скачать книгу бесплатно
Хранильник тихонько рассмеялся:
– Нет, за тобой. Шагах в десяти держался, а ты и не замечал. Воин…
– Он и на подворье поблизости от тебя был с луком своим, – подала голос Векша (купленница так и не двинулась с места; понуро стояла там, где застигло их с Кудеславом хихиканье волхва). – Я пыталась сказать, а ты: "Цыц!.."
Мечник ошарашенно уставился на Белоконя.
– Как же?.. Ты же говорил, что нельзя тебе его убивать!
– Ну, говорил, – хмыкнул волхв. – Мало ли как все могло обернуться… Думаешь, мог я в избе высидеть зная, что подвел тебя под гибельную угрозу?
Он выждал немного, рассматривая выражение Кудеславова лица, потом пробурчал:
– То-то! И пойдемте-ка домой.
Мечник до крови закусил губу. Стало быть, старик все время был рядом, и, ежели что, без колебания пожертвовал бы ради тебя сыновой жизнью, благорасположением богов, еще невесть чем… А ты… А что ты?! Да ничего! Ни в чем нет твоей вины перед ним! Подумаешь, купленницу по волосам погладил – разве это вина? А мысли – они мысли и есть, не больше. Так что можно прямо и честно глядеть старику в глаза.
Кудеслав потупился и вымолвил, глядя на носки своих сапог:
– Я пока не пойду. Меч не могу оставить – он там, под медведем. Попробую выдостать. И тушу бы освежевать, покуда не захолодела…
– Да нешто ты в одиночку… – волхв вдруг осекся и помрачнел. – Ладно. Сыны вернутся – пришлю тебе на подмогу. Сам бы пособил, да не гоже мне все-таки касаться его. И ты, кажется, не больно-то хочешь от меня пособления.
Опираясь на лук, как на посох, он двинулся вниз по склону. Поравнявшись с Векшей, хмуро бросил: "Пошли уж!" Та было шагнула следом, но вдруг замерла, прикипев взглядом к пальцам свободной от лука волховской руки. Словно бы спиною увидав эту заминку, хранильник приостановился, зыркнул через плечо:
– Ну, чего встала?
– Я… – Векша облизнула губы, вздохнула, будто перед прыжком в холодную воду. – Можно, я с ним останусь, помогу?
Белоконь медленно обернулся.
– Думаешь, ему от твоей помощи выйдет хоть какой-нибудь прок?
Купленница молчала, по-прежнему не отрывая глаз от старческих пальцев и от чего-то в них. Кудеслав собрался было сказать, что ему Векшина помощь выйдет хуже злодейской помехи, но не успел. Волхв вдруг как-то сник, словно бы сделался ниже ростом и уже в плечах.
– Ладно, – почти прошептал он. – Все верно. Судьбу не обманешь.
На шести шагах трудно разглядеть маленькую вещицу, почти целиком спрятавшуюся в темной ухватистой пятерне. Да Мечник и не шибко приглядывался, что там волхв вертит в руке – просто надо же было куда-нибудь смотреть, чтоб не встретиться глазами со стариком! Показалось ли Кудеславу, что это сушеная лягушачья лапка? Наверное, показалось: нынче хранильнику вроде бы совсем ни к чему таскать при себе простенький детский оберег от судорог.
А вот причину стариковского огорчения Мечник наверняка понял правильно. Векшина нелепая просьба позволить остаться могла означать что угодно, но волхв умеет видеть куда глубже и дальше прочих людей. И будущее предугадывать он тоже умеет. Чужое будущее. Свою же судьбу не дано предвидеть даже самым могучим кудесникам-ведунам.
Потом волхв уходил – ссутуленный, неторопливый, усталый. Кудеслав раздраженно мял-теребил бородку, провожая взглядом мелькающую в просветах между деревьями дряхлую (да-да, именно дряхлую!) фигуру. Векша тоже глядела вслед Белоконю. Долго глядела – пока хранильник окончательно не скрылся из глаз. А потом внезапно заплакала вголос и так стремительно кинулась к Мечнику, что тот даже отшатнулся сперва: воину показалось, будто скрюченные тонкие пальцы тянутся к его горлу.
Но это лишь показалось. Едва не сбив Кудеслава с ног, Векша всем телом грянулась о него, втиснулась мокрым лицом во влажный мех полушубка. Вконец обалдевший Мечник (не многовато ли разного-всякого для одного утра – особенно после двух бессонных ночей?!) не нашел силы оттолкнуть, высовободиться из этих судорожных объятий. Да что уж перед собственной душою лукавить – решимости он в себе не нашел! А когда, наконец, опамятовал, было поздно.
Потому, что сквозь горестные рыдания удалось-таки ему разобрать невнятное захлебывающееся бормотанье.
…Он первым говорил с ней по-людски. Рявкал, цыкал, чуть дух из нее не вышиб древком рогатины; а волхв, конечно, хороший, ласковый, от сынка своего уберег да защищал от старой коряги… Но не волхв – Мечник первым повел себя не как с купленною забавкой. Пускай и по незнанью, но первым был он…
…До чего же радовались старики приильменской общины, когда узнали, что Горюте-отщепенцу не хватает достатка для покрытия виры! Сказали: можно назначить тебе смерть за смерть, или жизнь за жизнь – так по обычаю. Но можно и вот как присудить: кровь за кровь. Она ведь разной бывает, кровь-то: бывает последняя, а бывает и первая… Вот и пускай дочка твоя, услада да прокормилица отеческая, мастерица-умелица отстрадается за дурную родительскую гневливость: жизнью – за жизнь убиенного тобою гостя; а за его последнюю кровушку – своей первою кровью…
…Отплатила, и не только кровью. Кровь – это лишь когда первый раз, а разов-то было несчитано. Уж очень гоноровитые попадались владельцы преданной сородичами забавке – гоноровитые, кичливые, с широкой душой. Хвалясь, показывали другим, упивались алчными взглядами да завистливым причмокиванием; сами пользовались красной вещицей, но по сердечной щедрости и друзьям-знакомцам отказывали не всегда и не всем… А потом повторялось все то же успевшее приесться действо: оглядывания, ощупывание, озабоченные лица, размашистое хлопанье одна о другую широких мужских ладоней, невесомый шорох отсчитываемых мехов… И снова – как с теми, прежними…
…Хуже стало с хазарами, из которых лишь один знал словенскую молвь, а хозяевами считали себя едва ли не все. Днем переходы по изнывающим от комариного звона осенним чащам, а ночами… Ночи лучше не вспоминать. Еще хуже пришлось с молодшим Белоконевым пащенком, выплакавшим ее у хазар за краденное отцово достояние. Чуть не изувечил от жадности да по незнанию; потом без малого уморил, страшась, что родитель, дознавшись, вряд ли помилует самовольника…
…Но хуже всего было с волхвом. Именно с ним она окончательно поняла, что весь оставшийся век ей доживать безродной скотиной, которую пестуют – пока молода да пригожа; кормят – пока работой оправдывает съеденный кусок… Краса увянет быстрее быстрого; с годами пальцы утратят сноровку; глаза растеряют необходимую для ремесла зоркость, и – вот оно: никому не нужная старуха среди вовсе чужих людей. Под ласковостью хранильника крылась железная лапа, которая давила и гнула, сообразуясь только с хозяйскими нуждами. Во сто крат тяжелее было от неискренней доброты – уж лучше с бранью да тумаками, чем этак… Что только хотел, то и вытворял с ней властный старик.
И косу вот обкорнал… Такая коса была! Даже хазары не тронули, хоть и сокрушались, что цветом она для их глаз не шибко приятна. А этот…
Векша все бормотала, все плакала, будто бы не оконцами небесной безоблачной синевы были ее глаза, а неиссякаемыми родничками. Так и стоял Кудеслав дубина дубиной, не зная как унять эти рыдания, как утешить и нужно ли ее утешать.
Мечнику и самому было несладко. После великой удачи (ведь и впрямь мало кто сумел бы этак споро и безвредно для себя угомонить лесное чудовище!) гадюка-судьба подсунула под ногу склизкое.
Нет, не позволит Мечнику совесть обокрасть хранильника. Ни Белоконевой купленнице, ни Кудеславу нынешнее утро не сулит никаких находок. А вот потери…
Был у Мечника друг – один-единственный, зато какой!
Был.
Отныне не будет. Придется теперь дружбу рвать по живому, чтобы хоть вспоминалась она добром.
Говорят, у всех баб на такое глаз куда как остер, да только Векша то ли слепенькой уродилась, то ли вовсе глупа. Старая Белокониха разглядела, даже Кудеслав догадался, а эта, с осени у хранильника проживя, так и не поняла: впрямь ведь старик разум от нее потерял.
И Мечник бы мог потерять. Верно, потому-то до сих пор нет у него жены, что и в своих, и в дальних пройденных землях надеялся он отыскать именно такую, как Векша.
Вот и отыскал себе на беду.
Слышишь, ты, приильменская наузница-чаровница? Вовсе ничего путного не найти нам с тобою нынешним светлым утром.
Но на хранильников двор Мечник Кудеслав больше и ногою не ступит. Дружеская-то верность крепка, только лучше не испытывать ее крепость этаким вот рыжим соблазном.
* * *
– Никак, уже восвояси ладишься, друг душевный? – за ехидством Белоконева взгляда могло крыться все, что угодно. – А почеломкаться на прощание со стариком, поклониться ему за приют да ласку – запамятовал? Или недосуг тебе, спешные дела заждались?
Кудеслав так и замер – одна нога в стремени, другая на земле. Белоконь, всей грудью навалившись на посох, с неподдельным интересом следил за изменениями краснеющего Мечникова лица.
– Ну, ты уж решай: или в седло, или обратно на землю-матушку. А то неудобно, поди, этаким раскорякой…
Волхв отер ладонью глаза, стирая с них насмешливое лукавство; заговорил по-иному, серьезно:
– Впрямь, остался бы – чай, есть о чем рассказать и тебе, и мне.
Кудеслав послушно выпростал ногу из стремени, отпустил коня – тот бесцельно побрел по двору, время от времени лениво подбирая с утоптанной земли какую-то казавшуюся ему съедобной всячину.
– За насмешку прости – по-доброму я, не со зла же, – Белоконь снова будто смахнул что-то с глаз. – Это я тебе должен бы в пояс кланяться за людоеда, а не ты мне за ласку, которой не было… Или была? – прищурился он вдруг. – Векша-то долгонько оставалась с тобою. Может, уж вперед моего успела за все отблагодарить – да так, что мне бы сейчас впору стребовать с тебя лихву?
Волхв сказал это негромко, с вроде бы вполне дружескою ехидцей, но Кудеславу почему-то вдруг припомнилось испуганно-свирепое "Кто?!", медвежьим ревом плеснувшее из Белоконевой глотки тогда, давно, в святилище ржавого небесного камня.
А хранильник коротко оглянулся, поманил так и не успевшего заговорить Мечника к боги знают когда брошенному возле дворовой огорожи корявому ошкуренному бревну:
– Пойдем-ка присядем. Речи предстоят долгие, а в ногах правды нет.
Кудеслав послушно двинулся следом.
Речи, поди, предстояли не только долгие, а и злые. Старику было от чего злобиться. Его купленница и впрямь долгонько оставалась наедине с Мечником – почти до полудня, когда пришли помогать свежевать медведя воротившиеся Белоконевы сыновья. Плакать к тому времени она перестала, от Кудеславовой груди давно уже отлепилась – просто стояла неподалеку, глядя то вбок, то на вершины деревьев (куда угодно, лишь бы не на него). Только когда в лощине послышались голоса да объявились людские фигуры, Векша вдруг сказала негромко и торопливо:
– Век бы тебя, облома, не видеть! Ведь притерпелась было уже к доле своей, покорилась – нет же, сызнова все кувырком…
Сказала, и ушла – склоном, чтоб не встретиться с подходившими.
Кудеслав немногим дольше ее задержался возле людоедовой туши. Наскоро обтер вызволенный меч сперва о медвежью шерсть, потом – медвежьим же салом; отмахнулся от подобострастного аханья хранильниковых сыновей и заторопился прочь до того поспешно, что даже рогатину забыл – вспомнил о ней лишь покорно усаживаясь рядом с Белоконем (ну вот, теперь еще от Велимира на орехи достанется: шкуру не взял, оружие не сберег… одно слово – урман железноголовый!).
Очень хотелось Мечнику уехать, не видясь с волхвом. Татем украдливым проскользнул через двор, торопливо оседлал да вывел коня… Ан углядел же хранильник, в самый последний миг завернул. Ведун старый… Ишь, зыркает, будто ворон на разлитое варево: лакомо, а не склюнешь…
– Ну, так что же? – с прежним ехидством подначил Белоконь, выждав, пока Мечник усядется. – Векша-то хорошо ли тебя отблагодарила? Уж скажи…
– Да холодновато еще, чтобы прямо в лесу, на сырой земле, заниматься этакими благодарностями, – попробовал отшутиться Кудеслав.
Волхв прищурился:
– Не скажи! Дело-то жаркое, за ним и в настоящую стужу не вдруг озябнешь!
– Жаркое, да не настолько.
– А тебе, неженатому, откуда может быть ведомо настолько или не настолько? – вновь прищурился Белоконь.
– Чтоб такое изведать, собственную жену иметь не обязательно – на крайний случай и чужая сгодится… – Мечник прикусил язык, но глупые слова уже сорвались. Дошутился.
Волхв вдруг захохотал, да так раскатисто, что бродивший по двору конь прянул и оглянулся.
– Вот теперь вижу, что ничего для меня огорчительного меж вами не случилось, – с трудом выговорил хранильник, утирая слезы. – Не то бы ты, чем подобное ляпнуть, скорей вот это бревно проглотил!
Отсмеявшись, Белоконь посерьезнел:
– Шутки шутками, а только не хочу, чтобы это впредь между нами стояло. Вот слушай: нынче ночью я тебе о Векше и о замыслах своих рассказывал почти так, как оно все на самом деле. Почти, да не совсем. Думалось мне, будто если бы у нее родился от меня сын, то уж он-то… У нее ведь и впрямь немалая ведовская сила. У нее да у меня… Удайся сын хоть в мать, хоть в отца, хоть в обоих родителей разом – все едино был бы ведун. Вот из него-то я и воспитал бы себе…
– Так как же ты не побоялся гнать ее в лес на ночь глядя? И зачем мальцом вырядил?
– Погнал потому, что больше гнать было некого, – развел руками хранильник. – Мужиков не хватило; моих же тюх на такое и упряжкой не сдвинешь. А мальцом обрядил от страха. Ну, чего смотришь? На мне, чай, узоры не намалеваны.
– Это кого же ты убоялся? – еле сумел выговорить ошарашенный Кудеслав.
Белоконь криво усмехнулся:
– Кого? А ты сядь покрепче да еще руками ухватись за колоду, тогда скажу… – он глубоко вздохнул, и вдруг брякнул чуть ли не зажмурясь:
– Тебя!
Пожалуй, Мечник бы все-таки не упал, даже если бы по Белоконеву совету не ухватился за бревно руками. Но ждал он чего угодно, кроме того, что довелось услыхать. А волхв продолжал:
– Свою-то долю предугадывать мне не дано, а вот Векшину я доподлинно вызнал. И твою тоже. Не минуть вам с нею друг друга, никак не минуть. А я, дурень старый… Веришь ли, до того она меня раззадорила – пытался судьбу обмануть, отвести тебе глаза от нее. Как твой приезд, я ее в амбаре прятал, или еще где придется… А она все равно тебя как-то высмотрела, исхитрилась-таки… Ведь нешто с долей поспоришь? Доля – она все по-своему ломит, да как! Чем сильнее противишься, тем больней, с костяным хрустом, с кровушкой… Людоед, верно, и впрямь послан мне в наказание. Заставила-таки судьба меня, строптивца, тебя да Векшу свести. Ценой сынова увечья заставила. Так что теперь уже вижу: никак по-моему не бывать. А и пускай себе, – махнул он вдруг рукой с деланой беспечностью. – И так от нее одно беспокойство. С тобой вот друг на друга было стали косо глядеть… Бабы мои вообразили, что молодая да любая непременно свой порядок в избе заведет, над ними поднимется – особенно ежели родит-таки мне сына…
Хранильник вдруг трескуче хлопнул Кудеслава по плечу:
– Забирай купленную, слышишь? Дарю! Только… – глаза Белоконя заискрились вдруг хитрой усмешкой. – Только есть у меня такое условие: чтобы жить вам не у Велимира, а здесь. Понял? Иначе не отдам. Вот и думай, торопить не стану. Но чтоб сына-первенца – мне в воспитание! Оно, поди, и так не худо получится: от молодого отца дети куда крепче будут, чем от меня, сыча старого. А ведовской силой и ты не обижен.
Кудеслав молча глядел на него. А что говорить? Жалко старика, но вслух ему такого не скажешь.
Белоконь тем временем перевел дух, расправил усы и вдруг захихикал:
– Ее ведь не я у хазар купил. Знаешь, кто? Ах, знаешь… Вот же недоперок желторотый – задумал родителя провести! Он ее на болотном островке в шалаше прятал. Что ни день – исчезать повадился, еду куда-то таскает… Думал, никто не видит! Ну, я молчу, жду, что будет дальше. А он… Те, кто бывали с ней прежде, умели обойтись без лишних хлопот, а этот чуть было не обрюхатил. Ну, известное дело: холод, проголодь, болотная сырость, страх по ночам – одним словом, сорвалось у нее. Он дня два-три молчал (видать, надеялся, что как-нибудь сама оклемается), а потом приходит ко мне и начинает: "Вот ежели бы у бабы такая да такая хворь приключилась, и ежели бы тебе из такой бабы пришлось такую хворь изгонять, так как бы ты…" Ну, я, не дослушавши, за ухо его: "Веди, говорю, щучий сын, показывай!" На день бы позже тогда подоспел, и не видать тебе этой рыжей…
Он замолчал.
Кудеслав тоже помалкивал, грызя губы. Чувствовал он, что все эти разговоры о преемнике, которому бы не страшно вверить святилище… конечно, они наверняка правдивы, но… Вот теперь-то Мечник чувствовал себя злодеем, обокравшим лучшего друга, почти отца. Мало ли что там на роду написано! Оторвать от сердца последнюю свою, может быть, самую крепкую любовь; со смешками да прибаутками (это когда душа, поди, волком воет!) отдать ее другому и взамен потребовать лишь, чтоб позволили воспитывать сына, отцом которого мечтал бы сделаться сам… Предложить собственный кров ухитителю своей любви, чтоб было ему где тешиться добычей…
Прежде Кудеслав смел почитать хранильника другом-приятелем, смел мнить себя едва ли не равным. А теперь… Миг назад старец, сам того не ведая, совершил великое ведовство: несколько деланно усмешливых слов, и Мечник предался ему душою и телом – беззаветно и навсегда. То, что во время схватки с людоедом Белоконь был готов в любое мгновение придти на помощь другу, рискуя навлечь на себя и своих неискупимое проклятье богов – это не шибко-то проняло Кудеслава: на месте волхва он поступил бы так же. Но вот решиться на что-либо равное нынешнему Белоконеву подарку… Нет, не осмелился Мечник спросить себя: "А ты? Даже зная, что поперек судьбы не проломишься – смог бы?"
Так что скажи нынче волхв: "Ну-ка, друг душевный, развали головою вон тот дубок!" – Кудеслав, пожалуй, задумался бы лишь на миг (и то над тем, с разбегу ли надо биться о дерево, либо в прыжке).
Мечник и сам еще не почувствовал, что ощущение нечаянной виноватости крепче прежнего и по-иному, чем прежде, связало его со старым хранильником. Он лишь одно понял: постылое, однако привычное холостяцкое да неприкаянное житье круто ломается. Понял, и внезапно испугался этой перемены. Но выдать свой испуг хоть Белоконю, хоть кому еще – это уж и впрямь лучше головою о дуб. С разбегу. Либо в прыжке.
– Ну, поговорили и будет, – волхв тяжело поднялся. – Еще раз благодарствую тебе, что отмстил за две жизни людские да за Гордеево увечье.
Он низко – в пояс – поклонился Кудеславу. Тот поспешно вскочил и хотел было отдать поклон, но хранильник помешал, коснувшись кончиками пальцев его лба:
– А тебе меня благодарить не за что. Кабы не дурость моя, так, может, и не пришлось бы тебе с людоедом-то… Что же до Векши – сам теперь понимаешь: была б на то моя воля, не видать бы вам друг друга, как собственных спин. Да может еще и проклянешь не раз меня, старика, за подобный подарочек. Норов-то у нее – ой-ей-ей!
Белоконь отвернулся, зашагал к избе, и Мечник поспешил следом.
– А коня расседлай покуда, – говорил волхв на ходу. – Сейчас поедим, да вместе и отправимся: у меня к Яромиру дело. Шкуру людоедову с собой повезешь – в отдарок названому отцу за рогатину… Милонега сейчас к сынам моим лошадь погонит – у них уговорено – так я ей накажу проследить, чтоб они и Велимирово оружие прихватили; ты-то, вижу, в спешке забыл, а они могут вообразить, будто так и надо. О чем я?.. Да, значит в град вместе поедем. Ну, и Векшу с собой возьмем.
– Векшу-то зачем? – спросил Кудеслав. – Ей бы спать, ведь две ночи на ногах промаялась.
– Ей тут без меня все едино покою не дадут, заедят. Ничего, у старейшины вашего отоспится.
Уже готовясь ступить через порог избы, Белоконь сказал:
– Коли будет на то твоя воля, хоть завтра же отпрошу тебя к себе и у Яромира, и у Лисовина. А об отцовом очаге не сокрушайся: камень из него вывернешь да с собой привезешь – то и ладно.
4
Давненько уже не приходилось Кудеславу столько тесать языком – почитай, с тех пор, как воротился из своего бродяжничания по чужедальним краям. Тогда многое пришлось рассказать сородичам – и в общинной избе, перед очами старейшины да наиболее чтимых родовичей; и во всяких других избах (наперебой зазывали, чуть ли не дрались за то, чей нынешним вечером приходит черед принимать его у себя).
Люди, большинству из которых путь на Торжище казался невесть каким дальним странствием, забывали дышать, слушая невероятные сказки о разных языках, живущих вдоль реки Волглы; о сумрачной земле драчливых урманов; о теплом море, по берегам которого обитают поклоняющиеся неугасимому пламени персы-мидийцы; о других теплых морях, которых и сам Кудеслав не видел, зато слыхал про них много чего от своих скандийских знакомцев…
И сотой доли не было рассказано из того, о чем можно было бы рассказать. Но не потому, что рассказы наскучили слушателям – это самому Кудеславу довольно быстро наскучило быть рассказчиком. Отчасти из-за бессилия передать словами виданное и пережитое; отчасти потому, что нередко его понимали странно или не понимали вообще. А главное – ведь не ради же распахнутых от удивления ртов сородичей поддался Мечник на уговоры урманских торговцев-воителей! Не ради удивления родовичей, не ради добычи, не ради возможности вдоволь наиграться оружием в неведомых дальних краях и даже не ради возможности эти самые края повидать. А ради чего? Если бы кто дознался, что Кудеслав по сию пору так и не успел найти ответ на этот вопрос – вовсе пустоголовым прослыл бы в общине Мечник, обижающийся на прозвание Урман.
