Стихотворения

Три курсистки сидели над «Саниным»[155],И одна, сухая как жердь,Простонала с лицом затуманенным:«Этот Санин прекрасен, как смерть…»А другая, кубышка багровая,Поправляя двойные очки,Закричала: «Молчи, безголовая! —Эту книгу порвать бы в клочки…»Только третья молчала внимательно,Розовел благородный овал,И глаза загорались мечтательно…Кто-то в дверь в этот миг постучал.Это был вольнослушатель Анненский.Две курсистки вскочили: «Борис,Разрешите-ка диспут наш санинский!»Поклонился смущенный Парис,Посмотрел он на третью внимательно.На взволнованно-нежный овал.Улыбнулся чему-то мечтательноИ в ответ… ничего не сказал.<1908>

Гармония

Направо в обрыве чернели стволыГигантских развесистых сосен,И был одуряющий запах смолы,Как зной неподвижный, несносен.Зеленые искры светящих жуковНосились мистическим роем,И в городе дальнем ряды огоньковГорели вечерним покоем.Под соснами было зловеще темно,И выпи аукали дружно.Не здесь ли в лесу бесконечно давноБыл Ивик[156] убит безоружный?..Шли люди – их лица закутала тьма,Но речи отчетливы были:«Вы знали ли Шляпкиных?» – «Как же, весьма, —Они у нас летом гостили».– «Как ваша работа?» – «Идет, – ничего,Читаю Робе́рта Ове́на»[157].– «Во вторник пойдем в семинар?» —«Для чего?»– «Орлов – референт». – «Непременно».– «Что пишет Кадушкин?» – «Женился,здоров,И предан партийной работе».Молчанье. Затихла мелодия слов,И выпь рассмеялась в болоте.<1908>

Из «Шмецких»[158] воспоминаний

Посв<ящается> А. Григорьеву

У берега моря кофейня. Как вкусен густой шоколад!Лиловая жирная дама глядит у воды на закат.«Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньте ваш грузный баркас.Вы задом заставили солнце, – а солнце прекраснее вас…»Сосед мой краснеет, как клюква, и смотрит сконфуженно вбок.«Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватный клочок».По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят.Закатные волны вскипают, шипят и любовно звенят.Весь запад в пунцовых пионах, и тени играют с песком,А воздух вливается в ноздри тягучим парным молоком.«Михайлович, дай папироску!» Прекрасно сидеть в темноте,Не думать и чувствовать тихо, как краски растут в высоте.О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла…Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла…Над самой водою далеко, как сонный, усталый глазок,Садится в шипящее море цветной, огневой ободок.До трех просчитать не успели, он вздрогнул и тихо нырнул,А с моря уже доносился ночной нарастающий гул…1909Шмецке

Бурьян

В пространство

В литературном прейскурантеЯ занесен на скорбный лист[159]:«Нельзя, мол, отказать в таланте,Но безнадежный пессимист».Ярлык пришит. Как для дантистаВсе рты полны гнилых зубов,Так для поэта-пессимистаЗемля – коллекция гробов.Конечно, это свойство взоров!Ужели мир так впал в разврат,Что нет натуры для узоровОптимистических кантат?Вот редкий подвиг героизма,Вот редкий умный господин,Здесь – брак, исполненный лиризма,Там – мирный праздник именин…Но почему-то темы этиУ всех сатириков в тени,И все сатирики на светеЛишь ловят минусы одни.Вновь с «безнадежным пессимизмом»Я задаю себе вопрос:Они ль страдали дальтонизмомИль мир бурьяном зла зарос?Ужель из дикого желаньяЛежать ничком и землю грызтьЯ исказил все очертанья,Лишь в краску тьмы макая кисть?Я в мир, как все, явился голыйИ шел за радостью, как все…Кто спеленал мой дух веселый —Я сам? Иль ведьма в колесе?О Мефистофель, как обидно,Что нет статистики такой,Чтоб даже толстым стало видно,Как много рухляди людской!Тогда, объяв века страданья,Не говорили бы порой,Что пессимизм как заиканьеИль как душевный геморрой…1910 или 1911

Санкт-Петербург

Белые хлопья и конский навозСмесились в грязную желтую массу и преют.Протухшая, кислая, скучная, острая вонь…Автомобиль и патронный обоз.В небе пары, разлагаясь, сереют.В конце переулка желтый огонь…Плывет отравленный пьяный,Бросил в глаза проклятую браньИ скрылся, качаясь, – нелепый, ничтожныйи рваный.Сверху сочится какая-то дрянь…Из дверей извозчичьих чадных трактировВырывается мутным снопомЖелтый пар, пропитанный шерстью и щами…Слышишь крики распаренных сиплых сатиров?Они веселятся… Плетется чиновник с попом.Щебечет грудастая дама с хлыщами.Орут ломовые на темных слоновых коней,Хлещет кнут и скучное острое русское слово!На крутом повороте забили подковыПо лбам обнаженных камней —И опять тишина.Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!»Всё черней и неверней уходит стена.Мертвый день растворился в тумане вечернем…Зазвонили к вечерне.Пей до дна!<1910>

У канала ночью

Тихо. Глухо. Пусто, пусто…Месяц хлынул в переулок.Стены стали густо-густо.Мертв покой домов-шкатулок.Черепных безглазых впадинЧерных окон – не понять.Холод неба беспощаден,И дневного не узнать.Это дьявольская треба:Стынут волны, хмурясь ввысь, —Стенам мало плена неба,Стены вниз, к воде сползлись.Месяц хлынул в переулок…Смерть берет к губам свирель.За углом, угрюмо-гулок,Чей-то шаг гранит панель.<1910>

Вид из окна

Захватанные копотью и пылью,Туманами, парами и дождем,Громады стен с утра влекут к бессилью,Твердя глазам: мы ничего не ждем…Упитанные голуби в карнизах;Забыв полет, в помете грузно спят.В холодных стеклах, матовых и сизых,Чужие тени холодно сквозят.Колонны труб и скат слинявшей крыши,Мостки для трубочиста, флюгераИ провода в мохнато-пыльной нише.Проходят дни, утра и вечера.Там где-то небо спит аршином выше,А вниз сползает серый люк двора.<1910>

Мертвые минуты

Набухли снега у веранды.Темнеет лиловый откос.Закутав распухшие гланды,К стеклу прижимаю я нос.Шперович – банкир из столицы(И истинно русский еврей) —С брусничною веткой в петлицеНыряет в сугроб у дверей.Его трехобхватная РаяВ сугроб уронила кольцоИ, жирные пальцы ломая,К луне подымает лицо.В душе моей страх и смятенье:Ах, если Шперович найдет! —Двенадцать ножей огорченьяМне медленно в сердце войдет…Плюется… Встает… Слава Богу!Да здравствует правда, ура!Шперович уходит в берлогу,Супруга рыдает в боа.Декабрь 1910Кавантсари. Пансион

Пять минут

«Господин» сидел в гостинойИ едва-едваВ круговой беседе чиннойПлел какие-то слова.Вдруг безумный бес протестаВ ухо проскользнул:«Слушай, евнух фраз и жеста,Слушай, бедный вечный мул!Пять минут (возьми их с бою!)За десятки летБудь при всех самим собоюОт пробора до штиблет».В сердце ад. Трепещет тело.«Господин» поник…Вдруг рукой оледенелойСбросил узкий воротник!Положил на кресло ногу,Плечи почесалИ внимательно и строгоПосмотрел на стихший зал.Увидал с тоской суровойРыхлую жену,Обозвал ее коровойИ, как ключ, пошел ко дну…Близорукого соседаЩелкнул пальцем в лобИ прервал его беседуГневным словом: «Остолоп!»Бухнул в чай с полчашки рома,Пососал усы,Фыркнул в нос хозяйке домаИ, вздохнув, достал часы.«Только десять! Ну и скука…»Потянул альбомИ запел, зевнув как щука:«Тили-тили-тили-бом!»Зал очнулся: шепот, крики,Обмороки дам,«Сумасшедший! Пьяный! Дикий!»– «Осторожней, – в морду дам».Но прислуга «господину»Завязала ротИ снесла, измяв как глину,На пролетку у ворот…Двадцать лет провел несчастныйДома, как барбос,И в предсмертный час напрасноЗадавал себе вопрос:«Пять минут я был нормальнымЗа десятки лет —О, за что же так скандальноПоступил со мною свет?!»<1910>

Колумбово яйцо[160]

Дворник, охапку поленьев обрушивши с грохотом на́ пол,Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу.Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил.«Этот чужой человек с неизвестной фамильей и жизньюМне не отец и не сын – что ж он принес мне дрова?Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре не подумалИ не принес ему дров в дворницкий затхлый вертеп».Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,Смутно искал он в душе старых напетых цитат:«Дворник, мол, создан для дров, а жилец есть объект для услуги.Взять его в комнату жить? Дать ему галстук и «Речь»?»Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя,Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет,Тронул ногою дрова, благодарность с достоинством принялИ в мышеловку кусок свежего сала вложил.<1911>

Человек в бумажном воротничке

Занимается письмоводством.

Отметка в паспортеПозвольте представиться: Васин.Несложен и ясен, как дрозд.В России подобных орясин[161] —Как в небе полуночном звезд.С лица я не очень приятен:Нос толстый, усы – как порей,Большое количество пятенИ также немало угрей…Но если постричься, побритьсяИ спрыснуться майским амбре —Любая не прочь бы влюбитьсяИ вместе пойти в кабаре.К политике я равнодушен.Кадеты[162], эсдеки[163] – к чему-с?Бухгалтеру буду послушенИ к Пасхе прибавки добьюсь.На службе у нас лотереи…Люблю, но, увы, не везет:Раз выиграл баночку клею,В другой – перебитый фагот.Слежу иногда за культурой:Бальмонт, например, и Дюма[164],Андреев[165]… с такой шевелюрой —Мужчины большого ума!..Видали меня на Литейном[166]?Пейзаж! Перед каждым стекломТорчу по часам ротозейно:Манишечки, пряничный лом…Тут мятный, там вяземский пряник,Здесь выпуски «Ужас таверн»,Там дивный фраже[167] – подстаканникС русалкою в стиле модерн.Зайдешь и возьмешь полендвицы[168]И кетовой (четверть) икры,Привяжешься к толстой девице,Проводишь, предложишь дары.Чаек. Заведешь на гитареЧарующий вальс «На волнах»[169]И глазом скользишь по Тамаре…Невредно-с! Удастся иль швах?Частенько уходишь без толку:С идеями или глупа.На Невском бобры, треуголки,Чиновники, шубы… Толпа!Нырнешь и потонешь бесследно.Ах, черт, сослуживец… «Балда!»– «Гуляешь?» – «Гуляю» – «Не вредно!»– «Со мною?» – «С тобою». – «Айда!»<1911>

Стилисты

На последние полушкиПокупая безделушки,Чтоб свалить их в ПетербургеВ ящик старого стола, —У поддельных ваз этрусских[170]Я нашел двух бравых русских,Зычно спорящих друг с другом,Тыча в бронзу пятерней:«Эти вазы, милый Филя,Ионического стиля[171]!»– «Брось, Петруша! Стиль дорийскийСлишком явно в них сквозит…»Я взглянул: лицо у ФилиБыло пробкового стиля,А из галстука ПетрушиБил в глаза армейский стиль.Лето 1910Флоренция

Северные сумерки

В небе полоски дешевых чернилСо сняты́м молоком вперемежку,Пес завалился в пустую тележкуИ спит. Дай, Господи, сил!Черви на темных березах висятИ колышут устало хвостами.Мошки и тени дрожат над кустами.Как живописен вечерний мой сад!Серым верблюдом стала изба.Стекла – как очи тифозного сфинкса.С видом с Марса упавшего принцаПот неприятия злобно стираю со лба…Кто-то порывисто дышит в сарайную щель,Больная корова, а может быть, леший?Лужи блестят, как старцев-покойников плеши.Апрель? Неужели же это апрель?!Вкруг огорода пьяный, беззубый забор.Там, где закат, узкая ниточка жёлчи.Страх всё растет, гигантский, дикий и волчий…В темной душе запутанный темный узор.Умерли люди, скворцы и скоты.Воскреснут ли утром для криков и жвачки?Хочется стать у крыльца на карачкиИ завыть в глухонемые кусты…Разбудишь деревню, молчи! ПрибегутС соломою в патлах из изб печенеги,Спросонья воткнут в тебя вилы с разбегаИ триста раз повернут…Черным верблюдом стала изба.А в комнате пусто, а в комнате гулко.Но лампа разбудит все закоулки,И легче станет борьба.Газетной бумагой закрою пропасть окна.Не буду смотреть на грязь небосвода!Извините меня, дорогая природа, —Сварю яиц, заварю толокна.Апрель 1910Заозерье

Рождение футуризма

Художник в парусиновых штанах,Однажды сев случайно на палитру,Вскочил и заметался впопыхах:«Где скипидар?! Давай – скорее вытру!»Но, рассмотревши радужный каскад,Он в трансе творческой интуитивной дрожиИз парусины вырезал квадратИ… учредил салон «Ослиной кожи»[172].Весна 1912

Трагедия[173]

Я пришел к художнику Миноге —Он лежал на низенькой тахтеИ, задравши вверх босые ноги,Что-то мазал кистью на холсте.Испугавшись, я спросил смущенно:«Что с тобой, maestro?[174] Болен? Пьян?»Но Минога гаркнул раздраженно,Гениально сплюнув на диван:«Обыватель с заячьей душою!Я открыл в искусстве новый путь, —Я теперь пишу босой ногою…Всё, что было, – пошлость, ложь и муть.Футуризм стал ясен всем прохожим.Дальше было некуда леветь…Я нашел!» – и он, привстав над ложем,Ногу с кистью опустил, как плеть.Подстеливши на пол покрывало,Я колено робко преклонилИ, косясь на лоб микрокефала,Умиленным шепотом спросил:«О, Минога, друг мой, неужели? —Я себя ударил гулко в грудь. —Но, увы, чрез две иль три неделиНе состарится ль опять твой новый путь?»И Минога тоном погребальнымПробурчал, вздыхая, как медведь:«Н-да-с… Извольте быть тут гениальным…Как же, к черту, дальше мне леветь?!»Начало 1910-х

Современный Петрарка[175]

Говорите ль вы о Шелли[176] иль о ценах на дрова,У меня, как в карусели, томно никнет головаИ под смокингом налево жжет такой глухой тоской,Словно вы мне сжали сердце теплой матовой рукой…Я застенчив, как мимоза, осторожен, как газель,И намека, в скромной позе, жду уж целых пять недель.Ошибиться так нетрудно – черт вас, женщин, разберет.И глаза невольно тухнут, стынут пальцы, вянет рот.Но влачится час за часом, мутный голод всё острей, —Так сто лет еще без мяса настоишься у дверей.Я нашел такое средство – больше ждать я не хочу:Нынче в семь, звеня браслетом, эти строки вам вручу…Ваши пальцы будут эхом, если вздрогнут, и листокЗабелеет в рысьем мехе у упругих ваших ног, —Я богат, как двадцать Крезов[177], я блажен, как царь Давид[178],Я прощу всем рецензентам сорок тысяч их обид!Если ж с миною кассирши вы решитесь молча встатьИ вернете эти вирши с равнодушным баллом «5»,Я шутил! Шутил – и только, отвергаю сладкий плен…Ведь фантазия поэта – как испанский гобелен!Пафос мой мгновенно скиснет, а стихи… пошлю в журнал,Где наборщик их оттиснет под статьею «Наш развал»,Почтальон через неделю принесет мне гонорар,И напьюсь я, как под праздник напивается швейцар!..<1922>

* * *

Безглазые глаза надменных дураков,Куриный кодекс модных предрассудков.Рычание озлобленных ублюдковИ наглый лязг очередных оков…А рядом, словно окна в синий мир,Сверкают факелы безумного Искусства:Сияет правда, пламенеет чувство,И мысль справляет утонченный пир.Любой пигмей, слепой, бескрылый крот,Вползает к Аполлону, как в пивную, —Нагнет, икая, голову тупуюИ сладостный нектар как пиво пьет.Изучен Дант[179] до неоконченной строфы,Кишат концерты толпами прохожих,Бездарно и безрадостно похожих,Как несгораемые тусклые шкафы…Вы, гении, живущие в веках,Чьи имена наборщик знает каждый,Заложники бессмертной вечной жажды,Скопившие всю боль в своих сердцах!Вы все – единой донкихотской расы,И ваши дерзкие, святые голосаВсё так же тщетно рвутся в небеса,И вновь, как встарь, вам рукоплещут папуасы…<1921>

Русское

«Руси есть веселие пити»[180].

Не умеют пить в России!Спиртом что-то разбудив,Тянут сиплые витии[181]Патетический мотивО мещанском духе шведа,О началах естества,О бездарности соседаИ о целях божества.Пальцы тискают селедку…Водка капает с усов,И сосед соседям кроткоОтпускает «подлецов».Те дают ему по морде(Так как лиц у пьяных нет),И летят в одном аккордеЛюди, рюмки и обед.Благородные лакеи(Помесь фрака с мужиком)Молча гнут хребты и шеи,Издеваясь шепотком…Под столом гудят рыданья,Кто-то пьет чужой ликер.Примиренные лобзанья,Брудершафты, спор и вздор…Анекдоты, словоблудье,Злая грязь циничных слов…Кто-то плачет о безлюдье,Кто-то врет: «Люблю жидов!»Откровенность гнойным бредомГусто хлещет из души…Людоеды ль за обедомИли просто апаши[182]?Где хмельная мощь момента?В головах угарный шиш,Сутенера от доцентаВ этот миг не отличишь!Не умеют пить в России!..Под прибой пустых минут,Как взлохмаченные Вии,Одиночки молча пьют.Усмехаясь, вызываютВсе легенды прошлых летИ, глумясь, их растлевают,Словно тешась словом: «Нет!»В перехваченную глотку,Содрогаясь и давясь,Льют безрадостную водкуИ надежды топчут в грязь.Сатанеют равнодушно,Разговаривают с псом,А в душе пестро и скучноЧерти ходят колесом.Цель одна: скорей напиться…Чтоб смотреть угрюмо в полИ, качаясь, колотитьсяГоловой о мокрый стол…Не умеют пить в России!Ну а как же надо пить?Ах, взлохмаченные Вии[183]…Так же точно – как любить!<1911>

Страшная история

1Окруженный кучей бланков,Пожилой конторщик БанковМрачно курит и коситсяНа соседний страшный стол.На занятиях вечернихОн вчера к девице Керних,Как всегда, пошел за справкойО варшавских накладныхИ, склонясь к ее затылку,Неожиданно и пылкоПод лихие завитушкиВдруг ее поцеловал.Комбинируя событья,Дева Керних с вялой прытьюКое-как облобызалаГалстук, баки и усы.Не нашелся бедный Банков,Отошел к охапкам бланковИ, куря, сводил балансыДо ухода, как немой.2Ах, вчера не сладко было!Но сегодня как могилаМрачен Банков и коситсяНа соседний страшный стол.Но спокойна дева Керних:На занятиях вечернихПод лихие завитушкиНе ее ль он целовал?Подошла как по наитьюИ, муссируя событье,Села рядом и солидноЗашептала не спеша:«Мой оклад полсотни в месяц,Ваш оклад полсотни в месяц, —На сто в месяц в ПетербургеМожно очень мило жить.Наградные и прибавки,Я считаю, на булавки,На Народный дом и пиво,На прислугу и табак».Улыбнулся мрачный Банков —На одном из старых бланковБыстро свел бюджет их общийИ невесту ущипнул.Так Петр Банков с Кларой КернихНа занятиях вечерних,Экономией прельстившись,Обручились в добрый час.3Проползло четыре года.Три у Банковых уродаРодилось за это времяНеизвестно для чего.Недоношенный четвертыйСтал добычею аборта,Так как муж прибавки новойК Рождеству не получил.Время шло. В углу гостинойЗавелось уже пьяниноИ в большом недоуменьеМирно спало под ключом.На стенах висел сам Банков,Достоевский и испанка.Две искусственные пальмыСкучно сохли по углам.Сотни лиц различной мастиНазывали это счастьем…Сотни с завистью открытойПовторяли это вслух!Это ново? Так же ново,Как фамилия Попова,Как холера и проказа,Как чума и плач детей.Для чего же повесть этуРассказал ты снова свету?Оттого лишь, что на светеНет страшнее ничего…<1913>

Ошибка

Это было в провинции, в страшной глуши.Я имел для душиДантистку с телом белее известки и мела,А для тела —Модистку с удивительно нежной душой.Десять лет пролетело.Теперь я большой…Так мне горько и стыдноИ жестоко обидно:Ах, зачем прозевал я в дантисткеПрекрасное тело,А в модисткеУдивительно нежную душу!Так всегда:Десять лет надо скучно прожить,Чтоб понять иногда,Что водой можно жажду свою утолить,А прекрасные розы – для носа.О, я продал бы книги свои и жилет(Весною они не нужны)И под свежим дыханьем весныКупил бы билетИ поехал в провинцию, в страшную глушь…Но, увы!Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь!Не спеши —У дантистки твоей,У модистки твоейНет ни тела уже, ни души».<1910>

Факт

У фрау Шмидт отравилась дочка,Восемнадцатилетняя Минна.Конечно, мертвым уже не помочь,Но весьма интересна причина.В местечке редко кончали с собой, —Отчего же она отравилась?И сплетня гремит иерихонской трубой:«Оттого, что чести лишилась!Сын аптекаря Курца, боннский студент,Жрец Амура, вина и бесчинства,Уехал, оставивши Минне в презентПозорный залог материнства.Кто их не видел в окрестных горах,Гуляющих нежно под ручку?Да, с фрейлейн Шмидт студент-вертопрахСыграл нехорошую штучку!..»В полчаса облетел этот скверный слухВсё местечко от банка до рынка,И через каких-то почтенных старухК фрау Шмидт долетела новинка.Но труп еще не был предан земле, —Фрау Шмидт, надевши все кольца,С густым благородством на вдовьем челе,Пошла к герр доктору Штольцу.Герр доктор Штольц приехал к ней в дом,Осмотрел холодную МиннуИ дал фрау Шмидт свидетельство в том,Что Минна была невинна.<1911>

Любовь не картошка

Повесть

Арон Фарфурник застукал наследницу дочкуС голодранцем студентом Эпштейном:Они целовались! Под сливой у старых качелей.Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку,Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном,Где плавали красные рыбки. «Несчастный капцан!»[184]Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,Madame иссморкала от горя четыре платка,А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.Наутро очнулся. Разгладил бобровые баки,Сел с женой на диван, втиснул руки в бокаИ позвал от слез опухшую дочку.Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла как идол,Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:«Хочу за Эпштейна». – «Молчать!!!» —«Хо-чу за Эпштейна».Фарфурник подумал… вздохнул. Ни словом решенья не выдал,Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне.Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:Пришел, негодяй, закурил и расселся как дома.Madame огорченно сморкается в пятый платок.Ой, сколько она наплела удручающих слов:«Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!Провокатор невиннейшей девушки, чистой как мак!..»«Ша… – начал Фарфурник. – Скажите, могли бы ли выКупить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства?Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!»Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:«Купить бы купил, да никто не оставил наследства…»Со стенки папаша Фарфурника строго косится.«Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь!Пусть так.Кончайте ваш курс, положите диплом на столе и венчайтесь —Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце…Пускай хоть за утку выходит – лишь был бы счастливый ваш брак.Но раньше диплома, пусть гром вас убьет, не встречайтесь,Иначе я вам сломаю все руки и ноги!»«Да, да… – сказала madame. – В дворянской бане во вторникУже намекали довольно прозрачно про вас и про Розу, —Их счастье, что я из-за пара не видела, кто!»Эпштейн поклялся, что будет жить как затворник,Учел про себя Фарфурника злую угрозуИ вышел, взволнованным ухом ловя рыданья из спальни.Вечером, вечером сторож билВ колотушку что есть силы!Как шакал, Эпштейн бродилПод окошком Розы милой.Лампа погасла, всхлипнуло окошко,В раме – белое, нежное пятно.Полез Эпштейн – любовь не картошка:Гоните в дверь – ворвется в окно.Заперли, заперли крепко двери,Задвинули шкафом, чтоб было верней.Эпштейн наклонился к Фарфурника дщериИ мучит губы больней и больней…Ждать ли, ждать ли три года диплома?Роза цветет – Эпштейн не дурак:Соперник Поплавский имеет три домаИ тоже питает надежду на брак…За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку,Храпит баритоном, жена – дискантом.Раскатисто сторож бубнит в колотушку,И ночь неслышно обходит дом.<1910>

Прекрасный Иосиф[185]

Томясь, я сидел в уголке,Опрыскан душистым горошком.Под белою ночью в тоскеСтыл черный канал за окошком.Диван, и рояль, и бюроМне стали так близки в мгновенье,Как сердце мое и бедро,Как руки мои и колени.Особенно стала близкаВладелица комнаты Алла…Какие глаза и бока,И голос… как нежное жало!Она целовала меня,И я ее тоже – обратно,Следя за собой, как змея,Насколько мне было приятно.Приятно ли также и ей?Как долго возможно лобзаться?И в комнате стало белей,Пока я успел разобраться.За стенкою сдержанный басВорчал, что его разбудили.Фитиль начадил и погас.Минуты безумно спешили…На узком диване крутом(Как тело горело и ныло!)Шептался я с Аллой о том,Что будет, что есть и что было.Имеем ли право любить?Имеем ли общие цели?Быть может, случайная прытьСвязала нас на две недели.Потом я чертил в тишинеПо милому бюсту орнамент,А Алла нагнулась ко мне:«Большой ли у вас темперамент?»Я вспыхнул и спрятал глазаВ шуршащие мягкие складки,Согнулся, как в бурю лоза,И долго дрожал в лихорадке.«Страсть – темная яма… За мнойВторой вас захватит и третий…Притом же от страсти шальнойНередко рождаются дети.Сумеем ли их воспитать?Ведь лишних и так миллионы…Не знаю, какая вы мать,Быть может, вы вовсе не склонны?..»Я долго еще тарахтел,Но Алла молчала устало.Потом я бессмысленно елПирог и полтавское сало.Ел шпроты, редиску и кексИ думал бессильно и злобно,Пока не шепнул мне рефлекс,Что дольше сидеть неудобно.Прощался… В тоске целовал,И было всё мало и мало.Но Алла смотрела в каналБрезгливо, и гордо, и вяло.Извозчик попался плохой.Замучил меня разговором.Слепой, и немой, и глухой,Блуждал я растерянным взоромПо мертвой и новой Неве,По мертвым и новым строеньям, —И было темно в голове,И в сердце росло сожаленье…«Извозчик, скорее назад!» —Сказал, но в испуге жестокомЯ слез и пошел наугадПод белым молчаньем глубоким.Горели уже облака,И солнце уже вылезало.Как тупо влезало в бокаСмертельно щемящее жало!Май 1910Петербург

Городской романс

Над крышей гудят провода телефона…Будь проклят, бессмысленный шум!Сегодня опять не пришла моя донна,Другой не завел я – ворона, ворона!Сижу, одинок и угрюм.А так соблазнительно в теплые лапкиУткнуться губами, дрожа,И слушать, как шелково-мягкие тряпкиШуршат, словно листьев осенних охапкиПод мягкою рысью ежа.Одна ли, другая – не всё ли равно ли?В ладонях утонут зрачки —Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли,Лишь теплые лапки, и ласковость боли,И сердца глухие толчки…<1910>

В Александровском саду[186]

На скамейке в Александровском садуКотелок склонился к шляпке с какаду[187]:«Значит, в десять? Меблированные «Русь»…»Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь».– «Ничего, моя хорошая, не трусь!Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!»Засерели злые сумерки в саду —Шляпка вздрогнула и пискнула: «Приду!»Мимо шлялись пары пресных обезьян,И почти у каждой пары был роман…Падал дождь, мелькали сотни грязных ног,Выл мальчишка со шнурками для сапог.<1911>

На Невском ночью

Темно под арками Казанского собора.Привычной грязью скрыты небеса.На тротуаре в вялой вспышке спораХрипят ночных красавиц голоса.Спят магазины, стены и ворота.Чума любви в накрашенных бровяхНапомнила прохожему кого-то,Давно истлевшего в покинутых краях…Недолгий торг окончен торопливо —Вон на извозчике любовная чета:Он жадно курит, а она гнусит.Проплыл городовой, зевающий тоскливо,Проплыл фонарь пустынного моста,И дева пьяная вдогонку им свистит.<1911>