скачать книгу бесплатно
Поэтому, сталкиваясь с глубокомысленными суждениями о том, что наше общество якобы корпоративно либо не очень, что это плохо или наоборот, – понимаешь, что это проблема не политической ориентации, не этики, эстетики, веры. В ранние годы советской власти сосуществовали две значимые организации: одна называлась ЧеКВОЛап, другая – Ликбез. Первая уже забыта, она свою миссию выполнила – Чрезвычайная комиссия по валяной обуви и лаптям. Вторая, похоже, была распущена преждевременно.
Проблема, на которую мы сразу же налетаем – ликвидация безграмотности в вопросе о корпорациях; всё остальное из ее решения воспоследует. При чем здесь организатор этого круглого стола, Русский институт, в штате коего я состою со времен основания? Вот цитата из известной книжки Дэниела Белла «Грядущее постиндустриальное общество»:
«Современная производственная корпорация утратила многие черты, присущие традиционному капиталистическому предприятию, но, не имея нового морального основания, она сохраняет старую идеологию и запутывается в ней.
Несчастно общество, у которого не хватает слов для описания происходящего».
По этому же поводу – несколько отрывков из скрытой полемики, обмена трэш-файлами с Глебом Павловским десятилетней давности, позднее самоизданной под названием «К возобновлению русского».
Западный мир развил и нюансировал тончайшую цивилизацию, самые трудности и задачи которой мы чаще всего не способны оценить, даже зная о них понаслышке. И если мы не освоим эту среду – не только овладеем технологически ее инструментарием, но и с понятием, каков смысл, дух, цели его владельцев – дополнив им духовно осознанное наше – они обратят нас в собственное продолжение, дополнятся и продлятся в наших детях.
Здесь несколько вопросов, из них центральный для меня – язык русской цивилизации, ставший неадекватным мировым вызовам.
Русское как язык культуры строится по поводу иных языков и иных миров. Он требует высокой значимости чуждого и другого, он одержим этой значимостью.
По своей природе, от Пушкина еще, он нуждается в “немце” и “французе” – в первичном веществе чужого-другого-(иного?), в котором русский(-ое) и свивает гнездо. Для России Фронтир значит, пожалуй, еще больше, чем для Америки: Россия как цивилизация и есть фронтир, ничего помимо. (Или, по Гефтеру, “Россия – явление непосредственно мировое”)
…Но с 1917-го (а с 1927 подчистую) поток чужого первичного был прерван – впервые после Пушкина. Обычную цивилизацию это бы только затормозило – Россию поразило в пяту. Ибо, чтобы существовать, она вынуждена была придумывать мир вовне – придумывая далее себя по поводу выдуманного мира.
* * *
Русский навсегда останется языком великой культуры, и в этом качестве ему ничто не угрожает… Однако обсуждение на русском языке современных проблем к концу тысячелетия стало практически невозможным.
Еще в 1949 г. один из знаменитых русских изгнанников, чувствуя, как немеет язык, успел выговорить, что родная речь изменяет, перестает быть тем, “чем был для Тургенева русский язык, уже не целительный для нас с тех пор, как мы узнали всю ту меру или безмерность лжи, какую он способен нести в мир”.
Но ядом этой лжи в первую очередь было отравлено обществознание – специализированный раздел языка, служащий обществу для самоописания.
Потеря самосознания – обморок культуры.
Русский Мир может скончаться, не приходя в самосознание.
Русский текст рассыпается, поскольку разорван русский смысл.
Освободившись от тоталитарного льда, стихия родной речи, казалось, привольно зашумела и забурлила, как встарь, – на полотнах Айвазовского. Но вода оказалась кипяченой. Умные рыбы ушли из нее. И ловцы тщетно закидывали невод – приходил он с публицистическою пеной. Квинтэссенция гласно-перестроечной проблематики: Какая дорога ведет туда, где пышнее пироги?..
Новейший пиджен-рашен страдает наихудшим видом гёделевской неполноты: не содержит выразительных средств, чтобы поставить основные русские проблемы. А те, что хоть как-то формулируются, не имеют в нем решения. “Постперестроечное” русское самосознание корчится, безъязыкое, хотя его смысловые узлы вполне определились. И тут не обойтись одним заимствованием иноязычных терминов. Грядет ли шишковское “хорошилище”, шагает ли пушкинский франт, – спор о России топчется на месте.
Возобновление русской речи – удел не столько мыслителей, сколько строителей, выпускников нового Русского университета, “гуманитарного физтеха” третьего тысячелетия, который предстоит создать еще во втором.
Г. Павловский, С. Чернышёв. К возобновлению русского. 1996 г.
У нас возникают тяжёлые проблемы с русским языком при всякой серьёзной попытке решения политических, экономических, хозяйственных и вообще реальных проблем, поскольку, несмотря на все его культурно-художественное величие, он фундаментально неполон и противоречив во всем, что касается устройства современного общества.
У русского языка налицо хронические проблемы и с термином «корпорация». Чтобы вы не подумали, будто цитата из полемики десятилетней давности влечёт в какие-то филологические бездны, напомню новейшую историю одного из этапов схватки корпорации «Ренова» с другими олигархическими структурами по поводу «Корпорации ВСМПО-Ависма».
«Бизнесменам мешает русский язык
Корпорации ВСМПО-Ависма предъявили претензии по части русского языка
На прошлой неделе в конфликте между совладельцами ОАО «Корпорация ВСМПО-Ависма» и группой компаний «Ренова» появилась оригинальная деталь. Один из миноритарных акционеров ВСМПО, Андрей Лазарев, подал иск вначале в Пресненский районный суд г. Москвы, потом в Московский арбитражный суд. Предмет иска – присутствие в названии ОАО заимствованного из латыни посредством немецкого и французского языков слова «корпорация»…
В прошлом году группа компаний «Ренова», принадлежащая предпринимателям Виктору Вексельбергу и Леонарду Блаватнику (на тот момент она владела 12 % бумаг ВСМПО), заключила трастовое соглашение с совладельцами ОАО «ВСМПО» и ОАО «Ависма» Вячеславом Брештом и Владиславом Тетюхиным (имевшими по 30 % акций ВСМПО каждый). По нему любой из партнеров по титановому бизнесу мог предложить другим выкупить свой пакет за определенную цену и в случае их несогласия по той же стоимости приобрести их доли («русская рулетка»). В марте «Ренова» запустила рулетку, этим летом господа Брешт и Тетюхин за 146 млн долл. выкупили ее пакет – 13,4 % в объединенной компании ОАО «Корпорация ВСМПО-Ависма» (слияние состоялось летом этого года). Однако в группе «Ренова» уверены, что покупка совершена на средства, привлеченные под залог их акций, то есть банкирам обещали после завершения сделки продать в руки заемщиков 13,4 % акций титанового холдинга. На такой способ привлечения средств трастовое соглашение накладывало запрет… В настоящее время 70 % акций ВСМПО-Ависмы арестованы по иску «Реновы», разбирательство истории привлечения средств на выкуп 13,4 %-ного пакета продолжается. Теперь оно усугубилось еще одним иском.
На первый взгляд, претензии Андрея Лазарева касаются вопроса, иностранное ли слово «корпорация». Во всяком случае пресса, получившая текст иска, восприняла его именно таким образом, а г-н Лазарев в своих комментариях журналистам отмечал, что нашел это слово в словаре иностранных слов и только тогда принял решение возмутиться неправомерным использованием «заимствованного из иностранных языков слова» в названии российской компании.
Однако при ближайшем рассмотрении текста закона можно понять, что к вопросам заимствований название ОАО «Корпорация ВСМПО-Ависма» отношения не имеет. Согласно п. 1 ст. 4 ФЗ «Об акционерных обществах», «общество должно иметь полное… фирменное наименование на русском языке». Истцы в своем заявлении ссылаются на абз. 3 этого пункта: «…Фирменное наименование общества на русском языке не может содержать иные термины и аббревиатуры, отражающие его организационно-правовую форму, в том числе заимствованные из иностранных языков…». То есть, к какому языковому пласту принадлежит слово, дело второе. Первостепенную важность имеет тот факт, что слово «корпорация» отражает организационно-правовую форму компании. Или не отражает.
Собственно, русскими наименованиями организационно-правовой формы считаются слова «открытое акционерное общество» и «закрытое акционерное общество» (или, в сокращении, ОАО и ЗАО). Иностранные аналоги предусматривают слова Limited (Ltd), Incorporated (Inc.), Corporation (Corp.), Joint Stock Venture (JSV), сокращения S. A. (в странах Европы), Plc и Llc (британская практика) и им подобные. Текст закона предполагает, что никакие указывающие на организационно-правовую форму (в том числе и вышеперечисленные иностранные) слова и сокращения, кроме ОАО и ЗАО, не должны входить в фирменное наименование российской компании. Таким образом, чтобы выяснить, имеет ли претензия г-на Лазарева под собой хоть какие-то основания, нужно определить, означает слово «корпорация» организационно-правовую форму или нет.
Дело в том, что английское слово corporation и русское «корпорация» не идентичны. «Корпорация» пришла в русский язык очень давно (по оценкам специалистов филологического факультета МГУ им. Ломоносова, в конце XVIII века или, по другим источникам, в первой трети XIX века) сразу через два языка – немецкий и французский. Французское corporation имело более широкое значение, чем немецкое Korporation («студенческий союз»). В свою очередь, французы и немцы заимствовали это слово из латыни, где оно имело форму «corporatio». Англичане взяли свое corporation также из латыни, то есть с точки зрения этимологии корень у рассматриваемых слов одинаков. Но с точки зрения современного языка это разные слова и разные корни. «Корпорация» вошла в словоизменение русского языка (то есть склоняется по первому типу для слов женского рода с мягким окончанием основы), вошло в ряд существительных на – ация (операция, интеграция, левитация), присутствует в словарях русского языка начиная со словаря Ушакова. Поскольку формальным признаком вхождения слова в состав русского языка является включение его в нормативные словари, то слово «корпорация» имеет полное право называться русским. К английскому corporation оно не имеет в современном языке отношения и с точки зрения истории языка происходит не от этого слова. Поэтому довод истцов, гласящий, что «корпорация» является термином организационно-правовой формы, представляющим собой заимствованное слово, никакой силы не имеет.
А вот означает ли «корпорация» организационно-правовую форму в русском языке, сказать однозначно нельзя: утвержденного перечня наименований таких форм найти не удалось, да и вряд ли такой список существует. Никому до сих пор и в голову не приходило задумываться о таком толковании закона об АО. Между тем многие российские компании имеют слова «корпорация», «компания», «фирма» в своем наименовании: в металлургической отрасли можно вспомнить Уральскую горно-металлургическую компанию и Сибирско-Уральскую алюминиевую компанию, в самолетостроительной – ОАО «Научно-производственная корпорация «Иркут», в химической – ОАО «Агропромышленная корпорация «Азот».
Юридическая компания «Джон Тайнер и партнеры», представляющая интересы Андрея Лазарева по этому делу, утверждает, что термин «корпорация» может применяться только в случае «государственных корпораций», создаваемых на основе ст. 7.1 ФЗ «О некоммерческих организациях». Однако русисты МГУ отмечают, что «в настоящее время основное значение слова «корпорация» – «замкнутое профессиональное, сословное или коммерческое объединение» и ни с какой определенной организационно-правовой формой оно не ассоциируется, как и, например, слово «фирма».
Впрочем, в российской практике филологическая экспертиза (как и любая другая гуманитарная, не имеющая четких формальных, понятных рядовым членам общества критериев оценки) может быть сформулирована так, как угодно заказчику. Вовсе необязательно, что так и произойдет в данном случае, но прецеденты многочисленны. Поэтому прогнозировать решение суда почти невозможно. Скорее всего, оно будет зависеть не от действительного значения слова «корпорация», а от других, более материальных причин.
Очевидной целью иска может быть задержка размещения акций титановой компании на западных фондовых рынках…»
Мария Молина, RBC daily, 31.10.2005
(См. полный текст: http://www.rbcdaily.ru/editor_col/index.shtml?2005/10/31/211123 (http://www.rbcdaily.ru/editor_col/index.shtml?2005/10/31/211123))
Разъясняя, откуда взялось в русском языке слово «корпорация», эксперты ответчика проделали за нас с Павловским значительную часть работы. За дальнейшим развитием тяжбы я не следил, не знаю, что решил суд. На деле этот великий лингвистический диспут так же далек от филологии, как дискуссия по языкознанию последних лет жизни Сталина, в которой участвовал академик Марр и другие официальные лингвисты. Но в этой истории во всей красе на очень конкретном примере видно: когда мы говорим о том, что русский язык создает фундаментальные проблемы для хозяйственной деятельности, это никакая не философия, не филология, не методология – это просто жизнь.
Корпоратизм до последнего времени был бранным словом, в значительной степени является им и поныне. В лекции десятилетней давности для студентов «Вышки» я ссылался на пятитомную политологическую энциклопедию под редакцией Сеймура Липсета, с которым в свое время мне выпала незаслуженная честь побеседовать, в том числе не только о демократии, но и о корпорации. Подтверждаю, что в тот период его трудно было заподозрить в принадлежности к тому или иному крылу Партии Жизни. Автор статьи «Корпоратизм» в этой энциклопедии – Шмиттер, тоже заслуживающий доверия учёный, весьма известный и у нас. Поэтому хотел бы ответственность за наиболее важные утверждения переложить на Шмиттера.
Корпоратизм как бранное слово
В начале статьи Шмиттер, в согласии со святцами, пишет, что в послевоенной либеральной политологии под корпоратизмом понималась нехорошая идеология и тлетворные тенденции, которые проявлялись в некоторых тоталитарных государствах между двумя мировой войнами. Там все население было разбито на корпорации, частные интересы при этом поглощались корпоративными. Теоретики фашизма писали о сословно-корпоративном государстве как идеале. Короче: ни тебе демократии, ни прав человека. Потом внезапно в этой статье автор делает странный поворот и говорит, что в последние годы в западных демократиях корпоратизм как тенденция стал повсеместно прорастать и развиваться. И тут-то выясняется, что это явление вовсе не такое однозначное, а где-то даже полезное.
Оказалось, что западные теоретики, апологеты независимого индивида и демократии, уже собственным умом доходят (хотя бы на уровне определений) до того, что корпоратизм – это явление как минимум двойственное. Одним словом, если кое-где порой в истории и случались нехорошие проявления чуждого нам, занесённого восточным ветром корпоратизма, то теперь у нас самих расцветает самобытно-западный, кондово-посконно-сермяжный, либеральный, политкорректный корпоратизм.
Выяснилось, что корпоратизм теперь присущ целому ряду обществ Северной Европы, например, Финляндии, Швеции, Норвегии, многим странам Латинской Америки, Австралии, а если хорошенечко копнуть – кое в чем уже и Соединенным Штатам. Короче, Россия – родина слонов, Америка – корпоратизма.
Автоцитата из лекции в Высшей школе экономики, 1997 г.
Таким образом, люди, употребляющие слово «корпорация» как бранное, если бы их можно было склонить к чтению энциклопедии, к своему изумлению обнаружили бы, что, оказывается, корпоратизм присущ целому ряду обществ Северной Европы, что социальная ткань общества глубоко пронизана корпоративными отношениями также в Австралии, Бельгии, Дании, ФРГ, Нидерландах – я цитирую ту же энциклопедию. Родимые пятна корпоратизма замечены в Португалии и Испании… И только в Великобритании, Италии, Франции, Канаде и Соединенных Штатах его распространение началось, но вроде бы пока приостановлено.
Итак, эта зараза присуща не только нам. Она расползается по современному миру, причем довольно давно. Что в значительной степени ослабляет потенциал ругательства – как конкретного ругательства, применяемого именно в России, именно сейчас и именно по отношению к текущей администрации.
По этому же поводу у меня была реплика на заседании клуба «Красная площадь» в апреле нынешнего года.
Корпоратизм: перекуём скальпели на компасы
25 апреля 2006 г.
Перед нами естественная человеческая коллизия, с виду простая. Грядёт новый уклад. Назовите его хоть корпоративным, хоть серо-буро-малиновым. А на его магистральном пути враскорячку торчу я. У меня совершенно другой этос. Я из другого мира. Надо понять: в каком бы укладе мы ни жили, любой иной при мысли о нём как о ПМЖ предстаёт кошмаром…
Реакция на иной уклад жизни всегда обострённо-враждебная. Но не торопимся ли мы с поисками места корпораций на шкале добра и зла?
…Сошлюсь на несколько канонических текстов, где корпорация рассматривается как светлое будущее, исторически неизбежное, пусть и противоречивое.
Простейший пример – Дюркгейм, его классический труд «О разделении общественного труда». Там он прямо формулирует тезис, что корпорация станет базовым социальным институтом будущего. Только, конечно, под корпорацией, как он утверждает, надо понимать не то, что было в прошлом, не то, о чем Вебер пишет в работе о средневековом городе-корпорации, а нечто иное, новое. Он пытается, как может, объяснить, с чем его едят, но получается не слишком съедобно. Это некое возвращение-обновление, то есть возобновление, у которого есть меты отвергнутого-старого и черты пугающего-нового. Две страшилки в одном флаконе.
И есть известная брошюра 1923 года о Новом Средневековье, что принесла Бердяеву мгновенную мировую известность. Там он, часто поминая корпорации, «приветствует звоном щита» грядущий, влекущий, жестокий мир. Конечно, задним числом можно указать, что некоторые его предвидения весьма своеобразно осуществились при фашизме. Но у Бердяева это очень оптимистичная брошюра, где он объясняет, сколь прекрасен и богат мир обновлённого Средневековья. Мир, в котором личность как бы растворяется в новых корпоративных субъектах – но это растворение, как ни парадоксально, приводит не к разложению личности, а к обогащению, возобновлению высокой духовности. Средневековье для обывательского сознания – мир, лишённый наук и коммунальных удобств, где никто не мылся в бане, все ожесточенно чесались и рыгали, холопам кидали объедки, ведьм жгли на кострах… Тем не менее, высокая духовность была налицо. Сейчас она увяла, несмотря на изобилие моющих средств.
Почему же, спросим себя, эти уважаемые и, видимо, неглупые люди усматривали в грядущем веке корпораций нечто позитивное, прогрессивное и светлое?
…Каждый из нас дожил до реализации тех или иных предвидений и концепций.
Хорошо помню, как 12 апреля 1961 года шёл в школу Эльдорадовскими переулками (ныне улица Красноармейская), а в небе кружил вертолёт, и вдруг оттуда западали листовки. Я их подбирал, читал: «Да здравствует Советский народ!», «Слава Коммунистической партии!». Это был по-своему очень светлый мир октябрят, пионеров и космонавтов. А через 30 лет я брёл по Москве в вонючем дыму: горели свалки, потому что никто не вывозил мусор во дворах, не убирал снег с тротуаров, и дорога домой шла по скользким буграм. У соседнего подъезда в разборке застрелили бандита. Рядом на 2-й Владимирской зимней ночью взорвали квартиру коммерсанта, мимоходом разрушили шесть соседних… Если бы в семидесятые я только мог представить себе этот новый мир, то по примеру героя Стругацких схватился бы за скальпель… Но это ещё не повод поставить под сомнение сами концепты либерализма и демократии.
Всякий Brave New World в своих ранних проявлениях дает дожившим больше оснований для пессимизма, чем для оптимизма. Дюркгейм надломился и умер, когда свободные граждане будущего Евросоюза, построившись свиньёй, принялись четыре года кряду перемалывать себя в фарш. Бердяев дожил до российской материализации того типа социума, что в пятитомной энциклопедии Липсета корректно именуется «коммунитаризмом». Он насмотрелся.
Давайте перекуём скальпели на компасы и поищем иных исторических ориентиров помимо гнева и пристрастия.
(См. полный текст: http://yk1.ru/publications (http://yk1.ru/publications)).
Всякий новый уклад в ранних проявлениях ужасает. Это ровным счетом ничего не говорит о том, является ли он рецидивом далекого прошлого или проблеском прогрессивного будущего. Это говорит лишь о том, что мы там не прописаны («Алиса там не живет» – то ли уже, то ли еще). И потому этот страшный, чуждый нам мир говорит нашими устами более о нас, чем о себе.
Наконец, вспомню грубо упрощенную картинку из лекции для студентов первого курса Высшей школы экономики – тоже десятилетней давности.
Метакорпорации в архаической оболочке
Возвращаясь к вопросу о массовом прорыве идеократических и корпоративных субъектов в современное общество между первой и второй мировыми войнами, можно сказать: с этой же точки зрения следует рассматривать и постоянные попытки публицистов учинить нравственный суд над большевизмом, фашизмом, германским нацизмом или японским милитаризмом. Это была первая манифестация, революционный десант целого ряда структур далекого будущего, которые попали в неподготовленное к ним общество и были использованы для манипулирования непросветленными массами. Эти структуры оказались в руках людей, либо просто невменяемых, не осознающих, с чем они имеют дело, либо богооставленных, лишенных дара причастности к трансцендентным инвариантам. Никому не возбраняется высказывать личное и групповое мнение об этих людях. Однако сами по себе формы деятельности и социальные структуры не бывают ни плохими, ни хорошими. Анекдотично выглядела бы попытка римского Сената осудить грядущий феодализм – хотя приход последнего вылился в целую эпоху массового одичания и социальных катастроф.
Если к дикарям попадают автоматы АКМ, они, естественно, могут пойти охотиться и настрелять дичи для голодающего племени, но могут и свергнуть вождя, перебив множество соплеменников. Но действует тут дикарь, а не автомат. Более интересен вопрос о том, каким образом автомат оказывается в обществе, в котором ему вроде бы не место?
А вот другая, химическая аналогия. Предположим, у вас имеется один атом, который своими электронными оболочками нащупывает вокруг другие для того, чтобы выстроить целостную структуру; но тех, что надо, рядом нет, зато есть сходные, с той же валентностью. Допустим, нет брома, есть только другие галогены: фтор или хлор. Если заменить бром на хлор, то с точки зрения химии мы не сделаем ничего плохого, это совершенно сходные вещества. Только вот вместо успокоительного мы получим яд.
Нечто похожее происходит, когда новые структуры попадают в старый социум, в котором им не хватает социального материала для того, чтобы замкнуть свои связи в целостность. Например, отсутствует тип личности, необходимый в массовом количестве для работы в современных предпринимательских корпорациях. Тогда эти структуры начинают использовать архаические прообразы нужных компонент, и возникают жуткие монстры. Монструозностью такого рода, кстати, веет от всей утопической и части фантастической литературы: воображения авторов не хватает на целостный образ нового мира, и они насильственно впихивают одну-две любимых идеи в тело ветхого, совершенно к тому непригодного общества.
Автоцитата из лекции в Высшей школе экономики, 1997 г.
Когда мы рассматриваем современные общества, нужно понимать, что нас угораздило попасть в эпоху чудовищных монстров, где произошел прорыв обществ нового типа сквозь метаисторическую твердь. В каждом из нежданных гостей были десанты и плацдармы из очень далекого будущего, за неимением исторического материала дополнившие, достроившие себя «из того что было», из древних, примитивных, архаических укладов. Именно подобные подмены привели к кошмарам периода двух мировых войн и к нашей резкой эмоциональной реакции на эти архаико-футуристические прорывы.
Это утверждение применимо не только к нашей многострадальной стране, но и к Италии, Германии, Японии. Это в полной мере применимо и к рузвельтовской революции 1930-х – хотя по ряду причин в Соединенных Штатах она приобрела внешне куда более пристойные формы.
Собственно, всё предшествующее было затянувшимся вступлением, построенным на цитатах и автоцитатах. Теперь плавно переходим к краткому сообщению.
Итак, Шмиттер утверждает, что в 1974 году представители нескольких дисциплин из разных стран мира практически одновременно обратились к понятию «корпоратизм». Поэтому наша мода, как водится, слегка припоздала, конкретно – на 32 года. Тогда же, в 1970-х, было обнаружено, что этот проклятущий «корпоратизм» распространен во многих странах, о которых я уже сказал.
Корпоратизм, цитирую Шмиттера, определяли и как идеологию, и как разновидность политической культуры, государственного устройства, и как форму организации экономики, и даже как особый тип общества. Я ещё застал шлейф этого явления. Лет десять назад вышла книжка Ховарда Виарды, специалиста по третьему миру, «Corporatism: another great Ism». В ней автор развивает точку зрения, что есть три великие типа обществ – либерализм, коммунитаризм (опять-таки использую название из энциклопедии Липсета, чтобы не травмировать ничьи чувства) и корпоратизм. Это мысль № 1.
Мысль № 2 того же Шмиттера: так называемый неокорпоратистский подход не является чем-то особенным и уникальным. Автор включает его – прозорливо, надо отдать должное – в широкий класс подходов, известных под названием «институционализм». Суть этого подхода состоит в следующем: в концептуальном пространстве между «человеком» и «обществом» были обнаружены посредники – загадочные, коварные институты, устойчивые матрицы коллективного поведения. «Институты» в середине прошлого века впервые привлекли внимание не только обществоведов-теоретиков, но и практиков.
Сегодня уже проклёвывается институциональная позиция: корпорация – один из загадочных институтов, затесавшихся между человеком как таковым и обществом как таковым. И то ли помогает, то ли мешает – но при этом неизбежно создает трансакционные издержки.
Эта позиция восходит к исторической статье Рональда Коуза «Природа фирмы». Он опубликовал ее в 1937-м и получил за нее Нобелевскую премию спустя полвека – сравнительно быстро, слава Богу, дожил старик. В этой замечательной статье Коуз ставит вопрос: почему вообще на свете существуют – не корпорации, он к этому подошел чуть позже – а фирмы, просто фирмы? С точки зрения господствовавшей тогда идеи относительно фундаментальной роли рынка, если её последовательно доводить до конца – никаких фирм не может быть в природе. Если вы вменяемый руководитель и вам нужны услуги технической поддержки – воспользуйтесь рыночным аутсорсингом, не обзаводитесь ради этого второй супругой в лице секретарши, не марайте трудовых книжек. Если вам вдруг понадобился продажник – законтрактуйте его на рынке строго на время проекта, не вешайте себе на шею громоздкий и прожорливый «Департамент продаж». Поставьте им конкретную задачу, но не заводите конторы, сидите себе дома, и пусть эти граждане, понукаемые балансом спроса и предложения, оптимальным путем на вас работают. Одним словом, ежели и впрямь невозможно экономить издержки ловчее, чем «невидимая рука», то, следовательно, любая фирма, обременённая уставом, штатным расписанием и т. п. обречена на разорение, она попросту не имеет права на существование.
По этому поводу Коуз и размышлял в 1937 году. Напомню, при этом он открытым текстом ссылался на опыт советской России; не будучи ни коммунистом, ни социал-демократом, он отдавал должное фундаментализму ленинского замысла: сконструировать экономику целой страны как единую фирму. Он задавал вопрос: откуда берутся фирмы? Почему они до сих пор существуют? «Внутри фирмы рыночные трансакции устранены (Коуз уже употреблял слово «трансакции» как строгий термин, хотя придумал его не сам), а роль сложной рыночной структуры выполняет предприниматель-координатор, который и направляет производство. Очевидно, что это альтернативные метод координации производства. Когда производство направляется движением цен, оно может осуществляться вообще вне каких-либо организаций. В таком случае позволительно спросить: почему же все-таки существуют организации?» (Тот же самый вопрос, кстати, относится и к корпорациям, только тут дело обстоит ещё сложней).
Основная причина, – пишет Коуз, – по которой создание фирмы рентабельно, состоит в том, что существуют издержки использования ценового механизма. Предприниматель может выполнять хозяйственные функции с меньшими издержками.
Прошу прощения за то, что вынужден цитировать такие азбучные истины.
Оказалось, что такой институт, как фирма, загадочнейшим образом ухитряется быть эффективней рынка – чего никак не может быть по теории. Каким же образом? Ответ на это теперь понятен и известен. Предприниматель – это субъект, который снимает трансакционные издержки, конструируя устойчивые цепочки добавленной стоимости по контуру рыночных связей. Предприниматель берет собственность – свою или чужую – и встраивает её в цепочки добавленной стоимости таким образом, что она лучше капитализируется, начинает стоить больше.
Из этих двух банальностей следует небанальный вывод: стоимость всякой собственности – в частности, стоимость всякого бизнеса – находится «снаружи», а не «внутри». Поэтому я могу до полного остервенения экономить на внутренних издержках фирмы, кого-то увольнять, сокращать потери. Но поскольку стоимость моего бизнеса находится снаружи, эта похвальная деятельность относительно слабо может повлиять на рост капитализации, на управление стоимостью.
Проблема в том, что фирма – это не просто производственная единица за непрозрачным забором с надписью «моё». Фирма как актив – это система пронизывающих забор отношений между собственниками разнообразных предприятий, чьими продуктами я пользуюсь (правда, за некоторую плату), как если бы они были моими. Они и вправду могут быть моими, если всех поставщиков и потребителей объединить в холдинг, и в этом холдинге между собственниками построить отношения пострыночного, надрыночного характера. Я выстраиваю цепочки отношений между, скажем, моим тракторным заводом и теми, кто поставляет ему запчасти, изготавливает трансмиссии и другие комплектующие, производит конструкторскую документацию, выковывает кадры, страхует, занимается регулированием и т. д. и т. п. И обстраивая свою собственность совокупностью таких отношений, выстраивая цепочки и сети, я как предприниматель ухитряюсь добиться эффекта, который с точки зрения рынка невозможен.
Аналогия прямая и очевидная: с точки зрения закона всемирного тяготения металлический самолет, конечно же, должен падать – а он летит. Летит по той причине, что самолет – это искусственное соединение нескольких природных сил таким образом, что одна сила подталкивает другую, науськивает ее на третью, опираясь при этом на четвертую. И в результате – летит.
По-видимому, корпорация находится в том же ряду явлений. И если мы хотим, чтобы корпорация делала нечто более эффективное, чем чудодейственный рынок или даже предприниматель, – я страшные слова говорю! – мы должны понять, как устроена система отношений между предпринимателями. Наверное, корпорация – это следующий фундаментальный послерыночный феномен. Уже предпринимательская фирма, по Коузу, является послерыночным феноменом, который, конечно, опирается на рынок, возможен благодаря рынку – так же как самолет возможен благодаря воздуху и законам природы, в этом смысле он опирается на законы природы, летит, благодаря им, а не нарушает их. Они нужны, чтобы лететь. Но на одних законах не полетишь, нужен самолёт.
Сила рынка и законы рынка необходимы предпринимателю для построения фирмы. Тем не менее, как капитан парусника может, лавируя, плыть в любую сторону, в том числе и против ветра, точно так же предприниматель может идти против тенденций рынка, может зарабатывать и на падающем рынке, и на растущем, и на ползающем – на каком угодно. Именно потому, что он ведет себя не так, как простой покупатель-продавец.
Дальше мне придется делать одно за другим очень жесткие, бездоказательные утверждения, потому что времени на их обоснование в регламенте сегодняшнего мероприятия нет. Я буду просто их перечислять и пытаться помочь вашему воображению какими-то намеками на феномены культуры – чтобы было понятно, что это не моя личная позиция. Сегодня я до своей личной позиции не доберусь, она никому не должна быть интересна – да и мне тоже. Я просто буду излагать некоторую совокупность позиций, точек зрения, глубоко укорененных в культуре, которые, к сожалению, мы – и я тоже, как выпускник физтеха – значительную часть жизни по темноте своей упускали.
Итак, предпринимательская фирма – это управление совокупной стоимостью ряда элементов производительных сил через использование институтов рынка. Стоимость бизнеса находится в этом смысле снаружи материального тела производственных фондов, и потому все активы, по определению, являются «невесомыми», «невидимыми» для взгляда, натасканного на недвижимость и основные фонды. Это не какое-то чудесное свойство отдельно взятых активов – это фундаментальное свойство любых. А то, что мы считаем их внутренней, весомой частью, – это бухгалтерская оценка стоимости чугуна и дуба, из которых они состоят.
Можно говорить о трех ступенях управления производительностью производительных сил.
Первая – это управление капитализацией производительных сил. Мера капитализации – стоимость.
Вторая, надстраивающаяся над ней – управление эффективностью. Мера эффективности – информация.
И наконец, третья – управление их мощностью. Мера мощности – энергия.
Эта иерархия порождается тем обстоятельством, что слоеный пирог форм производства, мир присвоения человеком сил и веществ природы включает в себя, как известно, три этажа: производство, распределение и обмен.
Если говорить чуть подобнее, то превращение объекта природы в человеческую вещь, во-первых, включает фазы добычи, обработки и производства орудий для обработки. Эти младшие классы человек как toolmaking animal проходит еще в традиционном обществе, в эпоху натурального хозяйства.
Во-вторых, силы специализации, кооперирования, разделения труда выходят на свет и осваиваются в древних распределительных городах-государствах – это исторические прообразы современных корпораций. Все произведенные продукты свозятся в храм-лабаз, там складируются гигантские пифосы с зерном и оливковым маслом. Они берутся на учет согласно накладным клинописным табличкам, и уж потом частично раздаются работникам согласно квитанциям о трудоднях, отработанных на строительстве оросительных каналов и пирамид.
Третий пласт, обмен, включает прямой товарообмен, денежную торговлю и кредитование. Тут уж настают настоящие чудеса. Даже если нам в храмовых запасах попадается лишняя гайка, для которой нет болта, мы выстраиваем караваны купеческих судов, ярмарки, склады в Антверпене, биржи и банки – и в конечном счете ухитряемся-таки навинтить нашу гайку на чей-то заморский болт и выручить за нее деньги. Излишки и нехватки капитализируются!
Так вот, войдя в метаисторическое зазеркалье, мы начинаем учиться управлять буйством этих производительных сила, и проходим те же самые слои – но уже в обратном порядке. Сначала мы налетаем на мир обмена. Первое естественное желание человека, который хочет освободиться от спазмов и стихий рынка, – это желание напрямую управлять стоимостью своей собственности. Он думает: почему рынок диктует мне, что мой капитал упал или возрос, пока я отлучался из конторы? Я сам хочу решать, сколько он стоит! Но тогда я должен для начала разобраться со скачущей капитализацией. Начинается эпоха овладения тремя институтами рынка, и капитал, при всей его объемности – только первый из них. Тот, кто уже научился отличать Маркса-коммуниста от Маркса-институционалиста, помнит: для того, чтобы исчерпать проблематику капитала, он намеревался написать двадцать с лишним томов размером с первый том «Капитала» каждый. Но умер, не успев даже в черновиках выполнить эту работу на треть.
Грядущая вслед за этим эпоха новых корпораций – огромный мир, богатый и сложный, намного сложнее по разнообразию форм всего мира капиталистических обществ. Проблематика метакорпораций – это овладение тремя институтами: закона, власти, имущества.
Попытки обозреть это содержание здесь за пятнадцать минут были бы даже не смешны. Но можно очень грубо всю проблематику корпоративных обществ выразить одной фразой: это управление эффективностью производительных сил собственности.
Что такое эффективность? У меня есть корпорация-холдинг, т. е. много-много фирм. И в каждой сидят хитрые предприниматели и наращивают капитализацию активов, вяжут проектные цепочки добавленной стоимости. А я должен как-то с этой кучей фирм и предпринимателей оптимальным образом обойтись. Задачка очень проста: у меня имеются финансы, права, кадры, помещения, административные рычаги и много других корпоративных фондов. Я должен эффективно распределять и перераспределять эти дефицитные фонды между совокупностью вечно враждующих, ужасно хитрых, вертких, рефлексивных и уже во многом политтехнологичных предпринимателей.
В этом смысле, возвращаясь к тому, что сказал президент о корпорации, можно с ним согласиться. Точка зрения на корпорацию как на нечто, соразмерное государству, связанное с чиновниками, только и могущее обеспечить эффективность, – это в принципе правильный взгляд, где наивность здравого смысла, пройдя через несколько циклов усложнения и конкретизации, возвращается к сути дела.
Беда подстерегает нас вот где. Если мы не решили проблему управления капитализацией, совершенно бесполезно даже дергаться по поводу управления эффективностью. Если в основе корпорации лежат не профессиональные предпринимательские проекты, а отстойные бизнес-фирмы с неснятыми рыночными трансакциями, затратные конторы, бюджетные предприятия и прочий отстой, то невозможно над этим надстроить этаж управления эффективностью – на пустом месте, на трухе, на отсутствующем нижнем этаже.
