скачать книгу бесплатно
…Потом Артур сказал:
– Хоть бы на минуту к нам заглянул… Конечно, на всяких там у него время есть… А мы?!
Я сказала:
– Ему некогда.
Артур резонно возразил:
– Нам тоже некогда! С утра до ночи – учителя эти дурацкие, гувернантка твоя – дура ну, просто выдающаяся: «Фройляйн… Нихт ломать зонтик, нихт…» Тебя не дождёшься… Давай вот что: я завтра стащу из кабинета винчестер, зароем около беседки, в снег. А когда у тебя каникулы кончатся – сбежим в пираты! Спорим – там нужны отчаянные люди вроде нас…
Увы – бедная я! – мне уже было не до пиратов.»
Письмо № следующее.
«Удивительно, как так получается – родной, до печенок, казалось бы, знакомый город, и столько неожиданных подарков-открытий… Каменный, через канал, узловатый мост с железными перилами, изящное продолжение аллеи городского сквера, – а с обеих сторон, с газона, на мост забрался пестролистный плющ, и теперь свисает в каменные пролёты моста (тёмные и глухие) русалочьими, небрежно чесаными зелено-желтыми косами… Знаешь, а раньше, очень давно, надежность новопостроенного моста проверяли, прислушиваясь к падению на него дождевых капель. Я недавно нашла в библиотеке книжку, и выяснила: этот метод называется «ударно-эховый способ анализа повреждений». Он не требует ни денежных затрат, ни перекрывания дорог, только человеческого – профессионального – фактора…
Между Арденалью и Коммерс – лестница-переулок из каменных плит; справа, на террасах – сквер с плакучими ивами, лохматыми рододендронами, половичком тюльпанов и белоснежными, пухлыми страусиными перьями цветущей спиреи. Слева, ступенями, двухэтажные домики окнами внутрь; к вершине холма, на которую карабкается переулок, дома становятся ниже на этаж (нарастая этажностью с другой своей стороны, выходящей на иную, спускающуюся вниз, улицу или переулок), а господствующую высоту победно заняла гордая церковь со стройной колокольней…
Нам с тобой не о чем говорить, любимый; у нас нет ни общих интересов, ни общей памяти. Я придумываю из головы темы, которые – на мой ограниченный неопытностью взгляд, – могут показаться тебе интересными.
Например, вот эта: что такое юность?
Нет, нет ответа!
Проще всего сказать, что это такой отрезок времени, – но прогрессивные ученые уже почти доказали, что времени как такового в мире не существует, то есть не было раньше, потому и жили ветхозаветные патриархи по тысяче-другой лет. И доказательства приводят: период детства у всех известных видов живых организмов занимает не более одной восьмой жизни. А у человека – одну треть: двадцать – типа взрослый; сорок – типа в расцвете; шестьдесят – типа, бабка, опа… И растекается по умам гипотеза, быстро переходящая в теорию (кем-то, приближенным к научным кругам, смело выдвинутая), что Время, как понятие и образ жизни, на самом деле завезли к нам, человекам, проезжие инопланетяне, – может, туристы, может, разведчики, – из каких-то, как пить дать, муторных и клейких соображений.
Так что же есть она – длинная, по сравнению с общим сроком жизни, но такая короткая молодость – бутон цветочный? Бабочкина куколка? Набросок, этап яростного размешивания красок на палитре, в поисках настоящего, глубокого и вечного цвета, возникающего – если повезет – из хаоса оттенков… Хаос, в переводе с греческого – зияющая бездна, наполненная туманом и мраком, которые существовали ещё до сотворения мира. Но, видимо, всё же заложена была в той бездне возможность состояться, разродиться столь дорогим всем нам подлунным миром, как заложено в бутоне – цветение, в куколке – превращение в бабочку, а в палитре – чудное виденье.
Конечно, можно и не состояться, кто ж тебе запретит. Так заманчиво – струсить, залениться, плюнуть на все и закуклиться в инфантильность. Имеешь право по Конституции практически любой европейской державы уйти в тину, в рутину, в обиход, да ещё объявив снисходительно (чтоб отстали более энергичные надоеды) всё это неким Великим и Таинственным Знанием. Эквилибристика понятий, надерганных из христианства, исихазма, мусульманства, синтоизма, астралы с эфирами… Так сладко на диване, под пивко с гамбургером, находить в Интернете доказательства своей правоты – правоты лежать на диване. Если захочешь, в Интернете можно найти всё что угодно: рецепт домашнего вина, особо пухлых оладушек, выживания в ядерной катастрофе, исторические ссылки на многоценность нацизма с ленинизмом, методику построения идеального общества, а также «как создать нехитрое домашнее взрывное устройство, недорого»… Это как ружьё с пистолетом: можно собственных детишек учить прицельности, рассказывая параллельно о Робине Гуде, Вильгельме Телле, олимпийских и паролимпийских, вечных, злу неподвластных, ценностях… А можно и школьный автобус с теми же детишками расстрелять, просто потому, что пиво кончилось, и так всё обрыдло, что личная жизнь совсем не задалась…
И начнут, начнут дураки и дороги усложнять допуск к «травме», мачете и охотничьему карабину, запрещать продажу марганцовки и семян петрушки, – классическое на базаре конопляной веревочки сделалось не купить!… Как будто запрет трав, стали и дерева воистину переделает мозги клинических сумасшедших, и снимет все проблемы – социальные, политические, экономические, нищету и неравенство, всю дурь и копоть пошедшего вразнос капитализма, – жестокого, родства не помнящего мироустройства, порождающего все нонешние социальные истерики, психозы, выпадения из социума, терроризм и войны с путчами. Да, я уже знаю, что такое капитализм, «травма», нацизм и семя петрушки. Интернет не для всех зло.
М-да.
– ….Слушай, ребенок, твой отец говорил, что ты пишешь стихи. Это правда?
Я краснею и молчу.
– Вынужден заметить, что мой вопрос остался без ответа. Я понимаю, матэриа субтилис (тонкая материя) … Но, во-первых, не отвечать на вопрос старшего невежливо. А во-вторых, мне действительно интересно. Ну же!
Я тяжело вздыхаю и говорю:
Что пить, когда нечего пить?
Что ждать, когда нечего ждать?
Пить – ночную росу.
Ждать – рассвета приход.
– О, Господи, – говоришь ты. Но это ладно, ты сам напросился, и я уж закончу.
– …Как жить, если нечем жить?
Жить – как птицы живут:
Восславить песней рассвет,
И раствориться в ночи.
А если усталость и смерть
Тронут горячую голову —
Спокойно уйти, потому
Что всё-таки был рассвет
Для тех, кто не мог без него.
…Слава Богу, писем моих ты не прочтешь. И ответа, соответственно, не напишешь. И я не буду доставлять тебе слишком много хлопот. Их у тебя и так предостаточно – и во дворце, и в Парламенте… Впрочем, ты уверен, что я тоже очень занята, и это радует. В конце концов, у меня Университет. А если ты спросишь, почему я так прячу от тебя зеленую толстую тетрадку, я скажу, что пишу стихи. И ты от меня моментально отстанешь, потому что ты – умница, и плохих стихов не любишь, а писать хорошие я пока не умею.
Итак, я очень занята. На сей раз никаких гувернанток, и (хорошо это или плохо?) никакого контроля. И я иду, вместо лекций, бродить по переулкам моего Акзакса – смотреть, как дождь сдвигает строгое кружево железных навесов над подъездами, и фонари, как чашечки цветов, пьют воду. Счастье – идти по мостовой, ловить воротником дождинки, пока не ступишь с размаху в лужу, по рассеянности. Идти, и думать о несбыточном…
Каналы, акзакские каналы, мои каналы… Они превращают центр – бывшие торгово-ремесленные слободы – в картографическое кружево. Канал Нищих между парком «Двор чудес» и Худым переулком вдруг расступается, делается настолько широким, что в середине его вмещается тяжёлый дом-утюг, о бушприт которого, бурля, разбивается течение. На носу утюга башня, а на корме – контрфорсы с полубашенками, флагштоком и бойницами… Это бывшее узилище, не основное, а так, для нашаливших придворных, которых казнить не за что, а прощать не хочется. Там сидел пожизненно один высокородный узник, который, за время сидения, научился определять погоду по поведению пауков – его единственных соседей. Он даже написал – представляешь? – письмо королю, поделился открытием: когда пауки бросают плести сети – это к дождю с сильным ветром. Радиальные паутинные нити – к окончанию бури примерно через пол-суток. Короткие тонкие нити не исключают возможности изменения погоды несколько раз в течение дня. Если паук вдруг остановится и разрушит одну треть своей паутины – будет ветрено без осадков. Большая паутина – к ясной и солнечной погоде… Король прочел письмо, сделал выводы, и выиграл сражение на Драконьем озере с внезапно восставшим сюзереном, не ожидавшим вдруг налетевшего шквала. Интересно, можно ли найти в твоем доме, где прислуги в несколько раз больше, чем жильцов, нетронутую паутину? – надо будет поискать…
Каких только баек не начитаешься в Университетской библиотеке! И дорога туда – если идти пешком от твоего дома, через мост Школяров, а потом по Маете, Оскалам и Кадьяку, – никогда мне не надоест. С улицы Некоролевской – узкий боковой проход под каменной аркой доходного дома на маленькую Троицкую площадь. Все первые этажи прохода – кафе и крохотные лавочки с чем угодно, а к жилым этажам надо подниматься по изъеденным временем плиткам щербатых ступеней. Крохотные дворики похожи скорее на патио; с другой стороны дома, нависающего над совсем другой улицей, лепится палисад с лавочкой и окружившими её лилейниками в кадках, кустом шиповника и голубой туей; сразу за туей лесенка, она горбатится и кривится между домов, и по ней можно попасть совсем уже в другой район.
А ещё…
Ещё из библиотеки я возвращаюсь поздно, только когда начинает темнеть.
Чахлые липы к небу тянуться – ну, смех!
Доходные дома, как готика древняя – тоже вверх.
В сумерках всё темное – пилон, карниз…
Лишь фонари ярко светятся,
Хоть и смотрят вниз.
И шаги мои отчетливо цокают по камням мощеной улицы, такой узкой, что крыши, кажется, смыкаются над головой; в узком просвете между балконами обеих сторон, как со дна глубокого ущелья, видна господствующая над районом громада собора Покрова Пресвятой Богородицы на Горке…
Вот, собственно, и всё.
…То есть, нет, нет, конечно – извини. Вряд ли – не может быть, не верю! – что всё на свете так упрощенно.
Просто дано по условию задачи: в мире всё устроено правильно – всё, кроме меня. Сама мысль – почЁрпнутая… почерпнУтая… короче, позаимствованная из современной литературы, которую ты любишь, а я не понимаю, хоть и старалась, установлено: в жизни каждого уважающего себя современного человека обязательно надо найти кого-то, кого следует винить в личных горестях и неустройствах, этакого «черного гения». На мой взгляд, это отдает паранойей. Я скорее поверю, что правы перекрестки, а не я: они разводят людей, одних – направо, других – налево… А ещё, судя по всему, есть какие-то тупики судеб, где люди, живущие бок о бок, не пересекутся никогда. Не поймут друг друга, не заинтересуются, не полюбят. Что ж, дело житейское. Скользят же мимо нас в окнах трамвая и мимолетные уличные сценки, и неожиданные бездонные перспективы дворцов, мостов и парков, и несёт тебя мимо них электрический мотор, которому всё равно – как говориться, миль пардон, ничего личного…
И пронзительный неоновый свет висит по вечерам на вешалках фонарей.
…Конечно, любимый, я для тебя кто? – правильно, сопливая девчонка. Надпись на красивом мертвом языке на фронтоне нашего Центрального банка: там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть.
Классная фраза, из тех, которые особо невезучим девушкам стоит вырубать серебряным топором на стенах собственной спальни.
Почему именно серебряным? – ну так, для романтики.
Кто такие невезучие девушки? – правильно, нелюбимые.
А знаешь, есть такая сказка: жил-был человек, и ему не везло. Сначала не везло, и все говорили: – «Да ладно, что ты расстраиваешься, молодой ещё! У тебя ещё столько всего будет!». Потом прошло время, и ему стали говорить: – «Да ты что, да какое тебе счастье, в твои-то годы… Дома сиди, о душе думай…».
А потом он взял, и умер.
Ты пойми, я ведь даже не спорю. Нет никаких причин жаловаться, потому что судьба чрезвычайно милостива ко мне. Она радует меня то одним, то другим – сегодня вот дождем. Рано или поздно любые неприятности заканчиваются; рано или поздно я нахожу себе другие неприятности, и милостивая судьба опять ведет меня по счастливому кругу.
Не знаю, может потом будет ещё хуже. Может быть, потом совсем плохо будет – но пока у меня есть этот день, этот дождь и это письмо. Очень оно дождливое вышло, ты уж не сердись.
До свиданья.»
Письмо №№№№… – последнее.
«…Поезд в дальние страны отходит в 4 утра. Я прожила у тебя год…
И знаешь, что я тебе скажу? – иди ты в болото. И поеду-ка я от тебя подальше, куда-нибудь, где я не нужна ни за каким шутом хотя бы ЧУЖИМ ЛЮДЯМ. Всё-таки, согласись, не так обидно.
Потому что на самом деле страшно оказаться ненужной именно близким – и ногами не натопаешь, и не накричишь в сердцах… Ну, не обязан никто тут тебя любить, имеет право, опять-таки по Конституции… Ну, отстань ты от всех, Бога ради, пойди, займись чем-нибудь полезным!
Я займусь, ты не беспокойся. Я найду чем. Но сначала скажу тебе всё, что думаю. Тебе придется меня выслушать: от человека можно отвернуться, а от письма – нет, потому что оно либо будет прочитано, либо не будет, и третьего не дано.
…Не к «новой», не к «красивой» жизни приговаривает себя в треснувшей тишине больная любовью душа. Тот, кто любил не один год одного человека без взаимности, без оглядки, привыкает быть терпеливым; но иногда случается такое, что даже этот терпеливец начинает вертеть в руках свою жизнь и так, и эдак, безуспешно пытаясь понять, чем же, Господи, так ценна эта мучительная безделушка?! Почему Тот, кто всучил её тебе, не позаботился вложить инструкцию в блестящую упаковку, и некому, некому объяснить теперь – как же разобраться в таинственной головоломке?!
Вот потому и уезжает в голубые дали заплаканная душа в укромный час между закатом и восходом.
…Конечно, ты – мудрец. Но как же ты так ничего и не понял?! Ведь есть же сказка про синицу, – про ту, которая в руке. Самый офигительный секрет всех времен и народов – секрет Полишенеля: быть журавлем проще пареной репы. Легче всего на свете – блеснуть звездочкой на горизонте, феерическим блеском заморочить всем головы и улететь, и ничего не оставить, кроме блеска, который и так придуман наполовину, да и, прямо скажем, не тобой вовсе… Журавли беспрестанно улетают, тонким клином уходят к югу, и по земле за ними не побежишь. А вот синица… Всегда рядом, всегда под рукой, всегда ждет твоей улыбки, даже если не к ней обращена эта улыбка. Маленькая синичка, терпеливая синичка…
«Помилуйте, графиня, я уверен, что Зоринка страшно рада вас видеть…».
Зоринка страшно рада видеть графиню, а графиня страшно рада видеть Зоринку. У графини роскошная прическа, и всё равно она производит впечатление анаконды. У Зоринки… у Зоринки – ничего, только вспыхивающие на хозяина глаза. Графиню это не смущает? – о нет, нисколько, потому что всё, оказывается, предусмотрено: «Графиня, вы должны мне помочь. Посмотрите – этот ребенок за год возмутительно похорошел. Нас с её отцом это положительно беспокоит… Мы намерены выдать её замуж, и есть прекрасный, замечательный человек, а она – ну вот, я так и знал, вы видите, видите! – не хочет…»
Спокойной ночи, маленькая синичка, нам с дорогой графиней ещё надо кое-что обсудить. Отличная синичка, выдающийся экземпляр – куда скажешь, туда и пойдет…
Только здесь ты, мудрец, ошибся. Я молода и глупа, и, видимо, склонна к убогим сантиментам, но тут пусть уж Бог нас рассудит. Уходят города и годы, и события тоже уходят; время засыпает их пеплом новых событий, и остается лишь память – чья-то бессонная страдалица.
…Да, в моей печальной истории, скорее всего, не хватает не слов, а точек, запятых и двоеточий. Но я ничего не стану переписывать, и жалеть ни о чем не стану, хотя очень может быть, что годы спустя прочту всё это и ужаснусь: Господи, спаси и помилуй, чтобы вот такой дурой… Но я мечтаю стать писателем, и никем другим. И, видимо, не совсем беспочвенно, потому что все, что происходит со мной, пусть глупое и опрометчивое, для меня всегда, обязательно и непреложно – повод для безжалостных раздумий. Мне никогда не казалось унизительным показаться смешной, нелепой или неправой – ни на исповеди у духовника в случайной церкви, ни на исповеди коренной подружке в укромный поздний час; запись в рваном дневнике, материал случайной статьи в случайной, на пути встретившейся, газетке… Я не знаю, чем буду для Литературы. Я знаю, что Литература есть для меня: обреченность, судьба, память, призвание, Дорога. Альфа и омега, виноградники Господни, может быть, слишком самонадеянно взятые мною в аренду… Но тут уж ничего не изменить. Так неужели же всё это – только ради того, чтобы писать письма, которых никто не прочтет?!
Да, на этой Дороге нет у меня ничего пока, кроме этих писем тебе. Но страшно хочется верить, что именно в момент прочтения пресловутых этих писем кем-то другим, каким-то гипотетическим доброжелательным читателем, всё вышеизложенное, как царевна-лягушка, ударится оземь, и обернётся настоящей своей, дураку недоступной, но всему свету понятной, пусть наивной, но честной и чуточку грустной стороной; и вся моя юная наивность и глупость покажется случайному читателю если и чепухой, то хоть искренней, и достойной обыкновенного, нормального человеческого сострадания, если оно ещё осталось в нашем мире.
…Да, за время одиночества мы частенько не только ударяемся в комплексы, но и навыкаем приписывать себе некоторые несуществующие достоинства: у нас просто нет другого выхода. И тогда задача близких – конечно же, разрушить глупый покой идиотских представлений, но не ранить самолюбия словом, которое лень было обдумать.
Жестоко оставлять нас в наших заблуждениях, но сделать это безболезненно – проверено! – может только тот, кто любит.
Пусть не женщину. Пусть ребенка.
И ничего, ничего и никогда не получится без любви.
Вот потому я говорю: джентльмены, будьте мужчинами! Наши корабли без якорей, с весёлыми заплатами на бесстрашных парусах – день и ночь бредут усталые паруса по бушующему морю.
Потому что я люблю тебя.
Прощай.»
* * *
Понятия не имею, как там маркиз потом объяснялся с отцом после моего побега. Лично у меня были все основания гордиться собой: на ушах стояли все. Эскапад от меня никто не ожидал, я считалась девушкой строгих правил, исчезновение провернула виртуозно, употребив все навыки индейцев и мушкетеров, включая предмет особой моей гордости на старости лет (и предмет восторга всех моих детей, которым рассказывала эту историю, как волшебную сказку) – веревочную лестницу. Этот предмет был ни за каким шутом не нужен в сам момент использования; я прибегла к нему единственно как к идеальному средству от несвоевременных слез и дурацких метаний. Проверено лично: веревочная лестница на самом деле есть сооружение хоть и романтическое, но зато хлипкое и неудобное до жути: пока лезешь, думать приходится точно уж не о несчастной любви. А когда (если!) спуск победно завершен, на радостях, что осталась цела, вообще обо всем забываешь. Незаменимая вещь!
Письма с собой забрать как-то не догадалась; маркиз, перевернувший вверх дном всю мою комнату после вышеупомянутого события, их нашел и даже сохранил, уж не знаю, зачем. Впрочем, знаю: он искал шаблонного любовника, сманившего со двора невинную девочку, а нашел себя, любимого. И ту же невинную девочку, но неформатную.
…Собственно, дальнейшие четыре года я провела в бегах, самоутверждаясь всеми доступными способами, и не без успеха. Нет, ничего страшного со мной не случилось, если не считать того, что в Акзакс я вернулась абсолютно свободной и от многих иллюзий, и от фатальных комплексов, да ещё и с годовалым сыном Бобкой. За его отцом замужем я пробыла ровно год, и эта история не представляется мне достойной упоминания.
За это время мой папа умер – тихо и достойно, у меня на руках, за что я не устану благодарить Бога.
Остановились мы у Джой Гастелль, моей подруги ещё с монастырской школы, которую я заново обрела в странствиях. В Акзаксе у неё имелась квартира на улице Солнца.
Маркиз встретил меня задумчиво, старого не поминал, бестактных вопросов не задавал, но отметил, что опекуном моим всё ещё является, так как 23 года (время вступления в совершеннолетие и права наследования по законам Зодеата) мне светит только в следующую зиму. Влюбленность моя к тому времени благополучно рассосалась, как майский ночной иней под майским же, ясен пень, солнцем. Поэтому я просто поставила маркиза в известность о своих планах: селюсь отдельно, и никаких дурацких денежных вспомоществований. Пусть уж маркиз – опекун там, не опекун, – сам валандается со своими миллионами, а мы с Бобкой и так проживем.
Бояться голодной смерти в обнимку с сыном и в самом деле было нечего: мудрый папа обеспечил меня до совершеннолетия щедрым пансионом, которого я, из соображений независимости, всё это время вообще не трогала, а за время побегушек и захоронок кем только не пришлось потрудиться! Сидела кассиром у фуникулера высокогорного курорта в Корумбии; полы мыла в Юнийской университетской библиотеке – конечно, не в столице, не в Кингстауне, а в тихом Мидоувере. Пирожки пекла вместе с такой классной тёткой – она бойко торговала ими в самом «страшном портовом районе» Артемизы… Вела колонку «Письма наших читателей» в захолустной газетенке – дай Бог памяти, где же это было?! – кажется, в Гель-Гью, а может – в Лисе, не помню… Что помню хорошо, так это как за барной стойкой стояла в одной из провинций Кампанеллы. И как пела на центральной площади древнего Златува в Кастле, сколотив махонький оркестрик из случайных знакомых; а ещё рисовала и продавала картинки на набережной Художников, – вот это точно было в Гель-Гью… Короче, помереть с голоду я не опасалась, но всё же сын-то имелся, и пора было устроиться надолго, то есть надежно и обстоятельно. Главное, чтобы не противно и не скучно: стоило возвращаться в любимый город, чтобы маяться тоской по несбывшемуся! Странствия всё же принесли мне некоторую первичную мудрость: например, я теперь знала точно, что иметь в собственности можно и порядочно только то, что любишь, а любить – труд весьма тягостный на самом деле; и потому прежде чем очертя голову влюбляться, следует очень и очень внимательно приглядеться к тому, во что собираешься кануть, будь то профессия, город или просто квартира.
Поболтавшись некоторое время по Акзаксу и восстановив с ним, так сказать, психологический контакт, я наконец определилась с приоритетами, и сообщила маркизу о своем решении. К громадному моему удивлению, тот поначалу просто отказался принять идею всерьез.
– …Какой трактир, ты с ума сошла? – спросил он, созерцая ручной работы расписной (райскими откормленными птицами и задастыми музами) потолок, – тебе учиться надо, Университет заканчивать, хватит уже блажить!
– Какая же это блажь, – удивилась я. В те времена (да и теперь, если честно), к каждому новому увлечению я относилась запойно, то есть кидалась в него, как под трамвай, и никого не слушала. Точнее, не слышала.
– …Всё продумано. Учиться буду на вечернем… или на заочном.
– Зоринка, ты сама что хочешь найти в этом трактире?
– Ян, послушай. В твоей библиотеке… как войдешь – налево до упора, и там верхняя полка. Не помню чьи, но мемуары…
– Да при чем тут!..
– Мемуары, Ян. Одной из кого-то там, ты привез из Мидо-Эйго, какие-то твои пра-пра-пра-тетки… В общем, они тогда жили натуральным хозяйством. Это просто хозяйственные записи, неужели не помнишь?! Хотя где тебе… Ну, типа: если к вам неожиданно приехали родственники зятя, возьмите баранью тушу с ледника, варите крепкий бульон, потом выбираете из кладовой две дюжины однодневных яиц, берете шесть крепких дворовых девок…
– Бога ради, детка! У тебя сын, какие зятья?!
– Мне нравится хозяйствовать, Ян. Тебе не понять, но сейчас очень мало кто вообще готовит, искусство домашнего стола стало чем-то средним между атавизмом и раритетом. Люди все норовят пригласить в ресторан, или устроить «фуршет» с пивом и пиццей из соседней пиццерии… У меня будет не так. Мне, ясное дело, негде взять шесть крепких дворовых девок, но мне страшно нравится кормить людей. Вот ты можешь себе представить: к тебе навалилась компания, человек десять, и все голодные… Нет, подожди про дворецкого и кухарку – Ян, ну честное слово, без кухарки с дворецким ты нищеброд, клянусь, ты из-за своих лимонардов без кухарки даже кофе не сваришь! Ну, так мне это не подходит… Помнишь, ты меня водил в кафешку на Невольничьей набережной, её уже год как закрыли – тебе там картофельные блинчики так нравились, нигде больше в Акзаксе таких не готовили…. Теперь смотри: сырая тертая картофелина, 2 столовых ложки муки, 60 грамм кефира, 1 яйцо, 30 грамм сливочного масла. Перемешать, жарить во фритюре в смеси из оливкового масла с рапсовым. Посыпать смесью 4-х перцев, базиликом и завалявшимся в углу холодильника сыром. Срезать плесень… Ага! – радостно взвизгнула я, – ты смутился и судорожно сглотнул! Так вот тебе ещё: рыба с кокосом. Готовил во дворце повар Его Величества, упокой, Господи, его душу… Повара конечно, а не Величества… Ты сам говорил чуть не со слезой, что больше такого переживания тебе жизнь не предложит… Предложит! Я предложу. 90 грамм кокосовой стружки перемешать с 1 чашкой молока и половиной чашки сливок, и проварить 10 минут. 800 грамм рыбы натереть солью, перцем, соком половины лимона, залить предыдущей смесью и – в духовку, минут на 25. Посыпать сверху чем хочешь: петрушкой, укропом, имбирем, прованскими травами. Ты не любишь прованских трав, я знаю. Ты любишь лайм, имбирь и гвоздичный базилик… Я натру имбирь, замариную его в гвоздичном базилике с грушевым уксусом, и… Тебе мало? – хорошо: в сентябре на рынке в Веселом Порту по цене мусора продается товар, не канающий на рынке «Под воронами»: яблоки, зелень, овощи, просроченные персики, абрикосы, айва, слива. Где достать спирт, выгнанный, за неимением денег, экологически чисто, я тоже знаю. Его гонят по ночам в Парке Чудес, и сырье – фрукты, которые через день оказываются просроченными, и их раздают чуть не задаром водилам и грузчикам, выбрасывают на помойки, куда знакомые мне клошары за ним специально приходят, и мне готовы сдавать. За нормальные деньги.
