кровожадно и неумело.
Снова голос. Точно Генка.
Алексей сидел с сигаретой в зубах, забыл поджечь. Выбросил. Тамара гостей позвала? На нее это не похоже. Она любила Новый год в семейном кругу отмечать. Последние письма как раз под праздники были. Писала, что Николашка в Краснодаре, рядышком, служит. Они с Тосенькой вдвоем отмечают, а первого бабу Нюру проведают.
Попробовал открыть калитку. Заперта на ключ. Никогда не запирались. Тошка снова завопил. Дверь отворилась, в прямоугольнике яркого света показалась длинная фигура. Генкина. Он постоял, прикрикнул на Тошку, тот замолчал. «Детвора, наверно», – сказал он в дом и закрыл дверь.
Алексей расслабил шарф, давая воздуху место. Когда отдышался, перелез через забор, там, где штакетина уже десять лет как сломана. Подошел к Тошке. Узнал поганец, руки стал лизать шершавым языком. Алексей заглянул в окно на кухне, самое большое. За тонкими гардинами Тамара разделывала селедку. На голове кудряшки, такие же, как в юности, когда они только познакомились. Химия называлась.
Алексея что-то толкнуло в грудь. Он огляделся. Никого. Тошка примостился на носок ботинка. Тамара засмеялась, на румяных щеках проступили ямочки. Алексей улыбнулся, кажется, впервые за долгое время. Тосенька промелькнула. Тонкая, воздушная, настоящая красавица. Дверь снова открылась, Алексей прижался к стене.
– Тоша, Тоша, – позвала она. – Иди, что дам!
Пес нехотя поднялся с хозяйского ботинка и побежал к двери. Тося бросила ему коржик. Тошка снова улегся у ног Алексея и принялся неохотно жевать угощение. Видно, зубы уже не такие цепкие, да и сытый он.
Алексей вернулся к окну. Тамара что-то сказала и прикусила нижнюю губу. Это всегда сводило Алексея с ума. Даже за тысячи километров, когда тоска заедала, стоило вспомнить этот ее жест, и слезы проступали, принося с собой утешение.
Машина подъехала. Генка засеменил к калитке, впустил гостей. Николашка приехал, с девушкой. На собственной машине. Алексей не разглядел марку, но дверцы мягко хлопнули. Хорошая машина, дорогая.
В окне теперь видно всех. Николашу и молодую красавицу с кругленьким животиком. Тосеньку с детским личиком, но уже такую высокую. Тамару, счастливую, и Генку, доброго и порядочного.
Алексей опустился на колени, погладил Тошку. Тот снова облизал замерзшие пальцы. В доме шумно говорили и не заметили, как чья-то тень проплыла мимо окна. Алексей перелез там же, через сломанную штакетину. Лавку уже покрыл тонкий слой инея. Алексей достал листок с паролем, завернул в него карточку и просунул вместе с рукавицами в почтовый ящик. Хорошие рукавицы, в хозяйстве пригодятся.
Он посмотрел на шумный дом, прикоснулся к машине, еще теплой, и двинулся по такой знакомой и такой чужой улице. Мимо дома бабы Шуры, мимо школы, мимо сарая, где они пацанами прятались от пьяного деда с заряженным ружьем, мимо пастбища, к лесопосадке, где они с Генкой жарили курицу.
Алексей шагал по белой пустыне. Дома остались позади. Он то карабкался вверх, то, подгибая колени, спускался. Легкие саднило от ледяного воздуха. Память стала изменять, он то и дело поскальзывался. На одном из бугорков плоская подошва проехала в сторону, и Алексей растянулся лицом в сугроб.
Снег резал глаза и ноздри. В рассыпчатой белизне растекался алый цветок. Алексей обтер онемевшей рукой рот и перевернулся на спину. Тошка жалобно завыл. Воздух не двигался. Алексей глубоко вздохнул. В груди лопнула струна, и боль отступила.
Две тени стояли неподалеку. Маленькая и большая. Он поднялся и заковылял к этим двоим. Давно уже ждут.
Кусочек солнца
Я проснулся раньше обычного, взглянул на мать. Спит. Выполз из-под тяжелого одеяла и поежился. В комнате уже полгода холодно и сыро. Старые трубы текут и громко лязгают по утрам. Сейчас тихо. Я специально подгадал, когда соседи еще спят и не пользуются уборными.
Я сунул ноги в потертые кроссовки, они мне малы с прошлого года. Прокрался в помывочную. Это маленькая комната с краном из стены и ведром. Повернув вентиль, я поймал нескольких капель и растер их по лицу и шее. Сполоснул рот, вода отдавала ржавчиной.
Натянув свитер, я бесшумно открыл дверь и закрыл за собой, не оглядываясь. Рванул по ступеням наверх и оказался на пустынной улице. Глубоко вдохнул сладковатый сырой воздух. Булочная на углу щедро раздавала запахи ванили и растопленного сливочного масла. Я сглотнул слюну и пошел в другую сторону, подальше от пекарни, к морю.
Я шагал по брусчатке, нащупывая ступнями холодную влагу камня. Подошва на моих кроссовках износилась до состояния кальки.
Воздух казался полупрозрачным, с легкой розовой дымкой. Днем будет жарко.
В гавани уже работали люди. Я отыскал глазами свой корабль. Белый глянцевый красавец с высокой мачтой, не больше других, но явно быстрее. Крейсерская парусная яхта едва качается на бирюзовых волнах, белые паруса аккуратно сложены.
В воде можно разглядеть мелких рыб и рапанов. Они тут прикормились и теперь до самой зимы не выгонишь отсюда. Можно было бы голыми руками поймать пару рыбин для матери, но масляные пятна на воде отбивают всякую охоту.
Солнце уже показалось из голубой воды, окрасив ее теплыми оранжевыми красками. Самый лучший час в целом дне. Я могу смотреть на солнце, не щурясь. Свет этот, мягкий и дружелюбный, нежно обнимает меня. Еще чуть-чуть, и он начнет нещадно подпекать людские тела, беспорядочно разложенные на гальке.
